Сегодня я хочу поделиться историей преодоления. Это одна из самых сильных историй моей книги «Травля: со взрослыми согласовано». Я до сих пор общаюсь с Натальей, как, впрочем, со многими героями, с которыми свела судьба. За её судьбой слежу особенно внимательно. Каждый раз, когда отчаиваюсь и кажется, что я больше не вывожу, я просто иду на ее страницу с социальной сети и тут же прихожу в норму.
Семья моя была неблагополучная. Брак родителей не был добровольным. Жениться их заставило начальство, потому что папа был звездой отрасли. Его переманили с Украины, обменяв на другого менее ценного сотрудника. Ну и, чтобы папа остался в Екатеринбурге, тогда ещё Свердловске, их с мамой моей начали сводить. Меня они любили. А друг друга нет.
Я жила с мамой, бабушкой и прабабушкой. Папа жил отдельно со своими родителями, которых он тоже перевёз в Свердловск. Обе семьи враждовали. Папина сторона не принимала маму. А мамина сторона настаивала, чтобы папу от нас гнали, чтобы он шёл своей дорогой и не лез в нашу семью. А папа говорил, что должен меня поставить на ноги, что только ради этого с мамой поддерживает отношения. Я оказалась между двух огней.
Родилась я необычным ребенком. У меня много наследственных заболеваний, основное — миотония. Это нервно-мышечное заболевание, при котором мышцы легко напрягаются, но не расслабляются сами. Сейчас мне бы поставили диагноз ДЦП. Но раньше при таких проявлениях ставили миотонию. Плюс комбинированное плоскостопие, близорукость, в общем, целый букет. Инвалидность мне родители не оформляли.
Домашние говорили: «Никакая у тебя не инвалидность, этого ещё не хватало». Родители, в первую очередь бабушка, не хотели, чтобы ко мне относились, как к инвалиду. Они хотели, чтобы я была обычной. А быть обычной при таких данных не было никакой возможности. Я была не в состоянии скрыть, что у меня слабые мышцы, что мне трудно идти, что я не могла бегать, подтягиваться. Мне постоянно говорили: «Не притворяйся. Ты всё можешь». Они абсолютно отрицали факт моих особенностей. Причём часто они это делали на людях. На публике постоянно выставляли меня на посмешище, называли симулянтом. При этом водили по врачам. У меня до сих пор горы детских карточек, выписок, рецептов. Если собирались у нас какие-то гости, мне говорили: «На людях ни-ни. Хоть умирай, но ничего не показывай. Чтобы тебя не видно было, иди отсюда». Они меня стеснялись. Это, видимо, что-то семейное. Мама позже стеснялась своего состояния, когда болела. Она не знала, что у неё рак, но уже умирала от него. Ей было очень плохо, и она всегда боялась, что кто-то узнает. Просила меня найти ей Диклофенак, я его покупала в интернете. Она принимала обезболивающие, и в ужасном состоянии шла на работу. За день до смерти я силком вызвала скорую, её увезли, и даже тогда она не знала, что у неё рак. Она кричала в скорой, сопротивлялась. Её привязали, чтобы обездвижить. Сначала привезли в одну больницу, так как думали, что у неё травма. Потом повезли в другую. Умерла она в больнице на следующий день. Слабость, уязвимость в нашей семье нельзя было проявлять. Мама всегда повторяла: «Никто никогда не пожалеет. Никто не поможет. Только ты сама».
Мама дома бывала мало. Она постоянно ездила в командировки. Большую часть времени я была на бабушке. Она была очень драматичная женщина. Постоянно меня наказывала. Ей нужны были одни «пятёрки». Если я получала «четвёрку», она начинала меня игнорировать, говорила: «Да ну, не нужна мне такая внучка. Ничего не можешь. Самой-то не стыдно „четвёрки“ получать?». И начиналось такое тихое издевательство. Вроде бы ничего острого не происходило, но это было постоянное неприятие близким человеком, от которого мне было плохо. Бабушка всегда ждала, что я буду упрашивать её о прощении, и при этом, чем больше я её просила, тем сильнее она замыкалась. Уходила в другую комнату и говорила демонстративно: «Я тебя не слышу». Меня это доводило до истерики. Я рыдала и бесконечно повторяла: «Прости, прости, прости!» Она брала моё послушание своим холодом. Было очень обидно. И при этом я всегда была человеком азартным. Если я понимала, что не могу что-то достать, я доставала это любой ценой. Если меня игнорировать, как это делала бабушка, я не отставала никогда, пока не добивалась ответа. И она в итоге отвечала. Но всё это... это же ненормально, обстановка в доме была страшная. Когда я впадала в истерику, она иногда срывалась, гонялась за мной с тапком, била меня. Говорила: «Да я ж тебя исторкаю сейчас, что ж ты всё орёшь? Соседи слышат».
