Из переписки Фердинанда Кристина с княжной Варварой Туркестановой
Фердинанд Кристин - Варваре Туркестановой (Москва, 1 января 1814 г.)
Если наступивший год будет для Вас таким счастливым, как я его Вам желаю, то, конечно, ничего не будет недоставать для полного Вашего удовлетворения. У меня есть несколько человек, за которых я так усердно молюсь Господу, что будь мои молитвы какого-нибудь значения на небесах, люди эти утопали бы в блаженстве.
Что Вы во главе этих лиц, в этом Вы не можете сомневаться; но увы! на действие моих молитв нельзя очень рассчитывать! Ваше письмо от 22-го пролежало в сумке почтальона двое суток, пока он справлял праздники в кабаке; бедняга был наказан, не смотря на мое заступничество. Но, увидев в списке полученных на почте писем, что два были на мое имя, я вынужден был заявить, что я их не получил, иначе они никогда не дошли бы до меня; конечно, почтальон получил нагоняй, но я, за это, при первом случае дам ему хорошо на чай.
Возможно ли, что Вам показался сухим тон моего письма от 15-го? «Я повинуюсь Вам», - не было сказано с сухостью, но с легким оттенком упорства, подразумевавшим: но я своею мнения не изменю!
Это было вежливо, прежде всего вежливо и больше ничего. Досадовать на Вас я не могу; у Вас слишком доброе сердце, чтоб я мог себе позволить такое дурное чувство и я хочу быть вашим другом непрестанно. Вы никогда не можете нуждаться в прощении - это несомненно; но я охотнее простил бы Вас десять тысяч раз, чем дуться на Вас четверть часа.
Вы видите, какую я Вам предоставляю возможность обижать меня, зная, что у Вас никогда не хватит на это духу.
Ах! как я Вас жалею на Вашей вышке в такие холода, как были здесь. Я понимаю весь ужас холодной лестницы в 113 ступеней. Если Вам приходится выходить два раза в день, то это составит маленькую пытку ровно в 452 ступеней.
Увы! я в самом деле боюсь никогда не быть Вашим соседом ближе чем на расстояние с Никитской до Коммерческой улицы, да еще если б и это было!
Циркуляр всем фрейлинам, наподобие рассылаемых Наполеоном префектам, к чему он, спрашиваю Вас? В честь какого же святого эта фантазия собраний? Как это займет Вас и увеличит Вашу любовь к свету! Здесь, впрочем, так много покойников, что за тех людей, которые в отдалении, менее беспокоишься.
В понедельник трое человек умерло, проболев 24 часа. Княгиня Горчакова, мать военного министра (Алексей Иванович Горчаков), эта, полагаю, умерла от старости; Обухов - от апоплексического удара, перед которым легко поболел, а Лаптева от самой незначительной простуды. Становится страшно.
По поводу страха, я Вам расскажу, что случилось с Вандамом. На днях он был в одном месте, которое я не могу Вам назвать, но про которое детям говорят, что туда и царь пешком ходит; дело было вечером, и он был со свечей.
Вдруг, послышался страшный шум, и что-то ужасное с грохотом свалилось на голову генералу и потушило свечку. Вне себя, бледный как смерть, Вандам бросился в комнату коменданта, в таком беспорядочном виде, с каким не принято показываться; он начал жаловаться, что ему устроили западню, и требует, чтоб ему разъяснили, что случилось.
Комендант отправляется туда с часовым и двумя лакеями. Оказывается, что виновницей всего шума была несчастная курица, усевшаяся под крышу сего прелестного места и свалившаяся оттуда, ослепленная свечей генерала, причем она билась и кудахтала.
Поспешили вернуться к генералу, чтоб его успокоить, передавая ему со смехом о найденной курице, но он пришел в такое бешенство от сожаления о нем лакеев, что велел принести ему курицу и разорвал ее на куски, ругаясь, на чем свет стоит.
