Во мне что-то разладилось, и я не знал, что мне делать.
Я выбрал такси, сел на крышу и поехал по городу.
Уселся на машину, обняв ногами оранжевые шашки, и покатил с ревизией по дорогам.
Я нашел таксиста, согласного меня возить. Договорились, что я стучу по крыше, чтобы ехать медленно, и в стекло, чтобы быстро.
– Что это у вас? – спросил я у торговки. – Черешня? Дайте мне черешни.
Вдоль дороги был базар. Я подъехал и протянул руку.
– Слезай, – сказала торговка.
– Не могу, – сказал я. – У меня разлад.
Мы долго ездили и проголодались.
– Дайте мне чего-нибудь, – сказал я на базаре.
– И давно ты так ездишь? – спросила торговка, поднося пакет.
– С тех пор, как у меня разлад.
– И что тебе надо?
– Сам не знаю.
– Без царя в голове, – определила она.
– Вот именно! – я с удивлением посмотрел на пророчицу. – Откуда вы знаете? Помогите!
– Куда! Мне бы кто помог!
Она ушла, и я едва не спрыгнул к ней.
Я с удивлением смотрел на торговку.
– Нам бы кто помог, – сказала она, возвратившись к своему ведру.
Из меня что-то ушло, и ей это видно.
– Что делать?
– Мне бы тоже кто сказал.
Я купил ягод себе и водителю, и мы ехали по городу, оплевывая косточками дорогу.
Я хватал в щеки всю жменю и объедал мякоть, а косточки выстреливал на обочину склеившимся комком, а таксист изредка чихал из форточки по одному твердому сердечку.
Водитель дал мне хлеба в закуску, и с хлебом черешня стала вкуснее. Мы вместе кушали и вместе плевали.
Мы выехали на просторный проспект, откуда распахивался город, и увидели пожар, буравчиком вонзившийся в горизонт.
Над окраиной стоял дым, и мы поехали в его направлении.
Прошел сентябрь. Я объездил весь город, видел каждого человека, но так и не нашел помощи. Зато научился ориентироваться.
Повсюду жглись листья, и это, наверное, кто-то не справился с костром. Я крикнул:
– Бери туда!
Водитель свернул с шоссе и по узкой грунтовке помчался к воронке, висшей над городом, как след от салюта.
Хорошо узнав родной город, мы стали чувствовать себя ответственными за него.
Таксист, ставший другом и уже не бравший с меня деньги, сам взволновался пожаром, и хотел везти меня туда еще до того, как я попросил об этом.
Мы с водителем были сторожами, и не могли проехать мимо несчастья.
Это могло гореть у людей, которые знают, как спасаться, а могло и не у них. Могло, что мы их спасем.
Мы ехали, и город кончился, а горизонт все горел где-то далеко.
Мимо нас промчались пожарные с включенными огнями.
– Нет смысла уже ехать, – стукнул я таксисту в стекло. – Стой.
– Тем более мы здесь не были.
– Вот именно: мы здесь не были, – сказал он.
Нас обогнала увешанная пожарными красная их машина с громозвучной сиреной.
– Ну вот, что, разворачиваемся? – спросил мой друг таксист.
Я чувствовал себя неуверенно.
– Мы еще не ездили по этой дороге. Почему?
– Не было надо. Никто не просил.
– Здесь никто не живет, – ответил он.
– Это кораблекрушение, – предположил я.
У меня возникла догадка, что за дым может быть так далеко, где никто не живет.
Я хорошо знаю людей, и знаю, что они ни на что не способны, и знаю, что это, скорее, корабль приплыл и разбился, чем они что-то сожгли и забыли.
Люди следят за собой и имуществом, и не допустят пожара.
Ни разу я еще не видел у людей пожар. Бывало, конечно, что-то близко к этому, но не полный пожар.
Он выскочил, а он так делал, только когда надо было.
Это я никогда не спускаюсь, а ему это надо, у него семья, он выходит сколько угодно, и на ночь, и так, просто отдохнуть.
И он затормозил и вышел.
Стоило ему выйти, как остановилась карета.
В городе есть два вида скорой помощи, и к нам подъехал новый из них.
Водитель кареты бросил руль и приблизился, и розовый румянец вспыхнул на его и моих щеках.
