Продолжение воспоминаний Николая Игнатьевича Шенига
3-го числа ноября (1825) утром приехал я в Васильевку, в имение полковника Попова, которым управлял зять его, Курилин. Я нашел всех в суматохе: следовавший за Императором фельдъегерь, Маскин, закусив порядком, потребовал себе тройку еще необъезженных лошадей, которые тут же с места понесли и выкинули его так несчастно из телеги, что он поднят был мертвым.
Прибежал случившийся тут с Виллие (Яков Васильевич) Тарасов (Дмитрий Климентьевич) и объявил, что помощи нет средств подать.
Об этом-то фельдъегере, по кончине Государя, распустили слухи, будто он был послан к Государыне с письмом, в котором Государь сказал: Посылаю к тебе Маскина и отправляюсь вслед за ним; тогда как Маскин ехал сзади и выехал из Васильевки через два часа после отъезда Императора.
Зайдя к Курилину, я нашел в нем милого, образованного человека и коротко знакомого с Щербининым, Муравьевым и другими моими товарищами. Подали завтрак, шампанского и, проболтав несколько часов, я отправился к Мариуполю: проезжая Орехов, слышал я от городничего, что Государь, узнав о происшедшей ссоре между архиепископом и Екатеринославским губернатором, приказал первому выехать к нему, долго говорил с ним и сильно выговаривал за неприличное его сану поведение. Воображал ли тогда Император, что через две недели этот же самый архиерей будет отпевать его?
Проехав Мариуполь, я в 10 ч. вечера приехал на ст. Воробьевскую и, не смотря на темноту ночи, полагал, что по ровной дороге я благополучно дойду 26 верст до станции Горькой.
Время было теплое и сухое; я ехал в телеге без шинели. Ямщик надежный; со мною человек ловкий Моисей Андреев, и первые версты мы ехали как нельзя лучше. Но проходит два часа, и мы продолжаем ехать, не видя станции; наконец, кучер признался, что он сам не знает куда везет.
Моисей высек огонь, раздули горсть ковылю и, осветив место, увидели, что мы в степи и едем целиком. Пустились дальше на произвол судьбы, и через полчаса лошади зафыркали, и мы услышали человечески голоса.
Это был обоз татар, везущих на верблюдах арбузы в Орехов. Они сказали нам, что мы сбились верст за 10 от большой дороги и указали направление. Поехали далее, и через час лошади опять шарахнулись и захрапели; мы приехали к тому же татарскому обозу. Отъехав опять, мы, наконец, увидели огонек и кое-как дотащились до какого-то скотного двора в дер. Сидоркиной.
Часы показывали два часа пополуночи, и до света оставалось добрых пять часов. Делать было нечего, развели огонь, дали лошадям сена и до света просидели в сарае.
6-го числа в полдень я приехал, наконец, в Таганрог и нашел у себя капитана нашего, Павла Алексеевича Тучкова, которого тотчас же уговорил переехать к нам и расположился с ним у серебряника грека Феодора Егоровича, в ожидании Венцеля и Кожевникова.
Сейчас же явился к нам барон Фридрихс и рассказал, что Государь так нехорошо себя чувствует, что лег в постель сейчас по приезде и отказал принимать лекарства.
9-го возвратились Кожевников и Венцель, и наша компания, состоящая из нас четырех: бар. Фридрихса, Николаева и казацкого ротмистра Сухорукова, проводила время довольно приятно: читали, играли в вист, болтали и только озабочены были болезнью Государя.
Он схватил простуду около Бахчисарая, ехав верхом без шинели в Георгиевский монастырь, и о нездоровье своем сказал Виллие только 3 числа в Орехове. На днях приехал сюда Чернышев с молодою женою. Он имел поручение размеривание земель на Дону, и при нем состоял нашего корпуса г. м. Богданович.
10 числа поутру сидел у нас Николаев, пришел фельдъегерь позвать его к Государю, и через полчаса, он, проходя мимо нас, в окошко простился, говоря, что едет скоро. Он возвратился уже в исходе декабря и тогда рассказывал, что Государь с постели отправил его, доже по секрету от Дибича, в Обоянь, схватить поручика Вадковского и отвезти его, кажется, в Белозерск; и сам вручил ему подорожную и деньги.
До 15 числа болезнь Государя со дня на день усиливалась, и он, не слушая просьбы Императрицы и всех его окружавших, не соглашался лечиться. 15 утром потребовали духовника, отца Феодота, который, причастив его, тут же с потиром в руках, упал на колени и умолял принять человеческую помощь. Государя это тронуло, и он позволил поставить себе пиявки.
В церквах началось денно и нощно молебствие; толпы народа ходили по церквам служить молебны. 16-го, в 10 часу утра, сделалось Государю так дурно, что думали пришел конец. Государыня упала в обморок, и принуждены были ей пустить кровь; но как это был 13 день болезни, то полагали, что кризис болезни, и с полночи сделалось ему лучше.