Происшествие вполне верное, и Вы можете говорить о нем, как об вещи достоверной, придав последний штрих этому господину (здесь Вандаму), у которого, как уверяют, на плече есть лилия, быть может вырванная уже им из сердца (игра слов: каторжное клеймо по-французски: fleur de lis, точно так же, как и эмблема королей Франции - fleur de lis). Английская газета «Times», говорит, что он был в числе марсельских каторжников, прибывших в Париж к 10-му августа 1792 г., и что с этого и пошло его богатство.
Это вовсе не мешает тому, что здесь все добиваются его знакомства, более даже, может быть, чем искали бы знакомства с герцогом Полиньяком, или каким другим французом в его роде. Так-то верно, что богатство, какого бы оно ни было происхождения, заставляет скоро прощать самые возмутительные злодеяния, а бедность, под конец, заставляет забыть все действительные достоинства человека.
Вандам получил 50 тыс. от своего банкира; только и говору, что об его поместьях, замках, и всегда кончают словами, что нельзя же обходиться, как с презренным, с человеком, у которого 500 тыс. франков дохода!
Всякий раз, как я слышу подобное жалкое рассуждение, я выхожу из себя. Ведь это то же, что восхвалять, даже оправдывать, воровство, убийство и все прочие преступления, через которые он составил себе это постыдное богатство, от которого его друзьям (так как они у него есть) следовало бы краснеть.
Графиня Толстая (Мария Алексеевна) еще не приехала, но Титов (Николай Федорович?) у нее в Троицком, так что она больше нашего знает обо всем, что там произошло. Она пишет мне о нем так кратко, что мне кажется, она не очень-то им довольна.
«Титов провел у меня эти три дня; к половине января он будет в Москве; он сообщил мне известие о моем муже (Петр Александрович Толстой), но они были старые, так как муж писал мне от 4-го ноября».
Вот все, что она мне пишет о нем. По ее возвращении я не буду ее ни о чем больше спрашивать; но признаюсь, мне кажется, что она иначе теперь говорит об этом возвращении, которое объявляла прежде очень скорым, а в настоящее время оставляет не решенным. Сын ее поправился, но его удерживает холод. Она надеется вернуться в начале января и умоляет меня продолжать ей писать до нового извещения. Письмо ее от 24-го декабря.
Не видите ли Вы в этом некоторое противоречие?
В числе умерших я пропустил молодого Тараканова (?), два месяца тому назад женившегося на барышне Лобковой. Ее предупреждали не выходить за него, что он чахоточный и скоро умрет; на что она отвечала, что предпочитает остаться вдовой, чем девицей. Если это не эгоизм, то какая покорность!
У нас в доме был во вторник большой бал. Я не могу привыкнуть видеть дом таким шумным: было 315 человек и если б комнаты были лучше освещены, бал вышел бы прекрасным частным балом. К следующему балу освещение будет увеличено.
Что говорят в Петербурге о проекте, выдвигаемом Моniteur’ом относительно восстановления Папы, коронования Римского короля королем Наваррским и возвращения Бурбонов в Испанию? С нетерпением жду перехода Рейна и какого-нибудь большого действия мудрого Веллингтона (здесь: ожидаемое завершение наполеоновских войн). Мир с Данией объявлен ли официально? Даву погибнет через это.
Я был у Вашей тетушки (Авдотья Александровна) в первый день Рождества; она очень сердилась на Пфеллера, не позволившего ей пойти к обедне. В понедельник я у нее обедал и нашел ее утешенной, так как она была в церкви. Если я когда буду архиепископом московским, я ей устрою чудную домовую церковь.
Я пишу Вам урывками, так как у меня гости; один объявит новость, другой ее опровергнет, все желают мне счастливого нового года, а я готов бы им ответить: начните это счастье, оставив меня в покое.
Дело в том, что я вынужден кончить мое письмо к Вам; да и нужно сделать несколько обязательных визитов. Прощайте, bonne amie. Если при Ваших визитах в понедельник, или через общество, которого Вы состоите членом, Вы сможете оказать какую-нибудь помощь моей Софии, это будет действительно хорошо направленным добрым делом. Она просит о вспомоществовании; это только и могли мне объяснить из ее письма; живет она у пастора Рейнбота, около Аннинской церкви.
