Лето шло к закату, в садах отошли абрикосы, и поспевал виноград. В палисадниках повесили кудрявые головы георгины. Знойные полдни июля сменились тёплыми августовскими вечерами. В сумерках ежи выводили своих подросших детёнышей на показ во двор. Если посветить в сторону шороха фонариком, то несколько пар бусин откликались перламутровым блеском. Мы наливали ежам молоко в плошки и ждали вечернего свидания. Дни становились короче. Настало время затяжных настольных игр и страшных историй на ночь.
Потрёпанные карты были найдены в бабушкином комоде, перетасованы и розданы по шесть в одни руки. Играли в «дурака» на кукареку, на желание и на щёлбаны. Мне не фартило.
В третий раз прокукарекав под столом, объявила что больше не играю: «Давайте лучше рассказывать страшные истории» - «Давайте, чур, я первый!» - Павлик мечтательно повёл глазами над головами собравшихся, обнадеживающие улыбнулся и затянул старую, как мир песню. - В одном чёрном, чёрном лесу стоял чёрный-чёрный дом. - Мы с Серёжей в ответ захихикали. Закатив глаза под лоб, направив скрюченные пальцы в сторону зрителей, Павлик начал подвывать. - В этом черном, пречёрном доме... - Веселье начало тихо линять. В наступивших сумерках из-за старой мебели поползли подозрительные тени. Запахло сыростью подполья. По мере перечисления всех чёрных-пречёрных участников праздника жизни, мы с Серёжей тихо вжимались в углы плюшевой оттоманки. Поскрипывание половиц под ногами раскачивающегося Павлика, аккомпанементом дополняло рассказ, вовлекая нас в живое участие. Действо достигло кульминации, когда рассказчик сделал резкий выпад, наклонился всем телом вперед и протянул руки к моему, искаженному ужасом лицу - Отдай моё сердце! - взвыл Павлик. Мы с Серёжей заорали, взрывом нас выбросило с дивана вон из избы на свежий воздух. Во дворе среди обыденности хуторского вечера нам стало весело, мы попинали воздух ногами, сообщили постановщику, изучающему реакцию аудитории, что кричали от восторга. До сих пор удовлетворенного Павлика, такой разворот событий явно не устраивал. Из его выступления исчез драматизм, снизился градус эмоций. Он развернулся на пятке и исчез со двора через лаз в заборе. Стебли спелой кукурузы шелохнулись, пропустив его за кулисы. Спустя пару минут Павлик появился с компанией друзей из соседских дворов. Похоже, что приглашённой публике был обещан вечернее шоу, с эффектным финалом и зрительские места в первом ряду. Выстроив всю компанию перед нами, Павлик поклонился, взял паузу и со словами: "Смотрите" - затянул уже знакомую нам песню - в одном черном-черном лесу...- Мы с Серёжей захихикали...- Стоял черный-черный дом, - нам опять стало не смешно... Зрители заволновались, почуяв накал страстей. - Отдай моё сердце! - Рука Павлика совершила отрепетированный выпад в нашу сторону. Мы заорали... Зрители катались по земле, держась за животы. Восстановив эмоциональное равновесие, я встала перед выбором смеяться со всеми или, заломив руки над головой, на правах единственной особы женского пола, изобразить страдания.
Я решила обидеться и уснуть. Проигнорировав всеобщее веселье, молча легла на лавку и закрыла глаза. На меня снизошел вселенский покой. Дыхание успокоилось (кажется, я вообще перестала дышать), звуки отдалились и совсем затихли. Мысли покинули мою голову. Тело стало невесомым и растворилось в небытии вместе с прочим материальным.
Оказавшись в центре торнадо, я ощутила полную благодать,
которой меня тут же лишил Павлик. Он тряс мою руку, плакал и причитал - Маруся, пожалуйста, не умирай! - Бледный Сережа стоял рядом, остальные зрители, похоже, тихо покинули арену. - Вот ещё, не собиралась я умирать, что уж человеку и поспать нельзя? -
Павлик погладил меня по голове и пообещал больше не рассказывать страшные истории, к которым, впрочем, я уже потеряла интерес. Мой выход на сцену под занавес буффонады превратил её в театральный шедевр, резко развернув смысл интриги в пользу актёров второго плана. В это мгновение в моей просветленной голове зародилась вера в волшебную силу искусства