«Белая студия» — программа-интервью телеканала «Культура». Ведущая программы Дарья Златопольская в «Белой студии» ведет разговор с выдающимися деятелями культуры. Сегодня гость выпуска — актер и продюсер, народный артист России Алексей Гуськов.
Он окончил Школу-студию МХАТ и начинал свою актерскую карьеру как артист театра. Сниматься в кино и на телевидении начал еще в 80-х. Но настоящая известность пришла к нему только в 2000 году с выходом на экраны сериала «Граница. Таежный роман» Александра Митты, где он снялся в роли офицера-контрабандиста Никиты Голощекина. После этого Гуськов стал одним из самых востребованных отечественных актеров. Он сыграл в проектах «Мусорщик», «По ту сторону волков», «Турецкий гамбит», «Белая гвардия», «Серебряные коньки», «Седьмая симфония» и др. Одна из его самых ожидаемых будущих ролей — барон Майгель в фильме «Воланд».
— Алексей Георгиевич, вы говорили, что совсем не помните своих детских впечатлений. Но, тем не менее, вы решили делать экранизацию «Незнайки». Это амбициозный проект, и делали вы его с легендарным Федором Хитруком.
— Незнайка для меня в детстве существовал в Цветочном городе. А мы же сделали Незнайку на Луне. Носов ее написал как пародию на капитализм. Вдруг наступили 90-е годы, студия «Союзмультфильм» — не знаю, чем подрабатывали эти талантливые люди.
— Великие люди. Но вы знаете, что Юрий Борисович Норштейн, например, рисовал рекламу «Русского сахара».
— Я помню, что марку вина какой-то предприниматель абхазский хотел выпускать — состоятельный человек. Угаров — режиссер, который снял волшебный фильм «Флейта» и рисовальщик вина какого-то масштаба сказал: «Да, конечно, сделаю». И сделал невероятно красивую этикетку. Заказчик сказал: «Красиво! Но я хотел бы, чтобы там на горе был мой дом». Он говорит: «Хорошо».
— Вы сейчас напомнили мне персонажа фильма «Концерт», когда рассказывали про человека, который этикетку просил нарисовать выдающегося художника. Это ваш замечательный фильм. Можно сказать, это предтеча «Седьмой симфонии». В первый раз вы погрузились в мир дирижирования, и это большая европейская картина, Мелани Лоран — это большая французская звезда, не так давно снималась в главной роли в картине Тарантино «Бесславные ублюдки».
— Да, много работает. Приезжала в Москву, я поддержал ее. Она первый раз сняла свой дебют как режиссер, позвонил ей. Фильм «Концерт». Вообще чудеса в жизни случаются. Я в музыке совершенный неофит, таким и останусь. Но если сейчас меня спросить, как провести вечер: почитать книгу, посмотреть фильм или послушать музыку, то я вам отвечу, что я с большим удовольствием посмотрю какую-нибудь запись зала, когда исполняют концерт Бетховена. Потому что симфонический оркестр — это как модель мира. Если вам, например, задать вопрос: «Какой вы симфонический инструмент?», вы подумаете и что-то ответите. И каждый может о себе сказать, каким звуком он себя представляет. Это свои представления. А есть еще то, что мы реально из себя представляем. Но, собираясь вместе, так же, как в жизни, мы можем извлечь ужасную дисгармонию — если мы не настроены, если у нас нет идеи, если мы не слышим друг друга, не в тех ритмах находимся. Либо создать потрясающую гармонию, что и есть симфонический оркестр.
— Оркестр — это слепок, метафора нашей жизни, и понятно, что великий фильм об этом у Федерико Феллини. Вы сказали, что каждый человек — инструмент. Важно еще понять, какой ты инструмент, чтобы твое представление о себе совпадало с тем голосом. А вы каким инструментом себя ощущаете?
— Я виолончель просто обожаю. Конечно, это не скрипка, не альт, это гораздо ниже звуки. Но это не контрабас. Я виолончель могу слушать бесконечно.