Когда мама была дома, я ходила за ней хвостом. А она... Пока могла работать, а работала до самой смерти, она жила работой. Мама была ценным сотрудником, проработала инженером в одном месте сорок лет. Она пыталась за меня заступаться, но при этом боялась возразить бабушке. У них там своя история была. Бабушка сделала из мамы отличницу и хорошую девочку и хотела того же от меня. А природа обманула.
Папа не знал истинного положения вещей. Он считал, что я нормальная. Он тоже был в отрицании, но он реально многого и не видел. Очень удивлялся, когда я ему приносила выписки, что у меня аритмия, плоскостопие, показывала свои деформированные стопы. Он всегда будто первый раз это видел. Начинал искать способы меня вылечить. Тут всегда встревала мама, говорила, чтобы сам лечился, а от Наташки отстал. У папы тоже позже был рак и проблемы с сердцем. Он был инвалидом первой группы. Сам себя лечил. Но от меня всегда требовал, чтобы я прыгала выше головы. И часто со мной соревновался. Говорил: «Смотри, как я могу, а ты так не можешь! А надо стремиться!» При этом меня это нисколько не мотивировало. Мне соревноваться не хотелось. Я знала свои пределы. Я просто радовалась, что он может то, что не могу я.
Мама с бабушкой тоже, кстати, всё время пытались эту соревновательную мотивацию во мне включить, столкнуть со сверстниками: «Докажи им всем». А я никак. Мне не нужны были эти соревнования, победы. Меня радовали мелочи, в компанию приняли, я уже рада. Сказали ребята, что делать, я делала. Для меня это было хоть какое-то принятие. А для мамы с бабушкой это было ужасно. Они считали, что я позволяю собой командовать.
Училась я в лицее. По тем временам можно было сказать, что это был элитный лицей, одна из лучших школ в районе, чуть позже она стала подшефной у «Свердловэнерго», где мой папа как раз был звездой. Педагоги говорили моей семье: «Ваши ожидания от Наташи завышены. Это не реально. Если с ней и заниматься, то только в вакууме, она никогда не будет в коллективе. К тому же она у вас на какой-то своей волне, к ней ключик надо подбирать, а это никто не будет делать».
Конечно, меня травили и в школе, и во дворе. Травили с первого по восьмой класс. При любом возможном случае меня старались обозвать, потолкать, попинать. Правда, не столько сверстники, сколько подростки, дети старше меня. Мне было пять лет, а тем, кто меня дразнил, по шестнадцать. Во дворе была компания, в которую входил внук бабушкиной соседки. Когда я выходила из дома, они сидели на лавочке у подъезда, и, увидев меня, начинали хором орать: «О, Квашня Квашенская идёт». Зная, как бабушка меня стыдит при людях, кричали: «А где твоя бабушка? Сейчас мы её позовём, она тебе так надаёт». Синяки были часто. Но я на это как-то даже внимания не обращала. Это была такая ежедневная рутина. Я не знала, как на это реагировать. Толкнули, я тут же забыла. Я же другого общения и не знала. Дома рассказывать было бесполезно. Мне говорили: «Ну что жаловаться? Сама виновата. Ты что маленькая? Тебе уже пять лет (или шесть, или семь). Думай в следующий раз, куда идёшь и что говоришь». Не сильно меня беспокоили отношения с детьми. Гораздо сильнее волновали отношения с бабушкой. Я же всё равно любила её. Когда мы не ссорились, когда меня не ругали, я была счастлива. Я всегда была эмпатом. И сейчас очень легко перенимаю эмоции близкого человека. Его эмоции — мои эмоции. Мне не хватало тепла. Я радовалась, когда просто ничего плохого не происходило.
