Чем при этом Бенкендорф руководствовался? Политическое вольномыслие, полагал он, есть такой же порок, как мздоимство, азартные игры, неправедный суд, неуважение к лицам, исполняющим должностные обязанности, злоупотребление служебным положением. Неудивительно, что в итоговой оценке Пушкина, какую мы находим в отчёте III Отделения за 1837 год, подписанном Бенкендорфом, где выражено отношение к жизни и смерти поэта, читаем:
«Пушкин соединял в себе два единых существа: он был великий поэт и великий либерал, ненавистник всякой власти. Осыпанный благодеяниями государя, он, однако же, до самого конца жизни не изменился в своих правилах, а только в последние годы жизни стал осторожнее в изъявлении оных. Сообразно сим двум свойствам Пушкина образовался и круг его приверженцев. Он состоял из литераторов и из всех либералов нашего общества…»
Кажется, словосочетание «великий поэт» в адрес Пушкина впервые сорвалось с языка шефа жандармов. Складывается впечатление, что оно возникло здесь исключительно потому, что отчёт ляжет на стол государя, а от него Бенкендорфу доводилось слышать эти слова. Теперь, после смерти поэта, можно их и повторить — не повредит. А от себя добавить, что был этот литератор «великим либералом», который, что куда важнее, «до самого конца жизни не изменился в своих правилах». Дружба с царём дружбой, а служба службой.
У кого-то может возникнуть вопрос: а мог ли Николай I называть Пушкина «великим поэтом»? И вслед другой: а он-то откуда нахватался таких идей? Попытаюсь объяснить, как и откуда возникло предположение, что слова о «великом поэте» пришли на ум Бенкендорфу от государя. Ведь общеизвестно (об этом говорят если не все, то многие), что Николай Павлович по воспитанию и образованию не мог воспринимать красот поэзии и искусства.
Но вспомним: Карамзин и Жуковский неоднократно говорили с императором о необходимости охранения творчества, указывали, что художественная деятельность Пушкина — честь и великое сокровище России. От них государь мог заключить, как минимум, что поэзия и поэты — одно из принятых при дворах королей и монархов украшений. А по части украшений своего царствования Николай был очень заботлив.
Известно, что Жуковский употреблял это выражение, адресуя его самому Пушкину. Легко подтвердить это строками его письма. И пишет он такое всего-то в апреле 1826 года:
«Что могу тебе сказать насчёт твоего желания покинуть деревню? В теперешних обстоятельствах нет никакой возможности ничего сделать в твою пользу. Ты знаешь, как я люблю твою музу и как дорожу твоею благоприобретённою славою: ибо умею уважать Поэзию и знаю, что ты рождён быть великим поэтом и мог бы быть честью и драгоценностию России». (выделено мной. — А.Р.)
Далее, уже говорилось, что Николай I был замечательный актёр, а для тех характерно произносить чужой текст. И тут же замечу: думать о величии Пушкина как поэта и говорить (декламировать) это на «публику» — вещи разные. Что касается такой публичной риторики Николая I, то ей, напомню, такое было свойственно. При первой встрече он назвал его «умнейшим человеком России»; тогда же: «Ты, которого Россия вырастила и покрыла славой?»; накануне смерти поэта: «Я теряю в нём самого замечательного человека в России». Говорить о признании им чужого величия не приходится. Он признавал только своё величие. Однако это не мешало ему всё-таки произносить «чужой текст».
И наконец, в воспоминаниях дочери царя, Ольги Николаевны читаем:
«Папа видел в Пушкине олицетворение славы и величия России»;
«Некоторое время спустя после этого бала Дантес стрелялся с Пушкиным на дуэли, и наш великий поэт умер, смертельно раненный его рукой»;
«Он сам читал его рукописи. Ничто не должно было стеснять дух этого гения»;
«Никто не походил на него. Лермонтов, Вяземский, Майков, Тютчев — все были таланты, но ни один из них не достиг высоты гения Пушкина».
Именно это позволило мне предположить, что выражение «великий поэт» Бенкендорф не сам придумал, а взял его из услышанного у царя. Ещё могло ведь в словах царя качнуться и в эту строну. Как умелый царедворец, он не мог исключать такую возможность.
Службист Бенкендорф был хороший. О порученном не забывал и выполнял с усердием. Потому не избытком инициативы, а скрупулёзным следованием царскому волеизъявлению надо объяснять те выговоры, что навлёк на себя прощённый Пушкин без преувеличения буквально чуть ли не с первых дней после возвращения в Москву.
Аудиенция в императорском кабинете Чудова дворца, напомню, произошла 8 сентября 1826 года. А уже в ноябре Пушкин, отъехавший в Михайловское, получает там письмо от Бенкендорфа, отправленное царским опекуном 22-го ноября. Не в том дело, что тон письма вежливо-язвительный, даже в какой-то мере снисходительный. Ничего необычного или странного: «Каждый пишет, как он слышит, // Каждый слышит, как он дышит». Известные строки Б. Окуджавы, рождённые в 1975 году, точно передают суть и характер автора письма. Бенкендорф пишет именно так, как слышит царя и как он сам «дышит»: то есть в соответствии с тем, как в нём вертятся вихри сознания и слова:
«Не имея от Вас извещения о получении моего отзыва*, — (О том, что поэт должен все произведения представлять на рассмотрение государя. — А.Р.), писал Бенкендорф, — я должен, однако же, заключить, что оный к Вам дошёл, ибо Вы сообщили о содержании оного некоторым особам».
