Из книги "Отцовская память". Воспоминания ученого-исповедника И. К. Фортунатова
В 1936 году я работал вольнонаёмным агрономом в Карагандинском совхозе «Гигант» на Центральной усадьбе. И вот раз послали меня на «край света» – в животноводческое хозяйство, в трёхстах километрах к югу, в самую середину гор Ортау.
Про дикость и красоту этого места я был давно наслышан и поэтому поехал туда с удовольствием. Был октябрь. Я надел ватные брюки, телогрейку и взял полушубок – ведь ночи уже холодные, а путь далёкий.
Про Ортау я знал немного – там разводят овец и коней, добывают сурьму, заготавливают сено в долинах среди гор. Ещё дальше на юг, уже в 50-70 километрах, начинается бесплодная, безводная, каменистая пустыня Бетпак-Дала, в которой никто не живёт, и даже кочевников нет. Там водятся джейраны, сайгаки и волки. За тысячевёрстным пространством Бетпак-Дала начинается уже тёплая Средняя Азия. Вот и все мои познания на тот момент.
Бортовая машина мчалась с переменной скоростью строго на юг. На блюдцеобразных, словно паркетных поверхностях, она летела со скоростью 80-90 километров в час. На степных дорогах, среди ковылей и полыни, шла нормально, то есть, 50-60 километров. На участках пухлых солончаков, простиравшихся иногда на десяток километров, она тащилась, как по пуховым подушкам, едва проворачивая колёса в сухой трясине, с трудом одолевая километров 7-10 за час.
На второй день мы увидели на горизонте изломанный контур скалистых гор. По мере приближения, их окраска менялась от сиренево-тёмной до желтовато-бурой. Когда же мы въехали в долину и двигались среди скалистых обрывов, то увидели, что цвет их, на самом деле, красно-бурый, густой. Здесь добывали сурьму.
На дне долины у самых обрывистых утёсов на берегу маленькой речонки столпились домики из камня и самана. Здесь были контора животноводческой фермы, склады, база для скота, столовая. Вечерело, и в ущелье среди гор темнело быстро. Мне отметили в командировке прибытие и направили на ночёвку, указав на длинный барак, стоявший на склоне сопки.
Я подошёл к бараку. Один за одним сюда подтягивались люди после работы. Все одеты в ватники или в серые бушлаты, ватные брюки, рабочие ботинки и шапки-ушанки. Это лагерный пункт и работают на нём расконвоированные, в основном люди пожилые.
Я стою у входа в барак. Ни начальства, ни стрелка, ни дневального здесь нет. Спрашиваю бригадира, мне говорят, он где-то задержался. Подходит коренастый человек лет шестидесяти с лишним, с приятным добродушным лицом русского культурного крестьянина. Интересуется – что мне нужно? Я отвечаю, что приехал в командировку из Долинки замерять сено и что в конторе меня направили сюда на ночёвку. Незнакомец пригласил войти, показал мне его место на нарах и предложил устроиться рядом, по соседству. Я положил на нары свой рюкзак и полушубок. В бараке было чисто подметено, не накурено. Помещение на 25 человек. У входа – печка-каменка. Её как раз начали топить.
Я назвал незнакомцу своё имя. Он тоже представился, назвал себя Платоном и немного рассказал о себе: он человек одинокий, семьи у него никогда не было, любит читать и когда-то работал библиотекарем в одной из главных библиотек Москвы. Увлекался философией и религией и ко времени революции принял монашество. Закончил заочно семинарию.
Пришёл бригадир. Я поздоровался с ним и предъявил документы. Он безучастно посмотрел на них и, узнав, что место у меня уже есть, больше не обращал на меня внимания.
Когда в барак собралось большинство лагерников, бригадир громко объявил, что нужно идти заготавливать дрова, так как ночь будет холодная.
Мы гурьбой пошли вверх по склону по узкой тропинке. Заря уже погасла, но небо было светлое и своим бледным сиянием освещало сопки. На склонах сопок росли густые заросли казацкого можжевельника. Это низкий, рослый, широко раскинувшийся над землёй хвойный кустарник с множеством густых ветвей. Мы ломали его старые корявые отжившие век ветви и стволы и носили их к бараку. Всё вокруг было пропитано густым смолистым запахом. В небе сияли не по-северному яркие, какие-то очень синие звёзды, блестел тонкий серпик месяца. Стояла звенящая тишина.