– Может, вы знаете, как проехать? – спросил он.
Водитель скорой выразил приветствие моему таксисту и другу, и спросил, как попасть на пожар.
– Мы кружим битый час. Вы нам не поможете? – спросил подъехавший на скорой помощи водитель.
– Там пожар. Мы едем спасать, – сказал он.
– Я таксист, я все дороги знаю. Я покажу.
– Он всюду ездил, – направил я палец на таксиста.
Представитель скорой помощи попросил нашей помощи, и таксист согласился попробовать.
– Я не ручаюсь.
Медбрат в карете был из рода Василевичей, которыми весь город наш пестрит, как канонада выстрелами, – я его узнал.
Помимо водителя в кабине ехал-был еще медбрат, и я такого Василевича встречал.
Медбрат в кабине был причесан, и из кармана виделась расческа.
– А что он на крыше делает?
Симпатии его направились ко мне, как и мои к нему.
– Он почему сидит на крыше?
– Из меня что-то ушло, – сказал я.
– Или во мне что-то поссорилось, и произошел разлад.
Я объяснил им, как был строителем, а потом как он сложил руки и забастовал, или вовсе ушел, и без него я перессорился, и никто не захотел встать на его место.
– И я ищу, кто же я по интересу.
– Как вернуться? Не на аукционе же я строителя купил.
Один пожарный был со столь глубоко посаженными глазами – их даже не было видно, белые ли они, красные ли, голубые, – со столь выдающимся вперед и под таким углом начиная с самой макушки скошенным лбом, что был похож на неандертальца, и в нем поэтому совсем нельзя было предположить ум. Но ум в нем какой-то был, потому что он, в отличие от пожарных, не курил, а вместо сигареты держал в зубах кривой цветочный корень.
Мы встретили машину пожарных на краю леса сразу за поворотом. Вся бригада была вытряхнута из машины, разложена в тени на траве, и переползаема жуками.
Пожарные не умели найти дорогу к костру, и отдохнули от дороги в бездействии.
Пожарный с посаженными глазами, которых было не различить, – его звали Дмитриев, – скосил на нас лоб и опущенный в землю, как капля, нос.
Пожарный с хлебом в руке и добродушием, написанным на лице, спросил: – его звали Козлёв: – спросил:
– Кто-то знает, как проехать? Мы – нет.
За пожарными стоял заветный черный лес, непроходимый, словно тугой куль, и быстро, уже через несколько еловых рядов, глотавший весь летящий в него свет.
Козлёв, лицом, наевшимся хлеба, покоясь на добродушной бороде, обратился к таксисту, уйдя бородой и благодушием в свои вопросы.
– Что за хлеб вы едите? – спросил я.
Мы привели к ним скорую помощь.
Поляна была ясна и бестревожна, и если бы дым не пожарил на горизонте, можно было бы остаться тут надолго.
Я протянул руку в окно и спросил у таксиста булку.
– Попробуй мой хлеб! – метнул я булкой в Козлёва. – И всех угости. Это должно быть лучше того, что вы едите!
Я дал пожарным свой хлеб, который мне подсказал один сведущий человек, и лучше которого я не едал.
Козлёв убрал хлеб за пазуху и пообещал съесть его позже, – в данный момент бригада насытилась.
Огромный день венчал нас с самого утра, и все события придавали ему великость и необозримость, – солнце реяло еще высоко, а казалось, что уже вечер.
Скорые помощники – Василевич и его водитель – вышли “поразмять кости”. Съехав по склону на поляну, они разминали их в высокой, полулежащей сама на себе, траве.
Козлёв сказал, что наелся, притом так, что ни кусочка больше не поместится, и остальные пожарные подтвердили, что чувствуют то же самое.
– Надо ехать, а мы не знаем, как!
– У таксиста спросите, – посоветовал Василевич. – Он все дороги ездил.
Пожарные заблудились, и Василевич по моей рекомендации направил их к сидевшему подо мной таксисту.
Сова сорвалась с ветки и распугала нас, с расправленными в человечий рост крылами и жуткими ногами, выставившими когти наружу во все направления, пронесшись над нашими головами, и особенно над моей из них, потому что я сидел на крыше и был выше их всех.
Сова, упавшая с дерева, заставила пожарных от испуга вскочить.