Он же
Я не мог ответить Вам со вчерашней почтой и пользуюсь так кстати подошедшей бессонницей, чтоб побеседовать с Вами.
Теперь 5 ч. утра; заснул я в 3, а проснулся в 4 и знаю, что засну только, когда будет совсем светло. Так временами бывает со мной, и остается только терпеть. Если мое письмо будет глупо, а слог тяжел, Вы будете знать к чему это отнести.
Ученые люди, издавая свои книги, называют свои труды плодами ночных работ; по моему подобное выражение совершенно неверно, так как я без сна теряю способность мыслить. В настоящую, например, минуту я чувствую себя идиотом, и если б я слушался одного моего самолюбия, то бросил бы перо и бумагу; но при моем образе жизни, Бог знает, когда я еще найду время снова приняться за письмо.
Москва стала каким то вихрем, увлекающим и меня, хочешь не хочешь. Веселья я не испытываю никакого, но не нахожу отговорок, чтоб не идти вслед за другими. Главной причиной всей этой суеты, это Собрание, откуда всегда приходят за мной. Вхожу я туда с лицом открытым и веселым, как приличествует месту, а все убеждены, что меня толпа делает таким, и любители оной находят меня очень приятным и заручаются мною на всю неделю.
А у меня такой скверный характер, так расположенный к аккуратности, что если я сказал да, это как будто я связал себя контрактом, и я иду на капитуляцию на свою голову. Не угодно ли, напр. последовать за мной в течение 48 часов.
Во вторник, 6-го, был большой обед в Собрании, на 50 персон, за которым, как я ни воздержан, все же поешь больше чем дома, и где за разными тостами раздражаешь свою подагру, которой молоко много полезнее вина. Обед продолжается целых два часа, и судите какое удовольствие сидеть между стариком Татищевым, мужем кн. Гагариной (Александра Ивановна), и каким-то голодным незнакомцем, не знающим даже как по-французски хлеб.
После обеда, 8 роберов виста с великим постельником Калиарши (Константин Дмитриевич, министр финансов княжества Валахии): по бриллианту на каждом пальце, облечен в турецкие шали, с красной ермолкой на голов и с длиннейшей черной бородой, которую он поминутно гладит, чтоб похвастать блеском своих колец!
Его соотечественник Варлам весь в соболях и пунцовом атласе, с седой бородой, но весёлого нрава, и, наконец, Булгаков (Константин Яковлевич), хорошо Вам знакомый.
По окончании этих 8-ми роберов, я схожу к себе, рассчитывая отдохнуть перед собранием; но не тут то было: эти два валахские боярина решили, что им не стоит возвращаться домой, а лучше провести время до собрания у меня в комнате. Как четвёртого партнера они привели с собой какого-то г. Загряжского и я опять сыграл 8 роберов очень тихо, при закрытых дверях, после чего нам пришли сказать, что все залы уже полны и пора вновь отправляться.
И вот я на бале, но как мои ноги совсем онемели от такого долгого сидения за картами, я беру даму и целый час прогуливаюсь с ней по всем залам: кажется это называется танцевать полонез.
Наконец, начинаются экосезы, и я присаживаюсь, чтоб немного поговорить с моей дамой. Вдруг, передо мной дама, у которой нет стула; уступаю ей свой, а сам продолжаю, стоя, беседовать с моей сидящей дамой. Какой-то танцор, несущийся как буря в бешенном галопе, так налетает на меня, что я делаю десять пируэтов и, конечно, теряю нить начатой фразы.
В полночь подают ужин, а в Москве все дамы ужинают, как будто с неделю ничего не ели. Две дамы просят меня сопроводить их к столу, чтоб иметь знакомого соседа за ужином. Сосед хотя совсем изнемогает, но исполняет их желание так охотно, что дамы начинают его упрашивать поехать после ужина на маскарад к Позднякову.
Помилуйте, сударыня! Я там был в Новый год, там такая толпа, такая давка, что я не советую Вам туда ехать.
- Вы говорите, что там толпа? Да ведь это должно быть очень интересно. Поедемте же, поедемте; Вы только этим увеличиваете наше желание посмотреть маскарад. Уже час, нужно тотчас ехать.
