ИШАКИ
Во время апрельского рейда под Талукан выдалась трехдневная передышка группе связи, только дежурные радисты сидели в аппаратных. Наш десант, поддерживаемый афганской пехотой, заглубился в невысокие горы, больше похожие на забайкальские сопки. Ни выстрелов, ни рокота бронетехники, ни гула авиации. Только стрекот кузнечиков где-то в камнях, да высоко в голубом небе жаворонки выводят свои трели. В первый день еще ждали приказа на выдвижение за десантом, на второй, получив распоряжение оставаться на месте, все отсыпались. А утром третьего дня дембеля решили освежиться в речушке, текущей среди скал в полукилометре от бивуака.
По скалам лезть в воду – никакого удовольствия, а подходы к небольшому заливчику с сероватым песком на берегу оказались заминированными. О минах рассказал местный бача – пацан из ближнего кишлака, который за небольшую плату снабжал всех желающих сигаретами, свежей редиской и луком. Когда-то жители кишлака использовали этот заливчик для водопоя своей скотины, но после нескольких подрывов животных около речки дорогу к водопою загородили камнями. И стали поить скот в другом месте.
Кто-то из желающих искупаться то ли читал, то ли в кино смотрел, что, вроде бы, ишаки чувствуют мины и никогда на них не наступают. И копытца у них чуть больше пятаков, не то, что растоптанные солдатские ботинки. Поэтому решили проехать к заветному заливчику на ишаках. За пять засаленных афганских червонцев пригнал бача несколько заморенных животных с выпирающими из-под грязных шкур ребрами. Не раздумывая, взгромоздились «купальщики» на ишаков, и повел их бача к заливу. Ишаки перешагнули через камни, перегораживающие дорогу, и спокойно, отгоняя облезлыми хвостами мух, пошли в сторону реки. Афганец-погонщик остался за камнями. Голодные животные, не пройдя и половины пути, то один, то другой стали наклонять шеи и щипать ячмень, проросший из оброненных когда-то зерен. А потом отощавшие за зиму ишаки и вовсе разбрелись по минированным обочинам. Несмотря на тумаки и пришпоривания, не обращая никакого внимания на крики и матерщину, пропуская мимо длинных ушей ласковые уговоры, – ни к заливу не идут, ни назад за камни возвращаются… Второй час уплетает скотина изумрудный от близкой воды ячмень, второй час изнемогают под полуденным азиатским солнцем охрипшие шесть дембелей. И все это на глазах сослуживцев и вернувшегося из сопок десанта.
Пожалел страдальцев и спас их от мин, жажды и дальнейшего позора прапорщик-разведчик. Стреляя почти под ноги ишаков из своего автомата, оборудованного прибором бесшумной стрельбы, и пугая их внезапно возникающими фонтанчиками из песка и гравия, отрезал животным путь к реке. Продолжая прицельно стрелять, заставил их вернуться к камням и собравшимся около них солдатам. После обеда, по просьбе старосты того, ближнего кишлака, командир афганских пехотинцев приказал своим саперам тщательно проверить этот участок. Саперы сняли две проржавевшие за годы мины-самоделки и первыми смыли с себя в речке походную пыль. Долго еще вспоминали очевидцы этот случай, а тем шестерым вплоть до отлета их домой иногда неслось в спину: «ишаки».
17.12.98
ЛЕДОРУБ
У майора Заики под койкой лежал засаленный солдатский вещмешок. Иногда Заика развязывал его и, пошарив, доставал пачку трофейных афошек. Афошками советские солдаты называли афганские бумажные денежные знаки со странной датой выпуска их в обращение – 1939. Вот с этим мешком, когда он был еще полный, Заика попал в историю, за что и получил прозвище «Ледоруб».
Возвращаясь после очередной боевой операции, небольшая колонна советской военной техники остановилась у одного из многочисленных придорожных дуканов. Экипажи и десант послали «гонцов» к лоткам за прохладительными напитками. А майор Заика, выхватив из люка БТР вещмешок, зашел в ближайший дукан. Там внимательно и неторопливо стал разглядывать полки с разложенными на них товарами. Оглядел все застекленные стеллажи и прилавки, перебрал вывешенную одежду, перещупал ткани. И стал выкладывать грудой на прилавок затрепанные и перетянутые резинками пачки денег. Дуканщик радостно подумал, что этот шурави-командор в солнцезащитных очках и пятидневной щетиной скупит на эти деньги весь товар в его лавке. А майор все доставал и доставал пачки. Хозяин аж слюну забывал сглатывать – не часто очень богатые покупатели посещают его заведение. И когда последняя пачка афошек легла на прилавок, майор сиплым, сорванным в бою, голосом прохрипел: «А ледоруб у тебя есть?»