– Вогнала в страх, нелегкая, – неразборчиво сказал Дмитриев, забыв проглотить внутрь язык.
Сова в лесу – не самый главный хищник, и если она сторожит на обочине, что же станет, если вообще заехать внутрь?
В сущности, лес никогда не был безопасен, но мы, по стечению глупостей не думающие о вещах непрошенных, об этом раньше не думали, и впервые подумали теперь.
Пожарные водили по себе ладонями, чтобы собрать насекомых с выгибающейся, как бурный прилив, формы.
По расфранченной бригаде прошелся, начиная с делавшего моду Дмитриева, приступ отряхивания формы: он состоял из оглядывания переда и ударения зада то левой, то попеременно правой.
Красные, сияюще-шлемоносные, а кое-кто, вроде Дмитриева, – нешлемносные, – пожарники скрывали в своих разнообразных лицах уйму интересного для такого исследователя, как я. Как они мяли губы, когда чистили, подобно птицам, свои перья! Как они брались за брюки и, раскачивая их над землей, били по ним в воздухе, вкладывая в это всю силу сжигавшего их испуга! Как они вращали глазами, трезвея после обеденного полусна!
– Сова метила в меня, – сказал я, когда опасность, поджав свои страшные когти, улетела. – Не пугайтесь вы так.
Я сказал, чтобы они не пугались, ведь сова напала на меня, а не на них, но это была моя такая запоздалая реакция, – ведь они уже успели испугаться.
– Хорошо покушать что-то на природе, – сказал я им, одобряя симпатичную тенистую поляну, которую они облюбовали себе в качестве тупика, и увидал, как между стволами шмыгнул лесной конек.
Покушать что-то на природе, и это был лесной конек, – я побежал бы в точь как он, когда бы только мог сойти с машины.
– Не можем, совершенно, найти дорогу, – сказал Козлёв, не замечая конька, потому что находился к лесу спинами.
Мой друг и таксист прикинул и сказал:
– Надо через сады попробовать.
– Это, наверное, надо через сады ехать, – это таксист сказал.
Он поглядел на пожарище, выгладил пальцами трапециевидную, покрытую точками челюсть, и придумал план.
Таксист задумчиво глядел перед собой и мысленно штурмовал дым, подступаясь к нему по всем известным дорогам.
– Мы были в садах, – сказал Козлёв.
– За кого ты нас держишь! – возмутились пожарные при помощи Козлёва. – Там нет дороги.
– Были?! – удивился таксист. – И что? – спросил он.
– И не там это, – сказали они.
– Да?! – удивился он. – И ничего не нашли?
– А еще где были?
– Обернулись бы лучше, – сказал я, – а то конька пропустите.
– Посмотрите, – показал я, – бежит что-то, – но запоздал. Только зря все обернулись – лес пустовал промеж стволов, как стадион в прицеле копьеносца.
– Что? – сказали все и оглянулись за спины. От конька повисло лишь воспоминание в воздухе, да и то у меня.
А я знал, где конек сейчас бежит, и куда, но чувствовал, что скоро знать не буду, если что-то не предприму.
– Туда, – махнул я рукой, и подразумевалось, что я обращаюсь к таксисту. – За ним!
– Быстро, – я закрыл таксисту дверь и постучал от нетерпения ему по крыше. – Там. Догоняй.
– Куда догонять? – спросил он, заведшись.
– По дороге вдоль леса. Потом дальше поймем.
– Пока прямо.
Хорошо знавший мои привычки таксист не стал канителить и самым благородным образом рванул с места, хрупнув камешками, на которых стояли колеса, оставив бригады, полные недоумения, стоять в еловой сени.
Нам нужно было догнать конька, который пока что держался кромки леса, но, как я мог понять, намеревался вскоре свернуть вглубь.
– А мы что? – подался за нами Козлёв, но скорость, которую с разгона развивало такси, была намного выше скорости подавания Козлёва, и мы неумолимо оторвались от него, – слишком неумолимо, чтобы в краткий миг отрывания предаться дополнительным объяснениям.
Я надеялся, что пожарные, или, может, скорая, догадаются поехать следом, а сам не нашел времени им это объяснить, – я весь преследовал конька.
– Вы куда? – спросил обезумевший, убитый подвохом Козлёв. – Как же мы?