Так я и попал в маскарад, где ходил из гостиной в театр, из партера в ложи и где вытерпел скучнейшую болтовню двадцати масок. Когда я, наконец, по милости Божией мог добраться до моей постели, сон, не смотря на мое желание спать, исчез; у меня в голове все валахи, карты, танцы, маски, и я говорю себе: так вот в чем удовольствие света! ах! как бы я предпочел им сон.
На другой день, т. е. вчера, я чувствую себя совсем разбитым. А между тем я обещал обедать у кн. Барятинского (Иван Иванович?); у него всегда определенное число приглашенных и нельзя пропустить его приглашения, к тому же он так мил и любезен. Высплюсь после обеда. Как же!
А концерт у Апраксиных? Необходимо быть на нем, раз я взял билет и согласился ехать туда с целой кампанией, которая никогда не простит мне, если я ее обману; впрочем, концерты меня всегда усыпляют, а я нуждаюсь в наркотических средствах. Еду в 7 ч. на концерт, а по окончании его, в 10 ч. вместе со всеми еду на бал к кн. Трубецкой. Бал очень удачный и кончился он ужином на 60 персон в 2 часа ночи. Остальное Вам известно.
Иду лечь; письмо кончу, если удастся, перед званым обедом у кн. Юсупова. Прошу Вас, помолитесь за меня: есть с чего умереть, если подобная жизнь продолжится.
После часового отдыха принимаюсь снова за письмо, но о себе больше ни слова; пора и честь знать. Я очень посмеялся над Вашей ночной поездкой с г. Марковым и над Вашим описанием ее, в которым Вы как будто хотите себя оправдать.
От меня не ожидайте никогда осуждений: никто более меня не уверен в том, что женщина может бояться только себя самой и что никто, будь то человек на 40 лет моложе Маркова, не приступит к ней, иначе как с ее согласия. Какой же мужчина подвергнет себя настоящему гневу женщины? Не действительная необходимость, а только приличие против teteа tetе'ов в карете.
Что касается г. Дюбура, может он и очень любезный человек, но не особенно хорошо воспитанный, иначе, как Вы справедливо замечаете, он не посмел бы сделать такой фамильярный комплимент, не убедившись сперва, что такая короткость допускается. Когда мне было 18 лет, я воображал, что необходимо сказать что-нибудь каждой даме.
К отцу моему приехала дальняя родственница со своей свеженькой молоденькой дочерью, которую я еще не знал. На другой же день я объявил ей при всех, что нахожу ее прелестной. Барышня покраснела, а мать, нисколько не сердясь, сказала моему отцу: - Если б я знала, что Ваш сын так дурно воспитан, я не привезла бы сюда Генриетту.
Я совсем остолбенел и тотчас почувствовал, без дальнейших объяснений, все неприличие моего поведения, и уж за всю мою молодость не повторил подобной глупости; но должен признаться, что путешествия, вместо того, чтоб укрепить меня в этом отношении, напротив, испортили меня, так как чаще встречаются дорогой женщины, не претендующие на то, чтоб им оказывали уважение, чем требующие оного.
Заметьте, во всех столичных городах, для иностранцев прежде всего открываются дома, хозяйки которых менее всего чопорны, а в лучшее общество они попадают на некоторую короткую ногу только много спустя по их приезде. Ваш Дюбур, вероятно, встречал много княгинь Санта-Кроче и его комплимент на счет Вашей ноги напомнил мне эту римскую барыню, с которой начинали знакомство все приезжие.
Мы отправились к ней с г. де Калоном, который знал ее по ее репутации. Она приняла нас во время своего туалета и с первого же нашего визита была неудержимо весела. Г. де Калон, чтоб попасть в ее тон, начал восхищаться ее прелестями, что, по-видимому очень ей нравилось и оживляло ее. - Какая у Вас прелестная ножка! - говорит он ей. - Нет, Вы посмотрите-ка повыше, - отвечает ему княгиня, открывая ногу до колен!