— Но вот еще важный момент: солист. Я всегда думала о судьбе оркестранта. Вы прекрасно знаете, что в хорошем оркестре качество тех инструментов, которые играют соло в оркестре, — первой скрипки, ключевой флейты — в больших оркестрах это музыканты уровня мировых звезд. Вот почему один человек становится солистом, а другой с таким же уровнем мастерства, но играет в оркестре. Это два типа личности? Что отличает одного от другого? Кто становится солистом, а кто просто здорово делает свое дело внутри…
— В вашем вопросе есть ответ: «просто здорово делает свое дело» — это же не значит, хороший или плохой человек. Правильно или не правильно жить. Просто: здорово делать свое дело. Здорово делать свое дело: извлекать звук совместно с партнерами. Либо стоять отдельно перед оркестром с тем же инструментом рядом с дирижером. Взять классическое произведение, например, первый концерт для скрипки с оркестром Чайковского, и сыграть его не «та-та-та», а «та… та… та…» — и все! Это будет какое-то иное решение, собственное право трактовки. Вероятно, почему один становится, с другой — нет, значит, в одном музыканте есть… не могу другого слова найти, кроме как «авантюризм». Хороший, здоровый авантюризм. Музыка же — она метрична. Всегда делается только так, и никак иначе! А он каждый день, каждый вечер, чувствуя сиюминутное время, привносит себя и о чем-то пытается через музыку поговорить с публикой, с богом. Я только так себе представляю. Думаю, солист этим и отличается от исполнителя, когда он себе позволяет, дарит нам кучу сюрпризов, размышлений по поводу жизни. Он приходит, достает себя и это так трактует, в этом разница. Это я назвал авантюризмом. Все, что написано, настолько классично, настолько привычно, что его трогать нельзя.
— То, что вы сейчас рассказали, как сформулировали, я вспомнила: когда мы разговаривали с Юрием Абрамовичем Башметом, он сказал, что солист — это человек, которому есть что сказать. Вы упомянули «Седьмую симфонию». Понятно, что мы о ней будем говорить, это развитие вашей дирижерской карьеры на экране. Исполнение Седьмой симфонии в блокадном Ленинграде — это то, о чем знает весь мир. Вы, тем не менее, захотели каждому из них это дать: сама форма — рассказать об этом событии через судьбы этих людей. Потому что есть великие фильмы, сделанные подобным образом, и, наверное, один из самых знаменитых — это «Семь самураев» Куросавы, где так же собирают очень разных людей для того, чтобы они вместе совершили некое дело.
— Я очень боялся того, что героев мы не назовем своими именами. До сих пор есть люди, которые реально помнят Карла Ильича Элиасберга, Клеймана, Рейсина. Я попросил коллег: «Пожалуйста, давайте назовем всех отдельно». Долго мы шли с этим, года полтора-два, но, погружаясь в историю… Там действительно столько боли, столько они прошли… Хотелось сделать историю духа! Вероятно, эти люди действительно заслуживают. У нас возрастная разница с Элиасбергом. Но люди взрослели быстрее, чем в наше время. В той ситуации, думаю, события происходили как снежный ком. Я искал, разговаривая с людьми, именно то, каким он был в репетициях — безжалостным к себе в первую очередь, бескомпромиссным музыкантом, не идущим совершенно ни на какие сговоры и согласия. Я прочитал об этом у Светланова. Этот человек был совершенно неприспособленным к бытовой жизни. Поэтому все — вплоть до чаинок из стаканчика — вынимала Бронникова, его жена. Я согласился. Думаю, это было правильное решение.
— Вы искали, что в вас срезонирует с характером Карла Элиасберга. Его такая действительно бескомпромиссность, которую вы показываете в фильме: когда у одного из музыкантов умирает жена, а он говорит, чтобы больше не опаздывал. Потому что это человек, который живет в мире своего замысла. Он не может воевать с немцами, он не может идти на Берлин. Он может только максимально хорошо сыграть Седьмую симфонию в блокадном Ленинграде. И для него это — как форсирование Днепра. Мне понятна бескомпромиссность человека, который понял, что его задача здесь, на этой войне, — играть эту музыку. Насколько для вас такая бескомпромиссность возможна, знакома, насколько она сочетается с вашим характером?