Я стучал по крыше, в нетерпении клокоча, и впивался зрением в лес. Зрение впивалось в лес мной и ради меня, всей ценой, ведь на кону был мой разлад.
Такие старые елки, а между ними никого нет, все звери боятся света и дороги, богом прорезавшую самую их чушь.
И почему это между елок никого? А конек? Куда он скачет? Почему я в нем уверен? Потому ли, что он, как и я, обнажен в своей наивности?
Но пожар! Он мчит на пожар! Забыть обо всем! Скорее!
– Ну! – расшатывал я шашечку своего друга таксиста.
Я гнал машину так, как никогда не гнал, и меня начало сносить.
Такси нагло разогналось и меня поволокло воздухом по гнутой крыше.
Я лег, оттого, что ветер меня хватал и наклонял за шею своим жидким кулаком, и двигал меня по машине.
– Но! – продолжал я стучать в крышу. – Гони! Я с ним справлюсь, с этим ветром!
Вряд ли какие-то мои слова могли преодолеть воздух и достичь таксиста, зато стук, ослабевший, но безостановочный, его достигал, и разгон увеличивался, так, что даже делалось страшно, немного.
Аттракцион обратился во что-то неимоверное, – меня разболтало по всей крыше, слева направо, и назад, и я не мог вымолвить ни буквы, напившись сухого, злющего ветра, всей душой боясь выпростать руку или как-то иначе пошевелиться, ведь так меня могло снести окончательно.
Эта карусель стала пугать, и я уже был не прочь ее прекратить, но от страха не мог дотянуться и стукнуть в стекло.
Мне оставалось только мотать головой, убегая лицом от вихря, и, когда я мотнул вправо, там увидел конька. Конек мерцал в долгих галопах между елками и затравленно смотрел на меня своим боковым глазом.
Мы шли вровень с ним и даже его уже обгоняли.
– Видишь? Видишь его? – спросил я у водителя?
Мы догнали конька, когда скорость перестала расти, и долго шли вровень с ним.
– Видишь его?! – кричал я тому таксисту. – Это за ним мы погнались!
– Преследуй его!
Конек напоследок еще раз посмотрел мне в глаза и резко, прямо посередине прыжка, повернул вправо, и помчался в черный массив, вскидывая высоко вверх задние ладони и стремительно уменьшаясь в скребущих бока елях.
Обнаженный конек развернулся черным задом и ускакал в синюшную зеленую тьму в сердцевине леса.
Такси по инерции мчалось, расходясь с режущим лес коньком.
То, что произошло, произошло совсем так, как я и догадывался: конек страшно повернул.
Науськанный таксист будто не замечал переворота в коньке и пролетал лес: – как ехал куда-то будто – .
– Поворачивай! – кричал я.
Я заставил себя перегнуться и повиснуть над таксистом.
– Что, не видишь?! Сворачивай!
– Куда?!
– За ним!
– Как?! Где дорога!
– Везде! – сказал я.
– Не знаю! – крикнул я. – Но надо быть ближе – он движется!
Жутко было так отставать от конька и ничего с этим не делать.
– Правее бери!
– Немедленно съезжай!
Надо было без отлагательств сокращать наше растущее отставание.
– Я найду дорогу, – обещал таксист. – Сейчас свернем!
– Направо! По траве давай!
Он дал мне слово, что свернет, как только встретит удобный поворот.
– Догоним, не боись!
– Да прям меж елок и давай, – подстрекал я.
Мы внимательно смотрели на лесные события (на совокупности первого ряда и как играл за ним второй), чтобы провидеть, где можно съехать.
Я несколько раз предлагал таксисту годящиеся просветы, но он ждал общепринятую, проезженную двумя парами колес дорогу.
Если мы будем ждать такую, то никогда не повернем, волновался я.
– Прям здесь давай!
– Ну же! – волновался я.
– Смотри как широко! – между елок даже струился свет, настолько они вольно росли.
Таксист браковал сотни, и даже прешироких, просветов.
Это не просветы были, а лес заканчивался, и внезапно кончился. Пошли сады.
Мы по-разному мыслили догнать – таксист по дорогам, а я – напрямую.
Непредвиденно на смену елкам пришли полные ягод сады и замелькали пространной чернокорой батареей. Сады плотно прирастали к лесу, между ними и ним пространства не было. Зато были ряды.