Я при этом подумал про себя: ну эта княгиня не в мою скромную кузиночку! Читая Ваше письмо о Дюбуре, я и подумал, уж не принимает ли Вас этот болван за подобную кн. Санта-Кроче? Вы совершенно правы, сердясь на Дюбура, но не думайте, что я стану ему подражать; никто не знает лучше меня, что в Вас есть достойного похвалы, но никто меньше меня не будет Вам говорить об этом, так как скромность Ваша первая добродетель и задать ее, хотя бы и слегка, ведь это самому себе причинить вред.
Впрочем, мужчине можно и без слов дать понять женщине, что он о ней думает; это чувствуется особым молчанием, которое выразительнее всякого красноречия.
Говорят, что Титов в Рязани и очень болен; надеюсь, это преувеличено. Семен Иванович приехал вчера с обозом и уверяет, что графиня будет здесь завтра. Значить, я ошибался: тем лучше.
Вот и Рейн перейден и наш Император во Франции. Вчера весь город был иллюминован; гр. Ростопчин (Федор Васильевич) выставил на своем доме транспарант, где, под именем Александра, были следующая слова:
Добродетель - его закон,
Пред ним пал Наполеон.
Теперь самая пора для окончательной кампании, и нужно уповать, что Господь поддержит нас до конца!
Мне кажется, я мог бы Вам еще о многом написать, но у меня головная боль и, конечно, я знаю чем она вызвана; а, между тем, необходимо ехать на обед к кн. Юсупову. И каким же я там буду скучным! Я на Вас, княжна, потратил весь остаток моих умственных сил после всех ужинов.
Я в полном смысле слова жалкий человечек, но каков я ни на есть, верьте моей глубокой преданности. Мне еще нужно написать г-же де Нуазевиль и чтоб иметь на это время, я оставляю Вас.
Кстати, по случаю бала в собрании, меня посетил Ваш дядюшка (Василий Дмитриевич Арсеньев). Мне показалось, что он немало удивился моей изящной обстановке, которую нельзя предполагать, глядя на мою фигуру. Но дело в том, что изящество вокруг нас зависит не от нас, а от мебели и убранства комнаты, но если б я сам отделывал свое помещение, оно соответствовало бы моей фигуре.
Княжна Туркестанова - Фердинанду Кристину (С.-Петербург. 5-е января 1814 г.)
Я еще до вашего письма от 25-го знала о вашей истории с кн. Михаилом (?); рассказал мне ее Марков, но я могу Вас уверить, что он мене Вашего расстроился этим и что подобные неудачи он не принимает близко к сердцу. Но я понимаю Ваше недовольство, так как и сама почувствовала бы подобное, так справедливо, что нет ничего труднее, как наблюдать за чужими интересами: всегда кажется, что недостаточно соблюл их.
Я жалею, что Рунич (Дмитрий Павлович) не взял этой квартиры; она поблизости от тетушки, и они могли бы часто видеться. Знакомы ли Вы с родителями почт директора; это мои большие друзья, чудные люди, а мать совсем святая. Узнайте мне, в Москве ли он и что это за дом Мясоедова, где они живут.
Мне хочется это знать опять таки для тетушки. А кстати о ней, знаете ли Вы, что она Вас очень любит. В своем последнем письме она говорит о Вас: мой милый Кристин, и радуется, что Вы ее часто навещаете. Пожалуйста, продолжайте посещать ее, этим Вы и мне делаете приятное, а тетушка в свою очередь заслуживает, чтоб ее любили.
При отъезде царствующей Императрицы (Елизавета Алексеевна), я писала тётушке, что собираюсь этой зимой побывать в Москве и не назначь меня на дежурство при себе Императрица-мать (Мария Федоровна), я бы тотчас и исполнила мое намерение, но теперь невозможно уехать после данного повеления. Мы уже начали дежурство, и третьего дня я сопровождала Ее Величество в больницу и осталась в восторге от ее внутреннего устройства.
Она может вместить двести человек больных, с чудным за ними уходом. Чистота палат такая, как в гостиных. Больные пользуются всевозможными удобствами: кресла для выздоравливающих; у каждой кровати столик и на нем все, что может понадобиться. Одним словом, это что-то чудесное, и я высказала Императриц мое впечатление.
