30 декабря, когда Москва охвачена предновогодней суетой, и кажется, что всегда так было и будет, в пустоватых православных храмах Москвы поминают «трех отроков в пещи».
Напомним эту библейскую историю. Три еврейских отрока (юноши) – Анания, Азария и Мисаил, служившие при дворе вавилонского царя Навуходоносора, отказались приносить поклонение идолу, установленному царем, и за это были ввергнуты в «пещь». Но чудесным образом были сохранены в самой пещи от огня и вышли оттуда невредимыми, и в одеждах, от которых даже не пахло дымом. В то время как те, которые разожгли эту печь, приблизившись к ней, сгорели.
История «трех отроков в пещи» повторялась, наверное, в истории не один раз, и повторилась еще раз в день их поминовения морозным утром 30 декабря 1941 года.
В этот день на подмосковной станции Лосиноостровской взметнулся огненный султан. Если библейская «пещь» на 70 локтей вокруг полыхала пожаром, то на станции Лосиноостровской в полукилометровой зоне огненная стихия снесла дома.
На одном из 60 путей станции стоял в числе многих эшелон № 40475, везший на фронт бригаду воздушно-десантных войск № 18, сформированную из новобранцев.
Морозным утром 30 декабря 1941 года взорвался этот эшелон, из которого солдатам приказано было не выходить. Дальше началось что-то апокалиптическое – начали взрываться поезда с боеприпасами, да так, что цистерны летали по воздуху. В этой огненной печи и сгорела почти вся бригада ВДВ и еще солдатики из санитарных поездов. Погибли пожарные, погибли железнодорожники, погибли военные, пришедшие на помощь из близлежащей части, пострадало население пристанционных домиков…
Народ из Лосинки (как и тогда, и сейчас называют ласково эту станцию москвичи) побежал под тучей осколков спасать тех, кого еще можно было спасти. 16 часов гасили пожар и спасали пострадавших.
Вот как описывает происшедшую катастрофу жительница Лосинки, поэтесса Нина Кан, член Союза писателей России («Воспоминания военных лет»): «...Мы были готовы к самому худшему, но в первых числах декабря движение фашистских войск на Москву было приостановлено. Вроде бы и дышать стало легче... Занятия в школе возобновились, хотя, конечно, первая военная зима была для москвичей самой трудной. А большая беда пришла под Новый год. Стояли морозы до 30°. Утром в девятом часу я собиралась в школу, причесывалась в комнате перед зеркалом. И вдруг оказалась в кухне, в дальнем углу, отброшенная взрывной волной... Осыпались стекла, рамы были вывернуты, покорёжены, веранда разворочена. Вся посуда разбилась. Зеркало почему-то уцелело. И я только успела подумать: "Вот не приду в школу. Завтра расскажу: бомба упала на соседнем дворе, надо было ликвидировать последствия налета".
А когда пришла в себя и выглянула в разбитое окно, увидела: вся наша школьная дружина ПВО бежит по улице с носилками... В полутора километрах от нас на запасных путях стояли два состава: один санитарный поезд с бойцами с фронта, другой состав со снарядами для фронта. Снаряды стали взрываться — говорили о диверсии. Снаряды рвались с 9-ти утра до 2-х часов дня. Бойцы полураздетые, на костылях, кто как мог, выбирались из санитарного поезда, укрывались в соседнем лесу, в снегу, в жестокий мороз... Многие обморозились, не всех удалось спасти... Подлинный героизм проявили железнодорожники – два вагона с самыми крупнокалиберными фугасными бомбами были отцеплены, отведены со станции».
Житель станции Лосиноостровская И.Г. Пономарев в своих воспоминаниях «О времени и о себе» пишет так: «Приехав домой с работы, я не узнал местности. Из 60 путей сохранилось только два около станции, ни вагонов, ни паровозов, не было ничего. Копошились красноармейцы, разгребая завалы, стаскивая убитых в ледники, которые находились вдоль путей, из них льдом набивали рефрижераторы.