Полные яблок в широких, приземистых кронах сады росли рядами, по которым можно было проскочить.
Сады были реже леса и являлись компромиссом между лесом и проезжей частью.
– Ого! Смотри, какие сады!
Сады были исключительны тем, что росли правильными рядами, и между деревьями были долгие, уходящие на холмик дорожки, прерывисто скачущие мимо нас.
– Смотри, сколько дорог!
Жалко, что дороги мимо проезжали.
Сознательно я не успел даже подумать об этом, но по-другому, сам по себе, рукой застучал в такси, так было жалко, что сады провожали нас дорогами.
– Ну! Чего! Поворачивай в сады!
– Я конечно, – сказал таксист и, зажав педаль, перевернул руль снизу вверх.
Таксист развернулся и поехал назад, чтобы выбрать дорогу садов, которая ближе к лесу.
– Сады, – говорил он. – Конечно! Я говорил им, а они!
– Конечно, сады, – радовался водитель. – Будто я дорог не знаю.
– По садам надо было ехать.
Железные деревья гордо бушевали над землей своим плодоношением. Последних яблок было не склевать, в опавшей листвоте их сколько было много видеть, а черных под ногами лежало круглых тьма, и еле их никто не убирал.
А ели яблоки те, кто их не убирал.
Расспрошенные птицы встревали ввысь, когда машина проносилась под ними, разбросав испугавшихся пронесшейся машины клевавших сад созвездье птиц. Их перья были хохолки, и ветки колкие ключами били из-под ножек их нам в лица по стеклу.
Ломалось все машиной, хрустело, чавкало и плевало зеленью и гадким оловянным полем, вчерашний дождь вобравшим.
– Бррух-тататах!
– Брух-таратартах! – пробирался таксист мотором вдоль края леса.
Мы наехали на пробор, где кончался лес и венчался садом, и повернули в направлении, предположительно, конька, хоть он уж убежать мог за это время бог знает черти куда.
– Сюда им надо было ехать! – тяжело завалился с обочины в землю таксист и поехал вдоль садовых, подвыпивших во все стороны деревьев.
– Ага, – сказал он. – Я же говорил!
– Не знает просто! Никто и ничего!
– Щас найдем!
– Направо теперь надо, понимаешь?! – напомнил я. – В лес!
– Ищем! Жди.
Безоблачно сказал таксист.
Свою обычную браваду.
Я напомнил водителю-таксисту, что другом быть он мне не обязан, а обязан догнать во что бы то ни стало волшебного конька, и делать это надо немедленно, не замечтавшись по дороге, как он обычно имеет слабость делать, а твердо и решительно дать вбок, будь там хоть тысяча деревьев по пути.
– Попробуй же сейчас! – сказал я, приподнявшись.
– Сверни!
Я не глядел куда приказываю, я воевал с таксистом, зная, что лишь хочу к коньку. Таксист свернул.
– Ну вот, опять мы столько поворотов пускаем прочь, на ветер рук судьбы!
Я волновался, видя сто просветов, в одну минуту пролетавших вдаль. И каждый следующий я принимал как новый, необходимый и неизвестный.
– Надо повернуть!
Где-то ждал, маячил несшийся конек.
Обозначенный грушами в узи прохода, я ехал наверху, держась прекрепко в шашки, чтоб не быть сволокнутым побивающими меня ветвями.
Ветви перебирали струну моего лица, зверски хватая за ноздри и рот отваливающимися листьями, и стекло лица таксиста тоже перебирали.
Косолапые хозяйства дергали одно мое за одним лицо, и лицо таксиста дергали за стекло.
Я оглянулся: назад мы ехали еще быстрее, чем вперед.
Я лег на живот и посмотрел нам вслед: сад спадал с холма, прибывая новыми стволами, с моей крыши открылась одушевленнейшая, прекраснейшая панорама, в которой проторенная нами дорожка узела и становилась одной из одинаковых человеческосозданных грядок, и весь расчесанный сад был желт и одинаково хорошо красив в каждом своем месте.