И зачем Заике в пустыне ледоруб? Может, решил кому-нибудь подарок сделать? А в голове торговца, как в телеграфном аппарате, выстукивает: ледоруб, ледоруб, ледоруб... Хозяйский взгляд бегает по полкам и стеллажам, заглядывает за занавески и под прилавок. Мысли перебирают знакомые русские слова: джинсы, чай, часы, батники, «недельки» и многое-многое другое, что покупают советские офицеры и солдаты в афганских дуканах и лавках для себя, для своих родных и знакомых. Но предмета с названием «ледоруб» однозначно в его дукане нет. По восточным обычаям, человек, зашедший в дукан, не должен выйти оттуда без покупки. А уж если вышел, ничего не купив, – это позор для дуканщика, что не сумел расхвалить свой товар посетителю, что не смог заговорить и заинтересовать его, как потенциального покупателя. Дуканщик схватил Заику за рукав запыленной выцветшей куртки с капюшоном и, тряся своей седой бородой, пробормотал, с трудом подбирая русские слова: «Не уходи, погоди, жди – я сейчас». И, кивнув своему помощнику, убежал на улицу. Через открытые двери майор видел, как торговец забегал поочередно во все соседние дуканы и в базарном шуме оттуда доносилось: «Ледоруб, ледоруб, ледоруб…»
Получив приказ на выдвижение, колонна начала с перегазовками трогаться с места, когда, оббежав базарные дуканы, запыхавшийся хозяин вернулся без ледоруба. И цепляясь за Заику, который уже закончил сгребать деньги в мешок, дуканщик на смеси всех известных ему языков стал умолять: «Командор, приходи через неделю. Будет тебе ледоруб!» Конечно, если приехать в дукан через неделю, ледоруб, сделанный где-нибудь в Гонконге или Сингапуре, наверняка будет ждать майора Заику. Но куда забросит военная судьба советских солдат и их командира, доведшего дуканщика почти до инфаркта, но так ничего и не купившего в этой маленькой придорожной лавке... Пока дорожная пыль, поднятая бронетехникой, не закрыла полбазара, было видно стоящего у дверей торговца, ничего не соображающего, ни на что не реагирующего. Он лишь молча глядел вслед колонне, в которой уезжал мешок, набитый не потраченными в его дукане афошками.
А рядом в других дуканах и на рынке шла бойкая торговля. Афганский городок Кундуз продолжал жить своей обычной жизнью.
10.06.97
ПУЛЯ
Под ровный гул вертолетных лопастей, молотящих воздух на двухкилометровой высоте, Сергею Старожилову в очередной раз снились обнаженные женщины. И не какие-нибудь худосочные топ-модели, а пышногрудые молодухи, будто специально сошедшие в солдатский сон с картин Рембрандта и Тициана. Как наяву гонялся Серега за десятком ядреных длинноволосых девиц по заросшему ромашками полю, а проснулся неожиданно на самом интересном месте, почти ухватив за мясистую ягодицу одну из беглянок. В тот сладостный момент с его плеча соскользнул ставший за полгода службы почти частью тела «калаш». Автомат сначала гулко ударился о землю прикладом, а затем звук, слившись с первым, повторился, когда автомат завалился на бок в цветущие ромашки. Серега открыл глаза и понял, что грохот из эротического сна совпал с реальным сдвоенным ударом, где-то под брюхом вертолета.
