Честно говоря, ожидал большей жесткости от этих книг, учитывая их славу, однако, и крохотный роман «Сердца четырех», и сборник новелл «Пир», между которыми пролегает почти десятилетие писательской работы, демонстрируют классического Сорокина, знакомого читателю, например, по «Норме» с одним только отличием – здесь нет деконструкции соцреализма и жестокого выворачивания литературных и языковых клише. Сорокин в этих книгах попытался сгустить кровавый абсурд переходного времени, сделав это не без мастерства, но фактически ничего не объясняя. В «Сердцах четырех» градус социальной ненависти, зашкаливающий на излете «перестройки», бьет по читательской голове едва ли не больше, чем страшные описания похождений четырех героев. Смыслы разрушены, новых нет, люди совершают абсурдные и кровавые действия, наполняя их столь же абсурдным содержанием.
Сорокин сделал все возможное, чтобы затруднить интерпретацию этого небольшого романа, и действительно, смысла в том, что описывается с такими натуралистическими подробностями, нет решительно никакого. Это осознанная стратегия автора. Таким же образом и рассказы сборника «Пир» от лучших до худших, от удачных к наименее удачным задачей своей имеют вовсе не описание беспредела 90-х, упакованное в гастрономическую тематику, чем перекликаются с пьесой «Щи», но прежде всего – нулевой семантический уровень, при котором лишь поглощение предметов и извержение их могут стать каким-то подобием смысла. Так в широко известном антитрадиционалистском рассказе «Настя», поедая плоть шестнадцатилетней девочки, ее родственники философствуют и морализируют, это нужно автору для изображения лицемерия русской интеллигенции накануне революции.
Буквализация метафоры о том, как «родители едят своих детей» нужна Сорокину для того, чтобы жестко встряхнуть читателя, дать ему возможность опомниться и одуматься и, быть может, пересмотреть свое отношение к детям или родителям. Многие рассказы «Пира» - откровенная насмешка, пародия ради пародии (таковы «Банкет» и «Зеркало»), можно лишь усмехнуться необычным кулинарным рецептам, предлагаемым автором, однако, литературных целей кроме того, чтобы посмеяться и удивиться фантазии автора здесь нет. Некоторые новеллы попыткой выработки новояза и молодежного сленга с активным использованием китаизмов напоминают начальные главы «Голубого сала». Сорокин при всей стилевой виртуозности своих текстов как по спирали возвращается к одним и тем же темам и образам, просто раннего Сорокина читать хоть и неприятно, но интересно, поздний же Сорокин какой-то нейтральный и дистиллированный.
Нельзя также не отметить блестящий рассказ «Лошадиный суп», столь же детально и скрупулезно выполненный, как и «Черная лошадь с белым глазом» в сборнике «Моноклон». Здесь есть почти бунюэлевское сюрреалистическое изящество, достигнутое едва заметным поворотом оптики видения повседневных вещей. Что же касается рассказа «Пепел», то он будто подтверждает мнение Быкова о том, что Сорокин блестяще показал паганизацию социальной атмосферы в России 90-х (из поздних новелл «Пепел» напоминает «Белый квадрат»). Новеллы «Аварон» и «Жрать!», посвященные Монастырскому и Рубинштейну соответственно, будто возвращают читателя в 1980-е, когда автор и его друзья-концептуалисты препарировали советские символы и смыслы. Представляется очень важным факт, что лучшие вещи Сорокина, и «Сердец четырех», и «Пира» это тоже касается по преимуществу, не поддаются интерпретации, это сгусток зауми и кровавого абсурда, позволяющий читателю очнуться от идеологического забытья.
До того, как Сорокин начал работать на ниве «нового Средневековья», регулярно повторяясь и все больше концептуально упрощаясь и облегчаясь, его тексты действительно могли удивлять и открывать новые литературные горизонты, пусть шоково, эпатажно, но все же систематически, чего никак нельзя сказать о «Метели» или «Теллурии», «Манараге» или «Докторе Гарине».