Самое страшное началось в пятом классе. Бабушка заболела раком и ослабила контроль. Я скатилась. Мне в школе было очень тяжело. Дома адская обстановка. Бабушка кричала от боли. Мне, кстати, не говорили почему. Соседка сказала: «У бабушки твоей рак». И меня угораздило сказать это бабушке. Я так и не поняла, знала она до меня это или нет. Дальше был ужас. Мама разрывалась между работой и поиском врачей, обезболивающих. Мне было совсем не до учёбы. Я поняла, что можно спастись, прогуливая школу. Я гуляла во дворе, качалась на качелях, сидела в читальном зале, ездила в американский центр. Учителя, конечно, подозревали во всех смертных грехах. И вот тут началась травля учителями. Меня называли наркоманкой, говорили, что я шатаюсь не понятно где. Я же свои прогулы объяснить никак не могла. Рассказать, что у нас происходило дома, мне было нельзя. Когда на меня жаловались маме, она тоже скрывала, что это из-за обстановки дома. Точнее, один раз попыталась что-то объяснить, но классная сказала, что это наши личные дела, чем, в общем, мамину картину мира и подтвердила. Всем всё равно. Никто не поможет.
Потом бабушка умерла. Я начала ещё сильнее бунтовать на уроках учителей, с которыми к этому моменту уже были конфликты. Моя вина была в невыполнении домашних заданий. А мне из-за слабых мышц и близорукости было сложно сидеть за столом, сосредоточившись на тексте в учебнике. Теперь без бабушки никто из меня это не выдавливал. И я выбирала просто не делать уроки, когда больно. Но об этом нельзя было никому говорить. Школа в нашей семье всегда была «божком». В неё нужно было ходить и учиться на «отлично» даже с гриппом, втихаря принимая лекарства на перемене. Естественно, учителя и одноклассники реагировали так: «Пришла, значит, здорова! Не могут же в школу ребёнка больного отправить. И не притворяйся. Тебе повезло, ты не знаешь, как люди болеют».
В общем, я свои проблемы продолжала решать прогулами. Дожидалась перемены в коридоре или уходила из школы во двор, всё в тот же читальный зал районной библиотеки, там были удобные кресла, в которых сидеть было легче, к тому же книги и журналы отвлекали от боли. Так я выражала свой бунт. Если учителя мне нравились, уходила тихо. Если не нравились — демонстративно. Могла дерзко сказать: «Не учила и не буду учить. Ставьте „два“!»
В какой-то момент всё это прекратилось. Началась тюрьма. Самое страшное время. Учителям было дано указание меня держать в школе, при необходимости закрывать в классе. Говорилось: «Делайте, что хотите, пусть хоть умирает тут, но из школы не выпускать! Если улизнёт, затаскивайте обратно в класс, сажайте за последнюю парту. Пусть делает там, что хочет, но до последнего звонка должна быть в школе». Боялись ответственности. Такой тюремный режим длился три года, с шестого по девятый классы. Из школы не выпускают, травят, издеваются, сидеть на уроках физически невозможно. Это был ад. Кроме всего прочего, постоянно звонили моей маме прямо на работу, накручивали её. Я боялась её реакции. После каждого звонка у неё начиналась паника, повышалось давление.
В восьмом классе я стала самостоятельно изучать американский английский с нуля. Я учила его не «для школы», а «для жизни», мечтала о поездке в Калифорнию. Мне повезло, что в Екатеринбурге был Американский информационный центр с библиотекой, читальным залом, встречами с носителями языка и студентами иностранного факультета. Я стала брать книги в оригинале, читать со словарём, пробовала писать сочинения.
За мной потянулась учительница английского, поддержала мой интерес. Стимулировала готовиться к олимпиадам и конференциям. Она говорила, что так я себя могу реабилитировать в глазах преподавателей. Никому, кроме меня, в школе так до фанатизма английский был не нужен.
В десятом классе я искала возможность организовать для себя англоязычную среду, не выезжая в Америку. Занялась поиском друзей по переписке. Написала несколько писем по адресам из учебника Happy English 2, ответа не дождалась и попробовала другой вариант — обратилась в редакцию журнала Американского клуба собаководства, AKC Gazette. Собаки — мой второй фанатизм наряду с языком. Завязалась переписка.
Мне прислали «Полный каталог клубов собаководства на территории Соединённых Штатов». Я очень обрадовалась и разослала письма по калифорнийским специализированным породным и клубам дрессировки с вопросом: «Могу ли я, живя за границей, стать членом вашего клуба? Мне бы хотелось найти друзей по переписке, разделяющих мои интересы».
Меня приняли в качестве младшего иностранного члена в Южнокалифорнийский клуб бриаров (французских овчарок) и Голливудский клуб дрессировки собак. Я до сих пор дружу с бывшим секретарём голливудского клуба, Карен Сондерс.