Старожилов поднялся с пола, где лежал на сваленных кучей холщовых мешках с солдатскими письмами и начал бродить по темному отсеку, разминая затянутое ремнями парашютной подвески тело. Отгоняя сон, попытался заставить себя глядеть в круглые вертолетные оконца-блистеры на яркие азиатские звезды и медленно проплывающие за бортом залитые холодным светом горы. Но веки слипало, словно магнитом, и через некоторое время, неудобно запрокинув голову, Серега задремал на мешках, привалившись к желтой выпуклой стенке дополнительного топливного бака. В обычном дребезжащем гуле, что всегда наполнял в полете грузовой отсек старенького Ми-8, приспособленного под перевозку воинской почты, сонный солдат не обратил внимания на появившийся посторонний присвистывающий звук. Окончательно Серега проснулся, когда затарахтела отъезжающая на роликах дюралевая дверь в борту вертолета. В этот раз вертолет почему-то стоял не на своем обычном месте, а около железных ангаров полковой ТЭЧ. Пока Старожилов рапортовал старшему дежурной группы, которая встречала его, об успешном выполнении боевого задания по доставке почты в отдаленные гарнизоны, экипаж и ремонтники из ТЭЧ что-то рассматривали под днищем вертолета и на хвостовой балке. Они подсвечивали себе фонарями и о чем-то оживленно переговаривались.
У авиаторов в Афгане своя работа, у фельдъегерей – своя, поэтому почту из вертолета перегрузили в кузов автомобиля, и успокоенный солдатским рапортом старший группы дал команду возвращаться в свою часть. Вскоре Старожилов, сдав оружие и почту, снова спал, но теперь уже на положенном ему по сроку службы втором ярусе солдатской койки. А в это время прапорщик докладывал в отдел связи о завершении на вертолетном маршруте обмена почтой, который произвели по графику и, со слов Старожилова, без происшествий. Ручейки солдатских докладов от прапорщиков к офицерам, от сторожевых постов к заставам, от батальонов к полкам и дивизиям стекались в штаб Ограниченного контингента. Но летчики докладывали в Кабул своему начальнику, а связисты – своему. И получилось, что утром на стол командующему авиацией 40-й Армии лег доклад об обстреле у перевала Атбили вертолетной пары, перевозившей почту, о героизме экипажей, с риском для жизни спасших ее, и о самоотверженности ремонтников, в короткий срок восстановивших поврежденный вертолет. К обеду наградные документы на отличившихся авиаторов были уже готовы.
А у связистов по докладам – все спокойно, хотя на дивизионной почте об обстреле знали еще ночью. При разборе одного из мешков на оббитый жестью сортировочный стол вместе с пачками писем выпала тяжелая, толщиной с палец, пуля. Пока все разглядывали ее, прапорщик обнаружил дыру в мешке. «Проспал обстрел Старожилов, – сказал он и, взвешивая пулю на ладони, добавил, – но жив салага остался, и слава Богу!» Всем очень хотелось спать, но еще лишних полчаса пришлось сортировать разлохмаченные и обожженные письма из того мешка. Через сутки они разлетелись по Советскому Союзу с отметкой, что поступили в поврежденном виде.
Однажды, через пару лет после службы, Старожилова, перебравшего на радостях от известия, что стал отцом, шибанула мысль, от которой он враз протрезвел. Хмель из головы моментально вытеснило внезапное жуткое предположение о том, что он мог не жениться и просто не дожить до сегодняшнего дня. И виновницей всего этого могла стать пуля из мешка – его, Сережкина пуля! Молодой папаша представил, как, легко пробив обшивку вертолета, словно и не было двухкилометрового полета, она скользнула по шпангоуту, сдирая краску и сбивая заклепки. Затем горячий кусок смерти пробуравил пол и воткнулся в почтовый мешок, стараясь вырваться из оказавшихся на пути плотных пачек писем. Считанные сантиметры не долетела тогда пуля до тела сонного фельдъегеря, обессилела, увязнув в солдатских весточках, но продолжала обжигать их, мстя за то, что жив остался Серега. Мстила всем, чьи письма попались ей на пути, чтобы не получили матери, жены, невесты простых и долгожданных слов из Афгана: «Я жив! Все нормально!»
Еще долго летал с почтой Старожилов, всякого навидался, побывал во многих переделках и все время хранил ту пулю. Но сейчас ржавеет она на дне Амударьи. Проезжая по громыхающему мосту при выводе советских войск из Афганистана, швырнул ее Серега в мутно-рыжую речную воду. А о военной службе бывшему фельдъегерю напоминают награды, которые лежат в резной шкатулке в глубине серванта.
10.11.02
Александр БЕШКАРЕВ
Издание "Истоки" приглашает Вас на наш сайт, где есть много интересных и разнообразных публикаций!