Как-то вечером в казарму наведался Старшина, застав всех врасплох.
Мержинский резво сгреб карты в кучу и засунул под тумбочку.
- Все в сборе?
- Кроме постовых, - отозвался Сепуха, скидывая последнюю карту.
- Хрен с ними. Кто не успел – тот в дураках, - поделился Старшина, затаскивая деревянный ящик.
Следом двое караульных внесли подносы с нехитрой снедью.
- Праздник какой-то?
- Кому праздник, а кому полвека.
- Поздравляем, - отчеканили хором, вытянувшись по струнке.
- Под трибуналом поздравлять такими темпами будете. Чего орете?
- За полвека – по полста не плохо бы...
- Запомни, Морж: алкоголики всегда ищут повод выпить и утешение, что выпили по поводу.
- А на войне и повода не нужно.
- Повода и войне не нужно.
- Сегодня-то хоть...
Старшина махнул рукой и вытащил из ящика бутылку. Разлил по кружкам и опомнился.
- Просчитался. Тебе-то нельзя, - напомнил Сёмычу.
- Один раз ... можно.
Сёмыч слегка подался вперёд и плохо слушающейся рукой вцепился в ручку кружки.
Мозг его по-прежнему плавал где-то в глубинах сознания. Редкие просветления сами по себе были для нас праздником, как и тихие спокойные ночи.
По большому счету он молчал, но хотя бы двигался, более-менее сносно себя обслуживая.
- Пожелать ... тебе хочу. Вернуть ... их ... матерям живыми.
Старшина посмотрел на него исподлобья. После обвел каждого взглядом.
- Пусть так и будет.
______________________________________
- Чего к ней жмешься, как к бабе? - Изрядно захмелев, именинник перевел блестящие глаза на Антона, обнимающего свою исписанную ленинградку. - На кой черт вы сюда явились, музыканты–балагуры? Патронам песни петь? Или байки танкам травить? Давай, заводи шарманку. Артист, мать твою...
Господа, офицеры,
По натянутым нервам...
... И так до бесконечности.
По-пьяни, как я узнал позднее, Старшина ловил клин. И от лишних "полста" зависал на грани реальности.
Всё начиналось с "Офицеров" и заканчивалось воспоминаниями о Чечне.
- .. Придёт одна смерть в парандже, а потом грузом 200 весь взвод домой летит. У кого ноги нет, кто по пояс, а кого вообще внутри нет. Потому, что и собирать нечего...
- Слушай, завязывай, - попросил Сепуха.
Старшина вскинул на него мутный взгляд. Долго и тщательно рассматривал, словно пытаясь вспомнить, кто он такой и что вообще здесь делает.
- А что ты скалишься? - Наконец поинтересовался он. - Думаешь, здесь по другому будет? Кого растяжкой зацепит. Кто на "лепесток" наступит.
- Иди воздухом подыши.
- Пошли покурим, Старшина.
Он усмехнулся, глядя в свой бокал. Кивнул и поднялся.
- Думаешь, контуженный? - Спросил, когда мы вышли на улицу. - Не контуженный. Другой жизни просто не знаю. Страшно и не понятно там, на гражданке.
- А здесь не страшно?
- За себя – нет. За вас страшно. У меня-то там никого не осталось. Мать от инфаркта скончалась, когда меня из запаса в Грозный вызвали. Отец в тюрьме закончил. А с семьёй так и не сложилось. Дураком становлюсь, как выпью, - он опустил голову, словно извиняясь за порыв откровенности. - Не отпускает Чечня. Грузом лежит.
Сквозь дым своей сигареты он впился в меня долгим, тяжёлым взглядом. В котором, как мне показалось, я уловил тень знания будущего.
Нашего общего здесь будущего.
- Сколько тебе, боец?
- Двадцать четыре.
- Что, жизнь не в радость была?
- Шило на мыло поменял.
- Кем на гражданке-то был?
- Скажу, бандитом. Поверишь?
- Убивал?
- Не доводилось.
- Когда убьешь – поверю. Вот тогда и поймёшь. И меня, и Сёмыча того. И что смысла во всем этом нет. А на гражданку вернёшься либо контуженым, либо сопьешься.
В словах его было что-то такое, что натолкнуло на мысль о неотвратимости ещё не начавшегося действа. Не начавшегося, но уже запустившего механизм.
- Думаешь, вернусь?
- Вернёшься. Только рад не будешь, что вернулся. Как они все перед глазами пройдут...
- Не рано хоронишь, Старшина?
Он сделал глубокую затяжку и вышвырнул окурок в снег.
- До половины ещё не дошло, что это не армия, где всё чётко и ясно. Отслужил – вернулся.
Попрут на нас и передохнем все. Поминай, как звали. Бессмысленная война. Бессмысленные жертвы...
Если хватит потом сил жить по-человечески – считай, что повезло.
Он бросил последний взгляд на небо, засунул руки в карманы и побрел обратно к бараку.
Спустя минут пять оттуда громыхнула гитара и Антоха на сорванных связках проорал:
- Злая пуля, учи меня жить...
*****
Было ещё кое-что, наложившее на меня печать ответственности.
Ночью, спустя неделю после дня рождения Старшины, Макс силком вытащил меня из койки. Провёл по тёмному коридору до душевой.
Яркий свет потолочной лампы ударил в глаза. Я проморгался и оглядел всю собравшуюся компанию.
Мержинский, Антон, Серый, Макс – во взгляде каждого присутствовала недоступная мне тайна.
- И?
Серёга ухмыльнулся и раскрыл кулак. Под светом лампочки тускло блеснуло новое лезвие.
- Заняться нечем?
- А ты не ершись, Архипов. Чего ершишься? Знаем мы, что твоя кровь дорого стоит. Но не дороже ведь наших жизней?
- Сделает она тебе погоду, Мержинский, кровь моя?
- Чем не повод проверить?
Брат Малого аккуратно вытянул у Серёги лезвие, подошёл к раковине и спокойно полоснул ладонь.
- Клянусь, в какой бы передряге ни оказались, буду за вас горой. Сам сдохну, но каждого из вас вытащу. Ваша кровь – теперь моя кровь.
...
- Клянусь.
...
- Клянусь.
...
Серый выжидающе посмотрел на меня, взяв запачканное лезвие в пальцы.
Я скользнул взглядом с него на остальных.
Мержинский — подневольный, в некотором плане, служивый. Выбравший военную карьеру вместо тихой размеренной жизни. Моя ответственность за него ему погоды действительно не сделает. Сам знал, на что шёл.
Другая ситуация – Сороконог и Белозубов. Восемнадцатилетние птенцы с неопределённой судьбой, попавшие сюда по моей вине. Им было нечего терять. Но лишь потому, что они ничего ещё и не обрели.
И Макс, свято чтивший нашу дружбу. Он считал своим долгом оберегать меня от глупостей. Хотя чаще от глупостей оберегал его я.
- Ну, Андрюха, - поторопил Серый, неосторожно чиркнув поперёк линии жизни. - Твою мать...
- Да не Андрей я. Дима.
...
Оставив алую борозду на руке, положил её поверх Серегиной.
- Клянусь.
_________________________________
Тонкий едва заметный шрам, оставшийся на всю жизнь, не раз после спасал меня от горячки.
Буквально жёг кожу, стоило мне вспомнить клятвенные слова Мержинского, под которыми мы все подписались.
Клятва на крови.
Там, на гражданке, я посчитал бы это глупостью. Но у войны были свои суеверия...