Не думаю, чтобы могло существовать, что-либо подобное в другом месте. По оставлении больницы, заработала моя головушка: я стала думать, какое бы это было счастье удалиться в какое-нибудь поместье, устроить там больницу, школу для детей и многое другое, что послужило бы на пользу души и заняло бы ум! Но, увы! мне, не имеющей ни малейшего клочка земли, нечего и мечтать о чем-нибудь подобном.
Новый год я встретила у Гурьевых. У них домовая церковь, где была служба, после которой мы вернулись в гостиную, куда приехало несколько человек. Марков приехал в 11 ч. от какого-то Хованько, мошенника по профессии, служившего в интендантстве, где он воровал во всю. В настоящее время, у него огромное состояние, он задает обеды и ведет большую игру. Последнее и притягивает нашего старика, который помирает со смеху, рассказывая все, что творится у этого господина, и сознается, что страсть к картам, заставляет его компрометировать себя, посещая подобное общество.
Он нас очень позабавил рассказами об этом обеде. Мы расцеловались с ним от всего сердца, и я не могу Вам передать до какой степени он ко мне благоволит.
С приезда князя Бориса (Голицына), в доме у них что-то не ладно. Мне кажется они не созданы, чтоб жить под одной кровлей. Я его считаю добряком, но только когда он один; в семье же, он становится придирчив и неприятен. Но там г-жа де Нуазевиль, чтоб все примирять; но некоторые уже выходки князя меня порядком удивили! Одно могу сказать положительно, что, за исключением гр. Толстого, я не видела ни одного мужа, что-нибудь стоящего; но гр. Толстой верх совершенства.
Знаете ли Вы, что Титов возвращается? Увы! это не подлежит сомнению, мне писали об этом сестры. В Теплице он все время хворал и вдруг ему пришла фантазия вернуться в Россию.
Остерман приглашал его присоединиться к нему в Вене, предлагая на весну Италию. И сестра моя, которую он обожал, также писала ему; он никому не ответил, и Catherine полагает, что он уже уехал. Я только не могу понять, как он все это сделал необдуманно. Бросил ли он службу? Не хочет он, что ли, оставаться далее при ополчении. Бог его знает! Я дрожу при мысли об его приезде. Если он оставил милицию из-за неудовольствия с Толстым, это будет ужасно: тогда он начнет одолевать нас своими обычными выходками.
Горе ему, если я его услышу: мы рассоримся с ним навсегда.
Я не сообщаю Вам никаких новостей, потому что Вам пишет г-жа Нуазевиль. Государь был в Базеле; полагают, что в Женеве есть аванпосты и что войдут в Порентруи. Уверяют, что Бонапарт сам идет против Веллингтона. Прокламация Шварценберга (о сдаче Парижа?) хорошо составлена. Вы ее должны были получить с последней почтой.
Прощайте, будьте здоровы; что холода в Москве не так жестоки? Мы начинаем приходить в себя: сегодня только 13 градусов. Три дня тому назад чуть не сгорела жена испанского посланника г-жа Бардакси.
Она стояла около печки и нагнулась, чтоб поднять что-то, когда ее платье втянуло в печку, да так быстро, что она почувствовала себя всю в огне, и прежде чем подоспели к ней на помощь, на ней уже горела рубашка. Она страшно теперь страдает, вся в ранах и может лежать только на одном боку. Я посылала узнать об ее состоянии, говорит жар не такой уж сильный.
Фердинанд Кристин - кн. Варваре Туркестановой (Москва, понедельник 12 января 1814 г.)
У меня буквально только одна минута, чтоб наскоро сообщить Вам, что гр. Толстая приехала. Она здорова, но вид у ней недовольный, озабоченный; о муже она почти не говорит, разве только то, что он не в действии и только по чувству повиновения ведет милицию, и что какие бы ему ни поручили военные действия, это ни к чему, так как это только ополчение, да еще и арьергардное.