И вот уже в печурке трещат смолистые ветки, кипит жестяной вёдерный чайник, со стены светит семилинейная керосиновая лампочка. Меня пригласили пить чай. Конечно, со мной были и кружка, и хлеб, и сахар. Напившись чаю, в полной тишине и каком-то мирном покое, необычном для лагерного барака, я собрался укладываться спать. Однако, мой сосед, монах-библиотекарь, Платон сказал, что у них заведён порядок. Каждый вечер кто-либо из жильцов рассказывает какую-нибудь интересную историю. Или из своей жизни или из прочитанных книг. И вот сегодня как раз пришла его очередь. Все улеглись и приготовились слушать.
Платон удобно уселся на нарах и стал спокойно, не торопливо и внятно рассказывать о своей жизни. Говор у него был как у северного крестьянина, Вологодской или Архангельской области. У него была небольшая, почти совсем седая окладистая борода, недлинные редкие волосы, заплетённые на затылке косичкой. Движения мягкие, спокойные. Интонации голоса умиротворительные.
Он рассказал, что происходит из простых людей, что с юности полюбил учение и пристрастился к книгам. Благодаря прилежанию и аккуратности научился библиотечному делу и работал успешно, продвигаясь по службе, в ряде библиотек Москвы. Дошёл до работы в одной из главных библиотек. Перечитал всю русскую художественную литературу. Увлёкся философией и религией и решил идти в монахи. На этом поприще, благодаря своей книжности, продвигался быстро и получил сан епископа. В этом звании и был отправлен в лагерь на Соловецкие острова.
Человек он рукодельный и к ремеслу обычный. Его назначили в рыболовецкую лагерную артель. Он плёл сети и ловил рыбу. В артели работали только представители высшего духовенства.
Платон вытащил из-под подушки какую-то папку, а из неё – прекрасно выполненную фотографию размером сантиметров двадцать на сорок. На ней была изображена бухта Большого Соловецкого острова. На прибрежной полосе сидели и стояли около двадцати седобородых старцев. Это епископы, архиепископы и два или три митрополита. Я запомнил имя только одного – Кирилл – могучий длиннобородый старец. Все одеты в подрясники и очень высокие сапоги с раструбами. Перед ними на песке у кромки воды лежали раскинутые сети. За спиной группы растянулся огромный невод. Лица у всех спокойные, благообразные. Позы уверенные. Смотришь и видишь, как будто артель старых беломорских рыбаков или монахов Соловецкого монастыря. Нет лагерных признаков. Покоем, уверенностью и промыслом дышала эта рыболовецкая артель. Год 1927 или 1928. Фотография, видимо, сделана с лодки, с камня, а может быть с причала. Сохранилась она прекрасно, провезённая через пересылки и этапы. Я рассматривал её с огромным интересом. Остальные её уже видели.
Работали они хорошо. Рыбу ловили удачно. Норму выполняли, и поэтому отношение лагерного начальства к ним было сносное.
В Соловках в то время, кроме заключённых, были и вольнонаёмные. Это были те из монахов Соловецкого монастыря, которые после его закрытия остались работать на старых местах по разным промыслам – хлебопечению, рыбной ловле, плотницкому, печному делу и другим. Таких было немного, человек десять-пятнадцать. Общения с заключёнными они не имели. Среди них были иеромонахи, и в одной из церквей по праздникам им разрешали проводить богослужения. А два раза в году – на Рождество Христово и Пасху на богослужении разрешалось присутствовать и заключённым.
Особенно торжественно богослужение было на Пасху. В этот день всем заключённым, имевшим священный сан, разрешалось одевать церковные облачения, которые хранились в ризницах. Кому попадало новое и блестящее, кому более старое и даже ветхое но, всем хватало облачения. Одновременно служили несколько десятков архиереев и много иеромонахов и священников. Храм был заполнен молящимися. Охрана не мешала священнодействию.
Крестный ход с крестами, хоругвями, фонарями проходил вокруг храма. На стенах стояли толпы людей, все со свечами. На возглас священнослужителя – «Христос Воскресе!» – тысячеголосый гром голосов отвечал – «Воистину Воскресе!» и эхо прокатывалось между древних стен, башен и расплёскивалось над холодными волнам Белого моря. Для людей не существовало ни времени, ни места происходящего. Было одно – Христос Воскресе! Это длилось с одиннадцати вечера и до пяти часов утра. Потом все снимали ризы и сдавали их в ризницу. Участники великого священнодействия становились обычными лагерными и шли отдыхать в свои бараки. Праздновали и на второй день, но уже с меньшей торжественностью.
После освобождения из Соловков Платон жил и работал в городе Малоярославце, и вот опять попал на перековку в Казахстанские степи, пустыни и горы.