Все эти мои интересы, английский, собаки, они мне помогали несильно залипать на стигму, что я плохая, неправильная. Меня это не брало. Всё это плохое не касалось моих интересов. Сиюминутно я расстраивалась, конечно, если толкнут. Происходила реакция, импульс. Но через минуту я забывала об этом. Очень быстро переключалась. И до сих пор так делаю. Такая вот необычная девочка.
После школы я одновременно поступила в юридическую академию и в гуманитарный университет на юридический факультет. Выбрала академию. Там я продержалась шесть лет, но ушла в академический отпуск без возврата, так как болезнь совсем лишила возможности учиться в обычных условиях. Я не выдерживала очное образование. К этому моменту я уже перешла на локтевой костыль при ходьбе. Плюс, у папы начался рак. Было совсем не до учёбы.
Но я реализовалась. То, что я не такая, как все, я давно приняла. Сейчас мне хорошо в своей шкуре. Я живу в том мире, в котором хотела. Все мои мечты сбылись. Очень греет то, что я занимаюсь любимым делом. Я преподаю английский дистанционно. Ещё выступаю с мотивационными речами. Кроме английского, я самостоятельно выучила немецкий.
Я добилась того, что я хорошо себя чувствую физически. И я счастлива. Я сама себя научила расслаблять мышцы. После смерти родителей, а они умерли в один год, даже в один месяц, я круто изменила свою жизнь. Какое-то время после их смерти жила в режиме неполной самоизоляции. Училась самостоятельно выходить из апатии. Апатия исчезает в дороге, чем дальше от дома, тем легче и легче, несмотря на сложность маршрута. Я занялась пара спортивной ходьбой на длинные дистанции на локтевом костыле. Это стало моей терапией, как физической, так и душевной. Я практически выкарабкалась из инвалидности. Я так её и не оформила, хотя формально по медицинским показателям, у меня инвалидность. Я имею полное право ничего не делать. У меня деформированные ноги, и всё болит. Я могу просто сидеть в коляске или лежать. Но я хожу. Я не пользуюсь никакими льготами, даже доставкой. Я себя беру за шкирку со словами: «Хочешь есть — беги вперёд!». И если раньше я могла лежать пластом, принимать лекарства, то сейчас я заставляю себя пройти со скоростью три-четыре километра в час дальние расстояния. Я никогда не пользуюсь транспортом. Это меня вытягивает.
Выхожу, бывает, из дома «не в духе», уставшей, заставить себя разогнаться и задышать диафрагмой — подвиг. Ресурсы у организма есть. Но есть и выученная беспомощность. По старым правилам в такой ситуации нужно было бы измерить давление, ужаснуться низким значениям, в панике искать, как поднять давление до нормы, не выходя из дома, сдаться и лечь спать. А я добилась того, что мозг связал хорошее самочувствие с движением, а не с лекарством. Я обхожусь без них.
Маршруты все сложные, на помощь никто не придёт, как влезла, так и нужно вылезать, даже если страшно, мокро, противно, больно, жарко и т. д. Я научилась искреннее, счастливо улыбаться! К большим нагрузкам организм привык, выдерживаю до восьми часов ходьбы без посадки, отдых — в смене темпа и правильном дыхании. Мой рекорд — двадцать восемь километров за восемь часов без приседаний, без еды и без воды. Иногда обращает внимание полиция, один раз задерживал патрульный: спешить на костылях странно.
На маму, бабушку и учителей я не держу зла. Я поняла, что с каждым человеком может случиться всё, что угодно, но он сам выбирает, как ему реагировать. Я приняла, что в маме говорила в первую очередь болезнь. Она болела всю жизнь. Ей было плохо, и она срывалась. Я знаю, что такое хроническая боль. К тому же ведь именно мама и бабушка развили во мне ту волю, которая теперь подняла меня на ноги.
Комментарий автора
Наталья совсем недавно начала вести блог в Дзен. Там она пишет о своём детище, Английском клубе. Таких педагогов, как Наталья, надо брать. Я бы даже сказала, разбирать. С ней можно не только язык прокачать, но ещё и увидеть реальный образец силы и воли, того, что в её любимом английском языке называют stamina. Часто родители спрашивают, как в детях развивать силу воли? Через ролевые модели, как же ещё?
Другие истории можно найти в книге «Травля: со взрослыми согласовано» тут.
Неравнодушных педагогов и осознанных родителей я приглашаю в Телеграмм-канал «Учимся учить иначе» и в привязанную к каналу Группу.