17-го числа утром надежда утвердилась еще более, показался пот; но 18-го ч. она совершенно исчезла, и ежеминутно ждали кончины. Государыня не отходила от больного. 19-го поутру побежал я во дворец, и камердинеры сказали, что Государь еще жив, но уже при последних минутах. Я пошел к Вилламову, который с канцелярий жил на том же дворе.
В 11 часов прибежал фельдъегерь с горестным известием, что Император скончался в 10 ч. 44 м. пополудни. Государыня сама закрыла ему глаза и завязала платком голову. Удивительная крепость духа, при полной слабости здоровья!
В 1 часу, по приказанию Дибича, я и Тучков во всей форме явились в кабинет, где тело Государя лежало на железной кровати, на которой он и скончался, одетое в белую рубашку. Отслужили панихиду, на которой присутствовала Государыня уже в траурном платье. Дибич рыдал, и вообще все были в слезах. Толпы народа окружали дворец.
20 числа, князь Волконский, Дибич, Чернышев присутствовали при вскрытии тела, которое делали Виллие, Тарасов и другие доктора.
Все тело найдено здоровым, только в голове нашли 5 унций воды. Камердинеры Анисимов и Фёдоров сказывали мне, что Государь в последние дни был необыкновенно тих, кроток и невзыскателен; только в последнее утро, чувствуя, что уже отнялись ноги, велел себе их тереть, и Тарасов, схватив спирту, принялся за дело, но когда дотронулся выше, Государь почувствовал боль и с досадою приподнявшись сказал: Дурак!
Перед концом он чувствовал страдания, при последних минутах просил у Государыни прощения и умер, держа ее руку в своей. До отъезда в Крым, работая утром в кабинете, он вдруг позвонил и велел вошедшему Анисимову подать свечей.
И действительно, нашло темное облако, и вдруг из ясного дня сделались на несколько минут сумерки. Прояснело, а свеча продолжала гореть. Анисимов вошел опять в кабинет и остановился, не говоря ни слова, но смотря на огонь. Государь обернулся и, увидев его, сказал: Верно у тебя пришло что-нибудь на мысль дурное, смотря на эти свечи? Погаси!
Во время болезни он об этом вспомнил и сказал Анисимову: - Помнишь зажжённые свечи?
Случилось, что он лежал мертвый на том самом месте, где стояло его бюро. Во время пребывания его в Таганроге, а особливо во время болезни, собирались под его окнами собаки со всего города и выли; не могли отогнать, и приказано было бить.
Крысы и мыши до того расплодились во дворце, что перепортили множество белья, съели все сукно на государевых дрожках и раз утащили с окошка кабинета государынин носовой платок, в то время как она сидела при больном, и в щелке нашли только один кончик.
Почти во все время пребывания в Таганроге он почивал беспокойно, и по нескольку раз ночью заставлял передвигать кровать и перекладывать подушки. Илья Байков рассказывал мне, что перед отъездом из Петербурга, он возил Государя в Невский монастырь, где он долго молился у мощей и потом сидел у тамошнего схимонаха, откуда вышел с заплаканными глазами.
Выехав из Петербургской заставы, он встал в коляске; задом к кучеру и очень долго смотрел на Петербург, чего прежде никогда не делал.
21-го числа, поутру в 9 часов, по приказанию Дибича, отправился я, как старший в чине из числа моих товарищей, для присутствия при бальзамировании тела покойного Государя.
Войдя в кабинет, я нашел его уже раздетым, на столе, и четыре гарнизонные фельдшера, вырезая мясистые части, набивали их какими-то разваренными в спирту; травами и забинтовывали широкими тесьмами. Доберт и Рейнгольд, с сигарами в зубах варили в кастрюльке; в камине эти травы.
Они провели в этом занятии всю ночь, с той поры как Виллие вскрыл тело и составил протокол. Череп на голове был уже приложен, а при мне натягивали кожу с волосами, чем немного изменилось выражение черт лица.
Мозг, сердце и внутренности были вложены в серебряный сосуд, вроде сахарной большой жестянки с крышкой, и заперты замком. Кроме вышесказанных лиц и караульного казацкого офицера, никого не только в комнате, но и во всем дворце не было видно.
Государыня накануне переехала на несколько дней в дом Шихматова. Доктора жаловались, что ночью все разбежались и что они не могут даже добиться чистых простынь н полотенец. Это меня ужасно раздосадовало.
Я тотчас же пошел к Волконскому, который принял меня в постели, рассказал, в каком положении находится тело Государя, и тот, вскочив послал фельдъегеря за камердинерами. Через 1/4 часа они явились и принесли белье.
Между тем фельдшера перевертывали тело как кусок дерева, и я с трепетом и любопытством имел время осмотреть его.