Я оглянулся: в сужение садов внизу холма, прямо на нашу дорожку ввалилась яркая, вопящая красным, включенная всеми мигалками и динамиками грандиозная пунцовая пожарная машина, ощетиненная спинами утыкавших ее силовиков, и, кивнув головой с широко расставленными фарами, выровнялась и побежала к нам наверх. Ее преследовала встревоженная низенькая белая каретчонка, не хотящая отбиться от нас и оказаться наедине с собой в ужасном мертвящем лесу.
Погоня шла прекрасно – спасатели поняли мысль и следовали за нами – впереди жук пожарных, ломающий питательные садовые ветки, несломленные нами, и следом белая точка скорой помощи, ревущая едва не громче старшего.
Таксист свернул, когда пришла его дорога.
Таксист свернул на обе желтых колеи, которые считал по лживой слабости дорогой, и въехал в лес.
Я въехал в лес верхом на такси, и, кувыркаясь в ямах, медленно помчался внутрь.
Скорость здорово упала, по лесу, всюду искривленному на малые тона, гнать по-старому не получалось.
Ехать в лесу таксист, по правде говоря, не умел. Нас постоянно то поднимало чуть не прямым углом, то так же опускало, и обнимавшая такси трава забивалась в члены автомобиля, грозясь вскоре стать ростом выше нас.
Трава наматывалась на колеса и подвеску, и такси тихонько гасло.
Здесь трава росла не только для того, чтобы вытирать об нее собачье дерьмо с ботинок, – как в городе. Здесь она росла, чтобы мотаться в наши валы.
Перед нами прорезал дорогу взлохмаченный, постаревший конек.
Мы катились по отцветшим лесным колтунам, еще не разобравшись, что надо в лесу понимать, как тут вдруг прямо нас пересек пышущий, распушенный, как шуба, сине-зеленый конек. И исчез дальше в елках.
Скорость наша переродилась, по лесу сильно ее гнать у нас не получалось, и сирена пожарных вскоре была слышнее и слышнее и уже слышнее леса.
Гроздья пожарной сирены тревожно раскатывались откуда-то из-за нас над тихою дубравой, вспучивая глаз неба.
Нас преследовала сирена, и мы слушали, как она приближается и накатывает пульсирующей волной, и лес гнется от нее как на ветру, испуганный вмешательством в свою несуществующую жизнь.
На каждой колдобине я подпрыгивал, как на телеге без рессор.
Лесные синички приносили в клювах веточки и подбрасывали их под колеса в наиболее большие ямы, чтобы мы не буксовали.
– Да хватит водить меня за нос и ехать по этой дороге, – крикнул я таксисту.
– Сворачивай в лес за коньком, – сказал я водителю.
– Между деревьев!
– Машина не пройдет! – ответил он.
– Я не вижу там дороги, – что-то такое сказал мне таксист, упрямый, никогда меня не слушающийся не-друг возница.
– Но есть! есть дорога. Сунься за коньком.
– Мы пройдем, – уверил его я.
– Застрянем, – сказал он.
– Мы врежемся в пятое же дерево, – побожился таксист.
Если бы дорога, выбранная таксистом, не прекратилась упавшим наискось стволом, он бы так и ехал по ней, удаляясь от конька.
Чуть не потоптав капот, высочайшая рыжая ель сорвалась с гнезда и упала на дорогу, разложившись вихрем разнотыркнутых в машину лап. За ствол держалась белка, оглядываясь на нас из-за плеча, и как только ель очутилась на земле, белка спрыгнула и пересела на другое дерево.
На ели сидела загадочная белка, глядевшая на меня расплывшимися зрачками. Она действовала столь хитро и разумно, что могу заверить: рухнувшее дерево – ее лап дело.
– Нас преследуют! – шатал я такси. – Сворачивай!
Гневная ухающая сирена мчалась на нас из-за поворота.
Мне очень не хотелось видеть, кто это там за нами сейчас приедет с такой пугающей мигалкой на голове.
Какой-то дикий лесной мамонт несся за нами напролом, распугивая лес страшной, ревущей из невероятных глубин его фантастической утробы пронзительной нечеловеческой сиреной.
Кто-то создал пугающую сирену и пустил ее за нами в погоню.
– Если мы сейчас свернем, – сказал я, – она не узнает!
– Живей сворачивай!
– Хана едет!
– Мы врежемся!
– Живей!
Сам несказанно напуганный звуком, убивающим лес, таксист поддался на мое давление и въехал в просторный проем между двумя соснами.
