С моста открывается великолепный вид: сталинская высотка, подсвеченная холодным голубоватым светом, арктическим айсбергом рассекает жаркое московское лето. С другой стороны моста яркими огнями переливается Кремлевская набережная. Парадная открыточная Москва, обязательный маршрут столичного туриста. Но для меня этот вид имеет совсем другое значение...
Я здесь родилась. В соседнем родильном доме, которого нет уже давным-давно. Через три дня меня внесли в высокие двери дома-великана и здесь я прожила долгую и счастливую жизнь.
Почти через четверть века двадцатого я также внесла под кессонный свод центрального подъезда сначала одну свою дочь, а через четыре года вторую.
Заканчивалось второе тысячелетие: мир стоял на пороге больших перемен, но у нас была прекрасная передышка - десять изумительных благополучных лет.
Как это обычно бывает, осознание выпавшего на наше время благополучия пришло с опозданием, когда новый кризис, медленно но верно рушил всё хорошее, что было создано ранее. Конец счастливой эпохи...
Жизнь моя начиналась здесь, в этом доме-скале, доме-мечте, в который попадали либо за большие заслуги перед Отечеством (как мой дед-учёный), либо по праву рождения (как я). Первые воспоминания, конечно же отрывочные, очень ярко сохранились в памяти. Я в сумрачной комнате, держусь за перекладину детской кроватки и жду, когда в комнату зайдет мама. Я вижу её через фацетное стекло высоких двустворчатых дверей. Там, в прихожей, стены которой окрашены сочным вишнёвым цветом, горит свет. И я вижу, как мама подходит к двери, открывает её, подходит к кроватке и (о, счастье!) берёт меня на руки.
В квартире много укромных уголков. Архитектурные излишества, присущие сталинскому ампиру, формируют помещение замысловатой формы с лепниной на потолке, несущими опорами, оформленными классической раскладкой, и высокими филёнчатыми плинтусами. Эти плинтусы я запомнила на уровне глаз - когда не умела ходить, ползала, говорят, стремительно.
Так же на фоне глаз помню затейливую резьбу и мощные "львиные лапы" ножек книжного шкафа и письменного стола, за которым работал мой дед. Он умер, когда мне было шесть, но я его помню.
Любили мы друг друга с невероятной силой. Моё первое слово было: "деда". Он много преподавал и вечером, возвращаясь после лекций, часто полоскал горло. Я терпеливо дожидалась его около дверей ванной комнаты. Особой радостью для меня было сидеть за обеденным столом на его любимом стуле, и я без зазрения совести конкурировала с дедом за право занять его место. Иногда он мне уступал, но, в целом, иерархия соблюдалась.
После ужина, невзирая на мамины протесты, я залезала на дедушкину кровать, на которой он отдыхал, и требовала: "Деда, рассказывай свои геологические истории!"
В коридоре неглубокая, но протяжённая ниша. Здесь папа собственноручно соорудил полки, на которых размещались книги, фотографии и инструменты. У мужчин в нашей семье руки "росли откуда надо", поэтому разнообразного инструмента в квартире было много.
Чтобы придать полкам законченный вид, их завесили тяжёлыми жаккардовыми портьерами, подарив мне загадочный собственный мир.
Сколько времени, вооружившись фонариком, я провела в этом тёмном, невероятно интересном пространстве!
Для моих игрушек-зверят это был многоэтажный небоскрёб с большим количеством технических помещений и разного рода аппаратуры.
В шесть лет папа научил меня паять. Не помню, чтобы я собрала в то время что-то технически стоящее, но руки мои, а за ними и голова, с тех пор не боялись никакой технической работы. Гвоздь забить? Шуруп вкрутить? Доску остругать рубанком? Легко! Этими навыками, весьма пригодившимися мне в дальнейшем, я всегда гордилась.
Первые пять лет - самые интересные, но от них, к сожалению, мало что остаётся в памяти.
