Вокруг домика было натоптано как будто множеством детских ножек - валенки хозяйки или хозяина этой домушки оставляли совсем маленькие следы. Сашок, справивишись с растерянностью, снял лыжи и по узкой тропочке подошёл к окну. Окно было так низко, что чтобы заглянуть в него, ему пришлось присесть, но увидеть, что там внутри все равно ничего не получилось, окна были затянуты морозным кружевом, а проникшее вдруг на полянку солнышко заиграло в них шаловливыми лучами, бросив в стекло целую горсть бриллиантов.
-Ты, сокол белый, не в окно бы лез, как тать, а в дверь постучал. Мы гостям не очень рады, но пустим, коль пришёл.
Сашок вздрогнул, обернулся - прямо около него стояла бабка. От её острого, как спицы взгляда и от колючих мурашек толпой пробежавших по спине, Сашок поежился, потоптался, не зная, как себя вести и улыбнулся
-Так бабусь, я ж не знал, есть ли кто живой. Тут и жить-то нельзя, в глухомани этой, тут и не было никого никогда. Вот и заглянул. Мало ли кто.
Бабка покивала, оглядела Сашка снизу вверх, довольно чмокнула.
-Постой ка тут, в дом не лезь без меня. Я сей час.
Старушенция, крошечная, как горошина, ростом Сашку по локоть, покатилась куда-то за дом, потом остановилась, помахала рукой.
-А не стой, как дерево. Пошли, поможешь. Там хворостишку набрала, да дровишек нарубила. Поможешь принести. А потом за водой мне сходишь, скажу куда.
Сашок еле успевал за бабкой, в её крошечных ножках таилась молодая, упругая сила, и она неслась по двору, аж развивалась цветастая юбка, выглядывающая из-под аккуратного, плотно облегающего кругленькое тело, чёрного полушубка.
- -Ну вот. Тащи дрова на волокуше, я вязанку возьму. Потом ещё сходишь, нарубишь мне на пару дней, вон ты здоровый, как тёлок молочный. Пошли. Я баба Дарья, тебя Сашок, небось, зовут. Угадала?
Сашок кивнул, он почему то даже не удивился, просто внимательно посмотрел в бабусино лицо. Баба Дарья оказалась румяной, довольно моложавой, с пронзительным взглядом чёрных глаз-пуговок из под тёмных, аккуратных, прорисованных чёткими дугами бровей. И до самых этих дуг у неё был повязан тонкий, чёрный кружевной платок, полностью закрывающий лоб, а поверх него, уже свободно и красиво закутывала изящную небольшую головку цветная, расписанная алыми маками шерстяная шаль. Со старушки можно было писать картины, настолько удивительной казалась её внешность. А поскольку Сашок втихаря от всех баловался художеством, то у него прямо перед глазами встала картина - лес, заснеженная дорога среди сосен, и вот эта самая баба Дарья несёт на худеньких плечах вязанку хвороста, а закатное солнце поджигает алые маки на её шали.
-Очнись, сокол. Засмотрелся на старушку. Пошли. У меня там есть на кого поглядеть.
На задах небольшого дворика, окружённого частоколом, притулилась парочка сараев, совсем низких, но крепких, с крытыми соломой крышами. Баба Дарья остановилась около одного, того что поменьше, с облегчением скинула свою вязанку, надула щеки, отдуваясь.
-Сюда затащишь дровишки. Тут у нас дровня да курятник. А в том - козы у меня. Так и живём.
Сашок сложил дрова, хотел было пойти снова, но бабка сунула ему в руки вязанку, буркнула
-Пошли в дом. Чаю с устатку выпьем, на девку мою глянешь. А дрова готовить завтра приезжай. Захочешь коль.
В прохладных сенях пахло моченым яблоком и квашеной капустой - вдоль стен стояли бочки с соленьями, по углам висели пучки трав. Сашок чуть замешкался, глаза никак не могли привыкнуть к сумраку после солнца, и баба Дарья подтолкнула его к дверям, на ходу разматывая шаль.
-Иди. Там зазноба твоя. Болеет только Настюша моя. Помирает.
Сашок одним прыжком влетел в комнату и замер. На кровати, распластавшись по матрасу стройным, бессильным телом, закинув назад нежный белый подбородок лежала девушка. Тонкую красивую шею то и дело сводило спазмами, Настасья пыталась вдохнуть воздух, но получалось у неё это не очень. И при каждом спазме, длинные чёрные ресницы крыльями ночной бабочки дрожащие на фарфоровых щеках страдальчески трепетали, она ловила бледным ртом воздух, и не могла поймать. Чёрные волосы спутанными прядями разметались по подушке, они казались не живыми и холодными.
-Беда, Сашок. Все делала, все что знаю, наши приходили - ничего не получается у нас. В прорубь она провалилась, когда белье полоскала, долго вылезти не могла. Хорошо я за шишками шла, самовар развести хотела , да и увидела. Вытащила её, она уж, как смерть ледяная была. И вот. Второй месяц лежит. Беда.
Сашок дотронулся до хрупкой невесомой руки Насти, у него свело горло, и хрипло, как будто напился ледяной воды, просипел.
-Бабка! Тут не сидеть надо, к врачу бежать. Чего ты ждёшь то?
-А кто ж, сокол ясный, повезёт её к врачу - то? Она и помрёт по дороге.
Бабка взбеленилась, тыркала Сашка сухими кулаками в грудь, шипела.
-И ваши!!! Как узнают, где мы хоронимся, так и полезут, дом разорят, нас погонят. Нет уж. Мы сами.
Сашок притянул старуху к - себе, тоже зашипел
-Помрёт, век тебе не прощу, старая. У меня мачеха врач. Давай к ней отвезем.
-Как ты повезёшь, говорю? У нас окромя волокуши и нет ничего. Да и зимой к вам нет дороги, занесло.
Сашок вскочил, натянул полушубок, выскочил в сени, крикнул оттуда.
-Тогда я её сюда приведу. Ирину, в смысле. Жди.