К таксисту вернулся разум.
Возница прозрел и выехал на невидимую, змеящуюся между елок дорогу, которую знал конек.
Конек ускакал, но дорога теперь была лишь одна, и мы ехали там, где могло между деревьями пробраться такси.
Стало совсем медленно, но я был спокоен, ведь наконец мы ехали, как я хотел.
Я заставил его взять верный напрямок.
Чем дальше мы продвигались, петляя вдоль стволов, тем меньше нас волновала затихавшая сирена, которая не знала, где теперь мы будем, чтобы нас искать.
Такси огибало стволы, протекая между, казалось, впритык забаррикадировавшихся деревьев.
Я мог наблюдать, как машина подо мной сужается и гнется в зависимости от нужды.
Таксист несколько раз так выгибал такси, что мог видеть свою спину в зеркало заднего вида, а я – его лакированный башмак, наступающий на педаль, одновременно через лобовое и заднее стекло.
Мы извивались, и лес становился гуще, а тьма в нем пуще. Однажды мы проехали мимо лесовика на троне.
В глубине леса какой-то лесной человек сидел на троне Эфесском, Нортемберлендском и Лифляндском.
– Ты видишь его? – кричал из-под меня таксист. – Видишь? Мужик на троне!
– Всего один! – сказал я. – Не обращай внимания.
Сознанием был увлечен лишь тем я, что ждало где-то впереди.
Лесной человек был того же мнения о нас и быстро остался сидеть на троне.
Мы миновали лесника и, обогнув еще несколько тысяч разной толщины стволов, вскоре выехали на площадку.
Внезапно лес кончился, и перед нами распахнулась обширная опушка, залитая прямым попаданием размахнувшегося солнца.
Лес вытягивал и закручивал машину, и она была уже не толще змейки, не толще новорожденной змеи. Невдалеке между стволами стало уж светать.
– Немного нам осталось, друг-возница! – возликовал я и растряс фургон.
– Да вижу я, – сказал таксист. – Я еду, еду.
Мы просочились на поляну, на которой нас уже ждали в полном составе и облачении пожарные и скорая.
На опушке находилась группа знакомых нам людей. Пожарные ели мой хлеб и угощали медбратьев.
Мигалки их были затушены.
Невдалеке щипал траву прилегший на нее конек.
Расцарапанная пожарная машина, усеянная еловыми иглами и обломками ветвей, с погасшей сиреной, и та же новая, нетронутая маленькая скорая.
Мы подъехали к пожарным.
– Почему не тушите пожар? – спросил я жевавших булку Дмитриева и Козлёва, когда мы подъехали к пожарным.
– Милиция не пропускает, – ответил Дмитриев и ответил Козлёв.
На поляне возвышался дом в лесу, в виде башни.
На опушке стояла высокая башня, с крыши которой курился расходящийся в три направления дым. Пожарные вальяжно расположились вокруг своей машины и гордо игнорировали пожар.
– А вы почему не гасите огонь? – поинтересовался я у них.
– А ты сам попробуй, – сказал они. – Нас, видишь, не пускают.
– Да кто же?
– А милиция на входе.
Я посмотрел – на входе в башню действительно дежурили они.
Вот хорошо, сказал я.
– Подъедь, пожалуйста, поближе, – просил я нашего таксиста.
– Я в пожар не пойду, – сказал он.
– Еще ничего не известно. Надо разузнать.
– Вдруг это не пожар совсем.
Таксист подъехал закрепощенно, всем рулем робея перед милицией. Было видно, как машина расшаркивается перед законниками и ведет себя нарочито скромно. Я тоже их боялся, – а как с ними без этого, – но таксист боялся уж слишком чересчур.
– Кто таков? – спросил главный милиционер, когда таксист подвез меня к ним на своей крыше.
– Приехали пожар тушить, – сказал я. – Почему не пускаете?
– Главу города привезли, – нашелся таксист.
– Кто глава города?
– Он, – показал таксист. – На крыше едет – председатель.
– Вы нас не пугайте, – сказал главный милиционер.
Как раз я захотел их напугать.
– Видите, сколько с нами людей? – спросил я. – И скорая! и пожарные! Надо огонь спасать. А ну пустите!