О Титове она говорит очень мало и совсем не в восхищении от него! А он, действительно, при смерти в Рязани. Приехали поспешно за его братом, но графиня, кажется, совсем не озабочена этим. Я подозреваю, что он, верно, наговорил много лишнего; но воздерживаюсь от всяких расспросов и не буду ни о чем спрашивать и впредь.
Мы много говорили о Вас с графиней.
Не отвечаю теперь на Ваше письмо от 5-го, оставляя это до четверга. А я очень жалею, что кн. Екатерина отказала Титову пятнадцать месяцев тому назад; она его почти бы не видела, не терпела бы никаких от него беспокойств и была бы им обеспечена на всю жизнь.
Мне всегда приходится рассуждать подобно скупцу, а между тем, есть ли на свете человек более бескорыстный чем я? Происходит это от того, что с годами я все больше ценю независимость, а она, увы! приобретается только деньгами! Мне же собственно нужны они, чтоб было только необходимое для существования, но видит Бог, я не дорожу избытком.
Он же (Москва, 15-ое января 1814 г.)
С последней почтою я Вам послал коротенькую записку, чтоб уведомить Вас о приезде гр. Толстой и о том, как произошла, по моим догадкам, ее встреча с Титовым; больше я ничего не знаю; но потому, как его болезнь мало ее беспокоит, полагаю, что она не очень-то им довольна. Она ни разу не привела ни одной из его фраз, ни малейшего его слова; она не знает ни одного анекдота из армии своего мужа, и ничего об окружающих его лицах, точно он как перст, один на свете. Понятно, что видя ее в таком расположении, воздерживаешься от всяких вопросов.
Я хорошо знаю родителей Рунича, видев их в Нижнем; живут они недалеко от почты, но я не сумею Вам точно сказать, где именно дом Мясоедова; во всяком случай, это близко от Вашей тетушки. Сыновья их тоже очень хорошие люди; почтамтский (Дмитрий Павлович Рунич) немного самонадеян; он вполне уверен и так просто говорит о том, что он все изучил до корня, поэтому и судит он обо всем так решительно, чем только вредит своим суждениям.
Но это порок молодости; сердце же у него предоброе, что он и доказывает постоянно. К 50-ти годам, когда его ум созреет, он будет вполне уважаемым человеком.
Я ведь полагал, что Императрица-матери фрейлины нужны для гостиной, а не для посещений больниц. Я однако, уверен, что Вы предпочли это всяким балам. Подобные учреждения были бы действительно хороши, если б их хватало на каждого больного; но когда знаешь, что туда можно попасть только по протекции, как милость, и что на одного принятого человека, пятидесяти другим отказано, это очень охлаждает сердечное удовольствие, испытываемое при осмотре подобных образцов благотворительности.
Но удовлетворить всех больных, этого, пожалуй, и не достичь никогда. Как видно, на это у правительств не хватает средств, или доброй воли у администраторов. Hotel-Dieu, в Париже, громадное здание, а я видел там до четырех больных на одной кровати, что, конечно, приносит больше вреда, чем пользы. Больница в Милане тоже одна из самых больших благотворительных учреждений, но и в ней нет достаточно места для всех желающих туда попасть.
То же самое и в Риме. Все больницы в Мадриде богато обеспечены королями, но к этому прибавили доходы с боя быков, что приносит громадные суммы; и, не смотря на все это, и в Мадриде нет достаточно мест для всех больных. Я вывожу из всего этого, что самое трудное дело достичь удовлетворения всех нуждающихся в лечении, но говоря так, я далек от того, чтоб осуждать попытки людей, стремящихся к этой цели; самое лучшее самим делать возможное, а остальное предоставить промыслу Божьему.
Закрытие всех монастырей в католических странах всей Европы, для бедных потеря незаменимая. Множество стариков, детей и женщин получали там ежедневно пищу. Все средства монастырей поглощены военными нуждами, а разгоном вех монахов и монахинь думали сделаться более цивилизованными, считая их, по мнению философов, учреждением вредным для народа.
Желал бы я знать, а что думают эти господа о рекрутских наборах, отрывающих от родного крова, от 400 до 500 тысяч молодых людей, для того, чтоб их вести на верную смерть? А это результат их человеколюбия.