* «Сочинений Ваших никто рассматривать не будет, на них нет никакой цензуры: Государь Император сам будет и первым ценителем произведений Ваших и цензором. Объявляя Вам сию Монаршую волю, честь имею присовокупить, что как сочинения Ваши, так и письма можете для представления Его Величеству доставлять ко мне; но впрочем от Вас зависит и прямо адресовать на Высочайшее имя». Получив ранее это письмо от Бенкендорфа, Пушкин, похоже, не придал ему большого значения и не ответил. Однако Бенкендорф не замедлил о себе напомнить.
Прочитав полученное послание, Пушкин понял, что пренебрежительное отношение к письмам от шефа жандармов может обернуться большими неприятностями.
«Ныне доходят до меня сведения, что Вы изволили читать в некоторых обществах сочинённую Вами вновь трагедию.
Сие меня побуждает Вас покорнейше просить об уведомлении меня, справедливо ли таковое известие, или нет. Я уверен, впрочем, что Вы слишком благомыслящи, чтобы не чувствовать в полной мере столь великодушного к вам Монаршего снисхождения и не стремиться учинить себя достойным оного.
С совершенным почтением имею честь быть Ваш покорный слуга
А. Бенкендорф».
Из письма следовало, что «монаршее снисхождение» имеет очень строгие границы, переступать которые он так же не волен, как ранее покидать Михайловское. А потому почтовые лошади уносят два немедленных пушкинских письма. Одно:
«Милый и почтенный, ради Бога, как можно скорее остановите в моск.<овской> цензуре всё, что носит моё имя — такова воля высшего начальства; покаместь не могу участвовать и в Вашем журнале — но всё перемелится и будет мука, а нам хлеб да соль. Нéкогда пояснять; до свидания скорого. Жалею, что договор наш не состоялся.
Александр Пушкин».
И характерная приписка к адресу: «В Университетскую книжную лавку г-ну Ширяеву. Для доставления как можно скорее господину Погодину».
Другое письмо уже Бенкендорфу:
«Милостивый государь Александр Христофорович,
Будучи совершенно чужд ходу деловых бумаг, я не знал, должно ли мне было отвечать на письмо, которое удостоился получить от Вашего превосходительства и которым был я тронут до глубины сердца. Конечно, никто живее меня не чувствует милость и великодушие Государя Императора, также как снисходительную благосклонность Вашего превосходительства.
<…>
Мне было совестно беспокоить ничтожными литературными занятиями моими человека государственного, среди огромных его забот; я роздал несколько мелких моих сочинений в разные журналы и альманахи по просьбе издателей; прошу от Вашего превосходительства разрешения сей неумышленной вины, если не успею остановить их в цензуре.
С глубочайшим чувством уважения, благодарности и преданности, честь имею быть, милостивый государь, Вашего превосходительства всепокорнейший слуга
Александр Пушкин».
Вот такие взаимные словесные расшаркивания. Бенкендорф вполне удовлетворён ответом. И пошло-поехало. В одну сторону направляются на царскую цензуру, как велено, «все и мелкие труды блистательного вашего пера». В обратную сторону передаётся разрешение царя пропустить в печать пять стихотворений, переданных поэтом Дельвигу для «Северных цветов», стихотворения, предназначенные для журнала Погодина и т. д.
Иной раз «милостивый государь Александр Сергеевич» читал:
«Представленные вами новые стихотворения ваши Государь Император изволил прочесть с особенным вниманием. Возвращая вам оные, я имею обязанность изъяснить следующее заключение.
1) Ангел, к печатанию дозволяется;
2) Стансы, а равно 3) и Третия глава Евгения Онегина тоже».
Какие-то суждения царя о текстах, которые следовало воспринимать как замечания монарха, вызывали у ироничного Вяземского шутки по поводу столь снисходительной цензуры: «Ты счастлив, твой Цензор даёт тебе дышать»:
«Графа Нулина Государь Император изволил прочесть с большим удовольствием и отметил своеручно два места, кои Его Величество желает видеть изменёнными; а именно следующие два стиха:
«Порою с барином шалит», и
«Коснуться хочет одеяла»,
впрочем прелестная пиеса сия дозволяется напечатать.
Фауст и Мефистофель позволено напечатать, за исключением следующего места:
«Да модная болезнь: она
Недавно вам подарена».
Находил ли эту переписку Пушкин забавной? Отчасти. Когда Николай I соизволил разрешить напечатать «Сцену из Фауста», которую в своё время разругала и запретила обычная цензура, поэт не без удовольствия писал Погодину: «Победа, победа!» И позволил себе ёрничать, словно ребёнок, не знающий о перлюстрации:
«Фауста Царь пропустил кроме двух стихов. <…> Скажите это от меня Господину, который вопрошал нас, как мы смели представить пред очи его Высокородия такие стихи! Покажите ему это письмо и попросите его Высокородие от моего имени впредь быть учтивее и снисходительнее».
В отдельных случаях приходил отказ, который никакому обжалованию не подлежал:
«Песни о Стеньке Разине, при всём поэтическом своём достоинстве, по содержанию своему не приличны к напечатанию. Сверх того Церковь проклинает Разина, равно как и Пугачёва…»
Уважаемые читатели, голосуйте и подписывайтесь на мой канал, чтобы не рвать логику повествования «Как наше сердце своенравно!» Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1—82) — самые первые, с 1 по 28, собраны в подборке «Как наше сердце своенравно!»
Нажав на выделенные ниже названия, можно прочитать пропущенное:
Эссе 55. Натали была куда практичней Пушкина
Эссе 56. 5 лет 11 месяцев и 8 дней длилось «мучительное» счастье Пушкина
Эссе 57. Простые удовольствия — танцы, всеобщее обожание, привлекали Натали куда больше стихов мужа