Я не встречал еще так хорошо сотворённого человека. Руки, ноги, все части тела могли бы служить образом для ваятеля; нежность кожи необыкновенная; одно только место, которое неосторожно хватил Тарасов, было чёрного цвета.
По окончании бальзамирования, одели Государя в парадный общий генеральский мундир, со звездою и орденами в петлице, на руках перчатки и положили на железную кровать, на которой он скончался, накрыв все тело кисеей.
В ногах поставили налой с Евангелием, которое поочередно читали священники, сменяясь каждые два часа. Мы четверо и несколько казацких офицеров дежурили также по два часа стоя, потому что и стула не было в комнате, и это дежурство приходилось иногда по три раза в сутки. На панихидах всегда был дежурным один из нас четвертых.
Кроме того был всегда безотлучно один из камердинеров и Рейнгольд или Доберт, которые ежечасно смачивали лицо губкой напитанною спиртом. Жар в комнате доходил до 18° и более; все двери и окна были заперты, и кроме того горели три большие церковные свечи. Острый запах спирта, насыщенного каким-то душистым веществом, наводил дурноту, и мундиры до того им провоняли, что недели три сохраняли этот неприятный запах.
Доктора признавались, что они не могли хорошо и настоящим образом произвести бальзамирование, по неимению достаточного количества спирта, в который должно бы было погрузить все тело на несколько суток; к тому же, я думаю, что они были непривычны к этому делу.
На второй день, подняв кисею для примочки лица, я дал заметить Доберту, что клочек галстука торчит из-под воротника Государя, Он потянул и к ужасу увидел, что это кожа. Лицо начало совершенно чернеть.
Теплота и уменьшение остроты спирта, стоявшего в открытой чаше и в жаркой комнате, вместо сохранения послужили только к порче тела. Сейчас побежал он к Виллие, который явился удостовериться в показании.
Решили заморозить тело и тем только сохранить его. Отворили все окна, подвинули под кровать корыто со льдом и повесили у постели термометр, чтобы стужа всегда была не менее 10°. В это время холод и ветры начинали делаться весьма сильные, и каково же было нам дежурить в одном мундире! Только во время утренней и вечерней панихиды запирали окна, потому что присутствовала Государыня.
Кроме дежурства я избран был Дибичем для описи бумаг, найденных в кабинете Государя, и каждый вечер и утро по нескольку часов писал под его диктовку. Мне памятно утро 7-го декабря. Едва Дибич продиктовал мне содержание некоторых бумаг, как, развернув одну, он вдруг изменился в лице и поспешно встав, сказал: Любезный Шениг, мне сегодня некогда продолжать работу. Я пришлю за вами.
С этими словами он вскочил, запер кабинет и побежал к Волконскому. В то же вечер уехал из Таганрога Чернышев и был отправлен в Петербург барон Фридрихс. Я в следующем году, находясь с Дибичем в Москве, раз спросил его оба" этом, и он тогда, открыл мне, что это был донос Шервуда или Майбороды (не помню) о южном возмущении.
Эту бумагу получил Государь в первые дни болезни и тогда же отправил Николаева в Обоянь за Вадковским; но ни Волконскому, ни Дибичу не говорил ни слова. Найдя ее, решили послать Чернышева, для усмирения в Васильков, а Фридрихса к царствующему Императору с донесением.
23 числа поставили трон, обили всю залу черным сукном, надели на Государя порфиру и положили в гроб, надев на голову золотую корону. Первый гроб была, свинцовый, который был сделан из купленной Бабкиным еще до кончины Государя свинцовой крыши, а этот уже был, поставлен в деревянный, обитый золотою парчой с орлами.
Окна насквозь были отворены, и мы уже дежурили в шляпах и с обнаженными шпагами. Подъехало с Дону несколько казаков всех чинов, и тут уже дежурили 1 генерал, 1 штаб-офицер, и по 2 обер-офицера; во время панихиды всегда, однако, двое из нас.
По окончании каждой панихиды, входил Волконский, уводил вон из залы всех часовых и наконец, уходил и сам; оставались священник, читающий Евангелие и нас двое, которым велено было стоять у ступеней гроба смирно и не поднимать глаз.
Не смотря на то, мы очень хорошо могли видеть, что всякий раз выходила из своих комнат Императрица, совершенно одна, никем не поддерживаемая, всходила на ступени трона и начинала целовать тело и молиться. Это всегда продолжалось минут 10. Коль скоро она удалялась, Волконский вводил опять часовых, входили дежурные, и мы начинали ходить вольно.
Панихиды со дня кончины отправлял греческий архимандрит с шестью священниками и, не зная по-русски, делал возгласы по-гречески. К 1-му декабря приехал Екатеринославский архиепископ и тогда начал первенствовать на службе.
