Я-то вон, как за Петра Федоровича вышла, так и все - осмыслила свою женскую суть. Почувствовала до самого ее донышка. Ранее-то в иных условиях жила - с утра до ночи на комбинате все котлеты крутила - губила единственную свою юность. А потом брак законный - и баста тем котлетам. Живу теперь счастливейшей из женщин.
Встаю всегда не по будильнику. Хоть будний день, а хоть и выходной. Встану себе да и потянусь всеми членами сладко. Где-то аж хрустнет. В окно погляжу чуток - коли солнце, то и улыбнусь ему светлой улыбкой. А коли тетки на комбинат бегут, так и хохочу-заливаюсь. Поглазею-поглазею… Да и снова лягу на одр свой - еще поваляться бы мне, еще бы понежиться. И потягушки всякие такие организмом выделываю - будто я кошка какая избалованная. Потом, конечно, объятий супружеских хочется. Нежности там всякой законной.
Петр Федорович котом при мне тогда крутится - хвост пушит.
Опосля нежностей непременно затребую, чтобы лампочку супруг вкрутил срочно или молотком по гвоздю шарахнул. Душа просит.
Обычное это такое семейное счастье: субботний день и благость везде.
А бывает, конечно, что и покапризничаю. Не без этого! Если, допустим, Петр Федорович ненароком носки свои под одр закатали или пахнут табаком. Или вот на рыбалку собираются в выходной. Могу позволить тогда и показать характер. Пете своему тогда так и заявляю:
- Мы, - заявляю я, - женщины которые, очень уж нежные. Нам все болезненно. Все ранит и саднит. И рыбалка ранит. Маловато, получается, внимания семье ты, Петр Федорович, уделяешь. Неужто рыба та дороже родной жены? Так вот, говорю, семьи нормальные и рушатся.
Петя морщится - и за колено меня виновато трогает. А я, конечно, ерихонюсь вся:
- А иногда, - ерихонюсь, - излишне много того внимания - навязчивое оно и первобытное. Будто дикарь ты, а не мужчина с высшим техническим. В такие моменты голова моя срочно побаливать начинает. Вот прямо от затылка в висок молния долбит. На дикарские твои поползновения такая интересная реакция.И сейчас молния долбит. Пожалуй, даже это и мигрень.
Петр Федорович тогда руку с колена убирает и меня к груди крепко жмет - клянется внимания отныне уделять только правильно. А я не даюсь, из объятий вырываюсь, реву. Могу и тарелку швырнуть. Тут уж супруг, само собой, на колени рушится - просит простить его ради нашей любви.
- Ради тебя - бормочет, - Мотя, я дикаря из себя выдавлю по капле. И рыбалка та мне никуда не упиралась. Лучше с тобой дома посижу. И нет мне краше времяпрепровождения.
А я и не против простить-то! Но в голове обидное все вертится. То вон как мне давеча рыбу стухлую в продмаге подсунули. Или же вон что ручная моська моя по кличке Гертруда кашляет натужно. Небось, недолго ей осталось кашлять. Или вот еще - дочь наша Верка вновь из школы оценки в виде двоек носит охапками. И погода на улице - дрянь. И люди все больше злые и завистливые пошли.
- Устрани, - кричу ему тогда, - устрани меня от решения головоломок! Будь же мне каменной стеной! Мне и по физиологии положено более к душе прислушиваться. И совершать лишь те поступки, к которым бессмертная душа моя склоняется! Уют создавать и мир красотой спасать. Искусство еще какое-нибудь лепить. А ты вон какой: дикарь первобытный!
И запираюсь в ванной - рыдаю там всласть.
А Петр Федорович в дверь скоблится. А я в ответ лишь сильнее рыдаю. Ну и идет он головоломки решать: то моську к ветеринару тащит, то в продмаг селедку несет скандалить. То к дочке Верке в учебное заведение прорвется - поругается на педагогику. И погоду дурную даже разгонять обучился - ходит и в бубны колотит.
И пока Петр Федорович там с головоломками канителится - я из ванной выберусь и уют дома создаю. Скатерти крахмалю. На лице огурцы размазываю - для молодости век. Украшаю, так сказать, семейный жизненный быт.
А порою и не лежит душа к хозяйству! Тогда я арию исполнить могу. Для души. Или натюрморт нарисую. А то и Камаринскую спляшу. Эге-гей, кричу, залетные!
А бывает и драматическое - захандрю и лежу тогда на диване тюленем. Настроение у меня. Не ждите подвигов! Лежу, лежу. Позевываю. Булку сдобную покушаю. Или пряников розовых. Чуть в себя приду, чуть очухаюсь да и размышляю про себя. Ха, думаю такая, а чего ты, Мотя, все ерепенишься? Все на подвиги тебя тянет, мятежную. Мужчине-то, однако, сподручнее смирную бабу через бурное русло жизни перенести, чем ту, которая все кочевряжится. Такую и уронить ненароком можно. И беру я себя в узду. Пятку себе почешу - да и задремлю на часок-другой.
А тут и Петр Федорович с приветом. В зубах букет фиалок. И вновь прощения просит. А я уж и не помню - чего у меня и стряслось-то. Может, и банальное - полнолуние в природе случилось. Или вот котенка редкой породы приспичило. Видала я таких котят - морды круглые, а ушей почти нет. Чистое чудо природы.
Помиримся, конечно. Сядем рядышком - я ему голову на плечо. Петр Федорович не дышит даже. И пошевелиться боится. Лицо покорное такое делает - приятное очень.
Я ему тогда, конечно, шепчу в косматое ушко всякое. Про сериалы вот шепчу. В прошлой, Петя, серии, говорю я, Хуанита сына своего нашла. Бернарду который. Сорок лет не виделись! Представляешь?! Но узнали друг друга сразу. Издалека. Голос крови! Того самого нашла, которого в третьем браке от водителя Мигела-то прижила. Акушерка его, сына этого, выкрала. Помнишь, Петя, акушерку-то? Алешандра ее звали. отталкивающая такая женщина, с бородавкой на носу. Очень на сестру твою Любку еще смахивала. Вот, значит, воспитала акушерка, а он, Бернарду, все голос крови какой-то слышал. Все не жилось-то ему спокойно, без матери кровной. И вот…
А Петр Федорович слушает меня, не перебивает. И про рыбалку речей не заводит - набегался с Веркой, бубнами и моськой уж, нагулялся досыта. И внимания мне правильно выдает.