– Я оборотень, – пугал я милицию. – Сейчас превращусь в волка и съем вас всех.
– У меня пистолет спрятан в желудке, – пугал я их. – Сейчас выблюю его и поубиваю вас всех.
– Подтверди! Подтверди! – просил я таксиста.
Пожарники и медики, привлеченные диалогом, кончили трапезу и построились за такси.
– Армию к вам привел, – сказал я. – Будем штурмовать.
– Кто председатель? Ты? – спросил милиционер.
– А ну разойтись! – приказал он своим деятелям.
– Кто тут председатель?
– Он – на крыше едет!
Милиция постороилась в два ряда и образовала нам проезд.
– Проезжайте.
– Заезжай, – махнул я водителю.
– Я в огонь не пойду.
– Да нет так никакого огня, ты же видишь, – сказал я, но на всякий случай, чтобы не сгорела одежда, снял ее и отдал в такси.
– Даже милиция разрешила, а ты! Ну-ка едь, в последний раз прошу!
Я разделся и обнажил свою наивность, и, пришпорив коня, въехал на такси в тлеющую башню.
На первом этаже было скучно – ничего не было, кроме лифта. Гореть было нечему, мы покружили и решили ехать выше.
Таксист открутил вниз стекло и вызвал лифт.
Мой водитель располагался ниже, поэтому я доверил нажать кнопку вызова лифта ему.
– И зачем нам лифт, если мы в него не поместимся? – спросил таксист, пока мы ждали.
– Мы же в него не въедем, – сказал таксист.
Но вот лифт пришел и открыл двери, и мы въехали.
Лифт был просторен и высок – мне даже не пришлось пригибаться – мы заехали в него целиком, и даже хватило место развернуться выходом к переду.
– Куда нажимать? – спросил таксист, высунувшись к кнопочной панели.
– А куда можно?
– Да куда угодно, но здесь только одна кнопка.
– Куда нажимать? – спросил таксист, высунувшись к кнопочной панели.
– А куда можно?
– Да куда угодно.
– Тогда повыше.
– Выше – крыша.
– Вот и нажимай.
– А если там огонь?
– Тогда узнаем, что огонь.
Таксист плюснул кнопку. Лифт засипел и рывками понес нас вверх.
Мы давались лифту с трудом, он, наверное, редко поднимал кого-то вместе с возницей и повозкой.
Лифт скрежетал и дергался, и постоянно останавливался, таксисту приходилось его перезапускать. Мы поднимались буквально на палец и снова вставали, и снова приходилось пускать.
Таксист неоднократно терял терпение и молил меня вернуться вниз – он боялся, что лифт где-нибудь встанет навсегда и нас пожрет огонь.
Я велел ему быть твердым, но до конца он твердым так и не был.
– Не волнуйся, пожалуйста, – говорил я ему. – Нам осталось так мало! Не хотелось бы повернуться вниз, когда столько пройдено.
– Жми, – говорил я, когда лифт останавливался в очередной раз.
– Да жму я, – отвечал таксист, и очертело жал на бедную кнопку.
Так, спустя триста проклятий, наш долгий подъем кончился и лифт открылся.
И вот, претерпев уйму трудностей и приключений, я въехал на крышу башни, сидя на такси.
И вот, претерпев уйму принуждений, таксист въехал на башню со мной на своем такси.
На крыше стояла девушка с огромной сигаретой – курила и глядела на открывающийся с башни мир.
Строитель в заляпанной цементом робе заканчивал кладку башни.
– Что ты делаешь, – сказал я девушке.
– Да так, раскурилась просто, – отвечала она.
– Немедленно туши, – сказал таксист.
– Молчи, – сказал я ему, – о чем не знаешь. Ты вообще здесь только благодаря мне.
– Давай споем, – сказал я девушке и шагнул с такси на башню.
Я даже забыл, что сижу на такси и что долго не ходил по земле, и не знаю, могу ли уже ходить, – просто забыл, – настолько хотел с ней спеть.
Да и на такой башне можно сойти, – я нигде не окажусь выше.
И я подобрался и спрыгнул с машины, и подошел к девушке с огромной сигаретой, стоящей у парапета.
тревога мы помирились
И там мой восхитительный тремор улегся и мы помирились.
трезубец мы помирились
Апрель 2017