На этом рассказ заканчивался, и народ засыпал, утомлённый трудовым днём. Было тихо и спокойно. Я крепко спал на нарах рядом с этим крестьянином, библиотекарем, монахом-епископом, а в сущности – таким простым и хорошим трудовым русским человеком.
Наутро я вскочил на лошадь и погнал в долины между гор измерять рулеткой бесчисленные стога сена, стоявшие как высокие узкие избы.
Холодный ветер, свежий бодрящий воздух, яркое-яркое солнце и светло-синее небо без облаков. Работалось хорошо. К вечеру вернулся и, уставший от тряски в седле, быстро заснул.
На следующее утро, Платон сказал мне, что по его подсчёту, на днях его должны освободить. Он ударник и у него хорошие зачёты.
Я же, тем временем, уехал на дальнюю зимовку. Начальником фермы там был средних лет серьёзный татарин. Изучив мою командировку, он предложил мне, прежде всего, погреться и ввёл меня в дом. В доме было по-татарски чисто. Полы подмазаны, стены выбелены. Познакомил меня со своей молодой женой, Фатимой, лет тридцати, женщиной спокойной, ловкой, улыбчивой, приветливой. Она напоила меня чаем.
Хозяин сказал, что моя лошадь притомилась от скачки. Он поставил её на отдых в конюшню, а мне заседлал свою хорошую и смирную лошадку, приведённую из коновязи. Затем сказал, что ему нужно до ночи, а может и до утра уехать на дальние базы и он оставляет меня на попечение своей жены. Поручает ей накормить меня в обед и ухаживать за мной. Мол, ей так будет веселее, а то здесь, на краю света у них редко кто бывает, она же – женщина любознательная.
Жена слушала и улыбалась. Татарин подал мне свою жилистую руку и вышел. Я видел, как он ускакал. Меня удивила эта простота. Оставить молодую, премилую жену с таким же молодым и совершенно незнакомым человеком… Удивительное доверие! Погревшись, я ускакал в долину. Конёк был хороший, резвый, послушный, но немного озорной.
Чудесно скакать среди диких гор в сердце Азии!
Прибыл на место. Здесь десятка два больших стогов. Работы – на день. Привязал лошадку к какому-то стогу, отпустил удила – пусть жуёт сено. Взял рулетку, спицы и секач для вырубки образцов, стал обмерять стога и определять качество укладки сена. Всё сделано аккуратно, в лучшем виде.
И вот, уже под конец, захожу за один из стогов и вижу – шагах в тридцати передо мной, стоит огромный волчище – грудь широкая, лоб как молот, шерсть с сединой. Стоит и спокойно смотрит на меня. Я тоже встал и в упор смотрю на него. Стоим и смотрим, не шевелясь.
Минуты через две я сделал шаг вправо не к нему и не от него, а как бы по касательной, в сторону. Волк тоже сделал два шага, но в противоположном направлении. Так медленно, постепенно, всё время глядя один на другого, мы стали расходиться. Два разумных и сильных врага не желавших битвы. У меня в руках была только рулетка, но предмет для него неизвестный и, кто знает, возможно, смертельно опасный. На самом же деле, положение моё было реально аховым. Ничего сделать я бы не смог. Он загрыз бы меня в момент.
Так перемещаясь, мы разошлись метров на сто. Я зашёл за угол стога и увидел свою лошадь. Вскочил на неё. У меня к седлу был приторочен секач – острый полумесяц на железной ручке. Я не хотел нарушать уважительного перемирия с волком, но очень хотел посмотреть, ушёл он или нет. Поэтому я выехал на коне из-за стога и увидел, что волк стоит в пол-оборота на прежнем месте и внимательно смотрит в мою сторону.
И тут случилось неожиданное. Я ни о чём таком и не думал. Жеребчик, увидев волка, бросился вскачь, прямо на него! Седло было деревянное, казачье, с высокими луками спереди и сзади и я едва удерживался, чтобы не упасть. Волк бросился наутёк, а конь понёсся вскачь галопом за ним. Я ничего не понимал. Мои попытки натягивать удила и сдерживать коня не давали результата. Он летел как вихрь. Волк, распластавшись, нёсся над травой. Наконец, нам попался какой-то овражек. Там росли кусты, и волк юркнул в них. Потеряв цель из вида, конь прекратил бег. Он весь был в мыле. Только теперь мне удалось его развернуть, и мы поехали на ферму.
В пути конь постепенно остыл. Только я приехал и поставил коня в конюшню, как вернулся хозяин. Я извинился за то, что конь запарен и рассказал, что и как с нами произошло.