— Когда я был кудрявым с голубыми глазами, на этот вопрос не ответил бы. А сейчас, когда «мои года — мое богатство», я нахожусь в довольно странной ситуации поиска баланса между своей публичностью и тем, как я представляю себя в социуме, что внутри я совершенно непубличный человек. И в профессии я оказался случайно… я никогда не мечтал об этом. Как это сейчас сложить? Я нашел путь. Это корни из детства, корни крестьянские, а у крестьян достаточно скептическое отношение к социальному политическому устройству, у крестьян культ труда. Поэтому я спасаюсь очень давно одним: я начинаю, как Карл Ильич Элиасберг, разными карандашиками расставлять штрихи, писать, как здесь надо играть, и потом прийти и раздать — то есть культ труда. Вероятно, за этим тянется тогда и бескомпромиссность. Тогда я себе, наверное, могу позволить требовать и от коллег того же, потому что для меня это очень важное дело, я потратил очень много времени, труда, это составило часть моей жизни. Если не хочешь участвовать — скажи честно и иди. Или давай так же погибать, как и я.
— Да, в фильме есть еще и вот эта метафора: каждый человек сначала звучит сам по себе, как инструмент, который настраивают. Потом он начинает слышать других и делать вместе что-то общее. Понимание того, что другой человек может быть твоим партнером по общему звуку — это тоже отражено в фильме.
— Есть категории жизни: счастье, несчастье, любовь, нелюбовь, терпение, прощение. Счастлив? У Гете было написано: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно». И он умер. Значит, счастье — это момент. Любовь, встреча, рождение ребенка. Какое-то послевкусие от хорошо сделанного дела. Недолго. Если бы я был счастлив, я, наверное, не выходил бы в театре на сцену. Я бы не снимался в особых фильмах, где я не уверен, что получится. Я вижу энергию заблуждения людей, мне хочется прилепиться и с ними позаблуждаться. Прощение. На сегодняшний день для меня этого слова не существует. Потому что это предполагает для начала обиду, предательство. Каждый человек в своей системе координат и в своей правде. Я могу говорить только в моей системе координат, что это предательство. А его нет. Поэтому музыканты внутри с определенным отношением к истории — как потом все в финале соединяются на этом концерте: и зрители, и музыканты-исполнители, и даже, я уверен, зрители, которые смотрели фильм. Потому что люди достигают единого целого на протяжении восьми эпизодов: они увидели эти характеры, они кому-то сопереживают больше, а кому-то — меньше. Дальше все соединились и достигли этой гармонии.
— Кстати, в «Седьмой симфонии» мне очень понравилась маленькая — любовь намеками, рассказ, роль, которую сыграла Лидия Вележева, она не играет вашу жену, она как парторг оркестра… В фильме есть эта история любви. Она — женщина, способная любить. Хотя этот мужчина ей тоже не принадлежит. Его уже нет. А когда она играет в финале, она играет для него. Это маленькая история, но очень пронзительная. Блистательная работа Лидии Вележевой. Она здесь не старается красоваться, играет женщину трудной судьбы.
— Да, вроде строгая, жесткая, но оказывается, насколько мы все ранимы, насколько мы все хотим быть любимы.
— Как вам кажется: как со временем перестраиваться на другой философский лад? Возможно ли это? Могут ли молодые и взрослые люди понимать друг друга? И что для этого надо?
— Старость — это отсутствие желаний. Желания выключаются, интересы выключаются. От этого, наверное, их могут раздражать вопросы: «А это что? Почему?» Я даже никогда не задумывался об этом. Я абсолютно искренний: я не задумывался. Как-то я себе живу и живу. Вот мы с вами говорили о поиске баланса между публичностью и совсем не публичностью души, личности моей. Это да, но пришлось со временем, когда много чего стало раздражать, а на себя стало времени не хватать, а есть постоянный труд, то, что меня волнует, мне об этом хочется сию минуту говорить, делиться. Это мне интересно. Наверное, я для этого был придуман. Самое сложное — это угадать, для чего ты придуман. И самое интересное — если ты угадал свои способности, талант, для чего ты придуман, — тогда жизнь становится интересной. Потому что в совершенстве нет конца. Обязательно кто-то делает лучше, обязательно появится так, как у тебя, но иначе. И от этого, наверное, у меня интерес и желание не уходят. И это так.