Радуюсь Вашим хорошим отношениям с гр. Марковым. Он в состоянии оценить Вас и хорошо разобрать, а я бесконечно благодарен тем, кто видит в Вас то, что я вижу. И это вовсе не потому, чтоб мое мнение нуждалось в поддержке: я останусь при нем, если б даже было возможно допустить, что никто не замечает Вас, но приятно видеть, что воздают должное тем, кого мы любим!
Я отлично знал, что кн. Борис не отличается любезностью в семейной обстановке. Он не создан для хорошего общества; он любит свое общество, а оно немного subalterne. Мне кажется, что m-me Нуазевиль представляет его себе в лучшем виде чем те, которые постигли его характер и подробности его жизни. Думаю, что денежная часть приводит его в дурное расположение духа, но я не могу жалеть человека его звания, который находится в затруднениях, сделавшись главным откупщиком; это так недостойно, так не соответствует его имени и даже его большому состоянию, достаточному чтоб поддержать свое имя, что можно жалеть только его жену и детей, а никак не его, князя Голицына.
Как это при 13 т. душ, которые и без этих мерзких откупов приносили бы 200 т. доходу, не устроить себе хороший дом в Петербурге для семьи и жить прилично, не делая долгов: это превышает мое понимание!
И с таким то чудесным состоянием ему вдруг понадобилось запереться на два-три года в деревню, и вместо того чтоб воспользоваться таким удалением от света, для расплаты с долгами, ему как ребенку, вздумалось купить оркестр музыкантов за 60 т. или свору собак за 50... и содержать целый сераль со всеми доверенными, необходимыми при нем.
Нет! это гадко, безрассудно и недостойно. Мне жалка княгиня, у которой по моему только вкусы и потребности ее положения. ЧтО тут заслуживающего осуждения в ее желания жить в городе, когда она рождена для этого, когда у нее дочери, которых нужно пристроить и на все это есть средства. Да если бы княгиня и переехала в Симы года на два, на три, этим не уплатили бы, все равно, ни копейки долгу. Быть в хорошем обществе на продолжительное время стесняет князя, верьте мне в этом. А к этому еще, князь с невероятною легкостью поддается влиянию всяких дураков.
Вы справедливо считаете гр. Толстого образцовым мужем; ему подобных мало, и немного жен таких счастливых в этом отношении, как его жена. Если б ему удалось снова проводить зимы в Москве, лета в Троицком, отказаться от почестей и пристроить своих дочерей, счастье их было бы полное.
Евдокия еще выросла и стала очень красивой; Соня умнее ее и рассудительнее, но я не согласен с ее матерью в том, что она красивее своей старшей сестры. Сашу прелестен.
Кстати, говорят, будто князь Борис поссорился с минским губернатором и с полковыми командирами своего ополчения, через что имел много неприятностей. Если Вы ничего не слышали об этом, пожалуйста, и не говорите ничего, может это неправда, или что-нибудь преувеличенное.
Я сдал второй этаж дома в наймы Бахметеву, а флигель некоей Гурьевой; один флигель еще пустует, но и он займется; дом приносит в настоящее время 13200, а когда сдастся второй флигель, дойдет почти до 15 т. Пока идет хорошо, и я очень этим доволен, так как я взял на себя это дело.
Собрание во вторник было очень блестящее; танцевали в двух залах, а играли в пяти или шести комнатах; ужинали в библиотеке, т. е. в комнате предназначаемой на это; когда мне очень жарко, я спускаюсь отдохнуть в моем кабинете, так что мне эти вечера в собрании очень приятны. Валахи не приходили ко мне продолжать вист, и я провел день благоразумно.
В понедельник на спектакле у Апраксиных было 620 человек; Кокошкин, Ильин и кн. Долгорукова играли отлично.
Я собирался написать Вам еще о многом, но мне помешали, и я кончаю, чтоб ответить княгине Голицыной и г-же де Нуазевиль. Прощайте.
Тетушку Вашу я видел вчера вечером у гр. Толстой.
продолжение следует...
#librapress