Татарин улыбнулся. Сказал, что это его лучший конь. Оказалось, он специально обучал его и теперь гоняет на нём зимой лис и волков и бьёт зверей нагайкой по голове, не тратя патронов.
Хозяйка угощала нас горячими пельменями и крепким чаем. Поскольку я не возвращался на обед, то ел с аппетитом.
Составив акт о состоянии заготовки кормов и их количестве, я оставил один экземпляр заведующему фермой и стал прощаться. Он приглашал остаться ночевать, но я решил ехать в свой барак к библиотекарю. Проскакать километров двадцать в светлую ночь по каменистой дороге не составит мне труда. Я любезно, в восточных традициях, благодарил хозяина и хозяйку, они в ответ улыбались, но сожалели, что я не остался. Суровый муж уверял, что молодой его жене было бы веселее.
Помахав ушанкой, я ускакал. В пути где-то сбился на развилке тропинок – всё же было темно. Подъехал к какой-то землянке. Вышла женщина русская, на вид интеллигентная, лет 45-ти. Я представился. Она сказала, что её муж здесь отбывает срок. Он московский учёный, историк, старый и больной. Теперь он стережёт овец, но уже и эту работу не может выполнять. Ревматизм и другие болезни его ослабили. Ему осталось меньше года до освобождения, но – доживёт ли? Ей разрешили приехать к нему ухаживать за ним. Что могла, она привезла с собой. Ведь здесь, кроме хлеба, молока и брынзы ничего не купишь. Я зашёл в их жилище. На чём-то низком сидел очень пожилой, осунувшийся, выбритый человек типично профессорского вида. Он слабо улыбнулся и протянул руку. Назвал мне свою фамилию, которую я вскоре же забыл.
Мне нужно было ехать. Наступала ночь, но он обязательно хотел рассказать мне свою трагическую историю. (Сколько таких историй я слышал – тысячи!...). Он сказал, что принадлежит к научной школе, которая сейчас не в почёте, но, рано или поздно, несомненно будет доказано, что именно эта школа и именно её концепция верна, и я ещё это увижу. Он просил выслушать его внимательно, так как поскольку я Фортунатов, то несомненно пойму его. Он знал моих родственников – историков профессоров и доцентов Фортунатовых. Я его уверял, что я – агроном и в истории понимаю не более того, кто за свою жизнь прочитал только два учебника истории – Иловайского (старорежимный) и – Покровского (революционный). Он же убеждал меня послушать. И я, скрепя сердце, слушал сложные толкования о закономерностях и противоречиях развития русской истории. Может быть даже я что-то и уловил. Наконец я сказал, что совсем ночь и мне пора. В памяти осталась фигура печального интеллигентного человека, заботящегося о сохранении его идей. Но жизнь в нём угасала.
Сквозь уже наступившую ночь я скакал по какой-то тропе. Вдруг передо мной открылась мрачная долина. На её дне лежало большое кладбище, странной конфигурации. Ничего подобного я раньше не видел.
Огромные, высеченные из чёрного и красного гранита плиты в виде гробов, уложенные в хаотичном беспорядке и ориентированные не по сторонам света, а в какой-то странной взаимосвязи друг с другом. Веерами что ли? Видимо могилы по группам семей и размещённые по иерархическому порядку. Одни надгробия были по два – два с половиной метра длины и метру высоты, другие меньше, но в каждом – не меньше тонны камня. Кто и как их ставил?
Потом мне кто-то сказал, что это могилы до мусульманского периода. Возможно. Но не буддистские – точно. Верно – периода родовых религий, что были когда-то в сердце Азии. Мрачное, могучее зрелище… Две или три тысячи лет ему.
За могилами – большой длинный барак и свет в окошке. Иду туда, чтобы спросить дорогу. У входа – старик-дневальный. По его словам, я был уже недалеко от цели – километрах в восьми. Старик сказал, что этот барак для больных, страдающих бруцеллёзом. Заражение происходит при уходе за овцами. Особенно рискуют те, кто принимает ягнят при родах.
Здесь лежат люди, скрученные спазмами в уродливые фигуры. Страшная картина страданий. Это болезнь суставов и мышц в результате заражения крови. В то время она никак не лечилась. В 40-х годах в этих же краях от неё умер мой однофамилец учёный зоотехник Борис Константинович Фортунатов. Он вывел новую породу овец, скрестив казахскую бурдючную овцу с тонкорункой.
Я подошёл к одной из коек. На ней лежал на спине очень высокий мужчина южного типа. Я смотрел на него с состраданием. Оказалось, что он итальянец, интернационалист. Ложно обвинён и осуждён на 10 лет. Ему недолго осталось жить. Им делают какие-то вливания, но поможет ли? Лицо красивое, энергичное, волевое, тёмные глаза большой глубины, страсти и страдания. Когда-то был красавцем, это видно. Что-то схожее с Гарибальди и такая же мужественность. Что я мог сказать? Утешать? Улыбаться? Вспомнить Христа или Ленина? Ему и мне понятно, что причина его гибели здесь – не высокие идеи, а результат формализма, бюрократизма, как манией поразившей весь мир и нашу страну. Он стойко терпит свою неудачу и смотрит в окно на яркое звёздное небо, вспоминая родную Италию. Но, сожалеет ли он о своей судьбе? Не видно и не слышно в интонациях. Я иду к выходу в молчаливой молитве. Вскакиваю на коня и несусь, проветривая холодным воздухом голову от тяжёлых впечатлений. Приезжаю в барак поздно. Все уже спят.
Утром я сдал документацию по ревизии и обмеру заготовленного сена и стал собираться. В бараке вижу – к Платону подходит молодой человек в полувоенной форме и объявляет ему, что пришло распоряжение о его освобождении. Однако, если Платон заявит о своём отказе от религиозных убеждений и перейдёт в лагерь атеистов, то ему будут даны возможности хорошего устройства на работе где-нибудь в больших городах. Платон не соглашается. Он говорит, что это так же невозможно, как невозможно из русского человека сделать татарина или немца. Видно, что молодой человек (а это был начальник учётно-распределительной части – УРЧ) обиделся. Тем не менее, сказал, что документы на освобождение выписаны, и можно сегодня же ехать на центральную усадьбу для получения вида на жительство.
Ехали все вместе на бортовой машине. Несколько человек освобождённых, начальник УРЧ, библиотекарь Платон и я. Было холодно и дул сильный ветер, приморозило, на лужах лежал лёд. Я был одет тепло и прикрывал свои ноги и ноги Платона полами полушубка.
На остановках начальник УРЧ опять возобновлял прежний разговор и убеждал Платона оставить пустые мечты, мистику и всякую философию и перейти к вопросам реальной практической жизни. Платон спокойно и миролюбиво отвечал, что он всегда был практичным человеком и многое умеет делать своими руками. Насчёт же философии – разговор длинный и за пять минут не решится. На том обсуждение и закончилось. Выяснилось, что и сам начальник тоже заключённый и сидит по бытовой статье. Приехав на центральную усадьбу в Долинку, мы расстались.
На следующий день я встретил епископа Платона на улице. Он уже получил документы и должен был покинуть лагерь с первой попутной машиной, которая пойдёт на железнодорожную станцию. Ему разрешили вернуться в Малоярославец. Он радовался этому, так как у него там были друзья и знакомые. Он был весел и благодушен. На вид – типичный русский дед-мороз. Прощаясь, он тихо сказал мне, что у него загадка или предчувствие – если он ещё может принести пользу русской православной Церкви, то дни его по возвращению на работу ещё продлятся. Если же он уже исполнил свой долг, то ему долго не прожить, и он радостно простится с жизнью и очень скоро. Я запомнил эти слова. Мы весело расстались, крепко пожав друг другу руки.
Примерно через год я был в отпуске и ездил в Малоярославец, где в то время жила моя мать. Я спросил у местных старожилов, не знают ли они что-нибудь о епископе Платоне. Мне сказали, что вернувшись в Малоярославец, он прожил здесь два или три месяца. Он любил париться. Однажды, пошёл под Рождество в баню. Попарился, вышел на мороз, прошёл с десяток шагов, упал и умер. С ним был кто-то из провожатых.
Так умер типичный русский человек духовного звания в коренном русском городе – Малом Ярославце. Вечный ему покой. Навсегда остался он у меня в памяти. Хорошее умиротворяющее воспоминание.
P.S.
В 1948 году я часто бывал в государственной библиотеке им. Ленина. Читал старую книжку – фолиант. Автор – академик Пётр Симон Паллас. Книга называлась «Путешествие по провинциям Российской империи» часть I, издание 1790-х годов. Меня интересовала область «войска Уральского». Было время, я там жил и работал. Вдруг на полях книги увидел написанные аккуратным почерком, тонким простым карандашом, добрые пожелания читателю в познании природы России. Я узнал – это был почерк Платона, и его, особенное, выражение мысли. Так мы ещё раз встретились.
11.10.1981 г.
Вы можете оказать помощь авторскому каналу. Реквизиты карты Сбербанка: 2202 2005 7189 5752