Мороз был около 40 градусов. До нашей дачи было примерно полкилометра от железной дороги, и все дома были снесены взрывом».
Потом хоронили на сельском Раевском кладбище и в его окрестностях (теперь Бабушкинский район столицы, «Парк Яуза») три дня людей, а точнее – части от людей.
Что произошло? Диверсия? Точно не знаем, «дело» об этом происшествии было под грифом «секретно». Тогдашняя власть сильно боялась «панических слухов».
Фамилии погибших бойцов и даже имена были найдены, но позже, гораздо позже. И кем? «Отроком» – Николаем Антоновичем Ивиным, который не сгорел тогда в «пещи», потому что нарушил приказ и вышел набрать снежку в котелок.
Предоставим ему слово: «Меня призвали на службу осенью 1941 года в Уральске. Вместе с группой ровесников, которым еще не исполнилось восемнадцать и людьми постарше был направлен в 18-ю воздушно-десантную бригаду, формируемую на территории Саратовской области.
Наш четвертый батальон располагался в селе Дьяковка. Поначалу квартировали в семьях колхозников. Изучали парашют, стрелковое оружие, вместе с крестьянами убирали урожай арбузов. Арбузов тогда наелись от души. В середине декабря нас погрузили в эшелон. На станции Ртищево впервые переодели в военную форму. Ехали в теплушках, с гармонью, песнями. Радовались нашей первой крупной победе под Москвой.
(Надо сказать, что гармошка была куплена на те три рубля, которые дала мама Коле Ивину. Больше она не могла дать, потому что была женой «врага народа», а жен «врагов народа» даже на работу не брали. Сын «врага народа», как только услышал про войну, побежал «устраиваться» на фронт. Но тогда его на фронт не взяли, а взяли позже, вместе с 60-ю ровесниками. Они и ехали все вместе, в одной теплушке. – прим. автора.)
30 декабря 1941 года на рассвете эшелон остановился на одной из станций. Позже, уже в госпитале, я узнал ее название – Лосиноостровская.
Хотя покидать вагоны не разрешалось, я спустился на полотно, чтобы набрать снега в котелок. Вернулся, сделал шаг к печке, и в этот момент раздался взрыв сокрушительной силы. Теплушку разнесло в щепки, меня, контуженного, выбросило на рельсы соседней колеи. Начал тушить гимнастерку на груди. У меня сгорели все документы и мамина фотокарточка. От поезда почти ничего не осталось. Видел погибших, раненых, но из-за потери слуха мало что слышал. Меня подхватили под руки женщины, прибежавшие со стороны дачных построек…»
Свое восемнадцатилетие 31 декабря 1941 года Николай Ивин встретил в госпитале. Он некоторое время не мог говорить и ничего не слышал из-за контузии, полученной при взрыве эшелона. Его подлечили (но слух полностью не восстановился), и он опять поехал – куда приказали.
Николай Антонович Ивин считает, что причиной катастрофы на ст. Лосиноостровская была диверсия. Поезд, в котором не было ни одного патрона, громыхнул так, будто вез взрывчатку. К тому же сразу в нескольких местах. Выжить умудрились немногие.
Вот только диверсантов в сердце Родины командованию не простили бы. Поэтому трагедию «эшелона N 47045» скрыли от всех.
В этой страшной огненной печи погибло 396 человек из 18-й бригады ВДВ. Это те, чьи имена удалось восстановить.
А сколько погибло тех, имен которых мы не знаем? Даже «дело» об этом взрыве много лет хранилось под грифом «засекречено». В документах тогда писали: «Погиб при катастрофе эшелона 47045 на ст. Лосиноостровская». Больше всего погибших было в 18 воздушно-десантной бригаде 8 воздушно-десантного корпуса.
Когда удалось разыскать донесение о потерях 18-й воздушно-десантной бригады, в глаза бросилась размашистая резолюция какого-то генерала на титульной странице списка: «Потребовать объяснения, почему до сего времени не сообщалось. Наконец, почему получилось так, что на большинство людей нет абсолютно никаких данных, даже имени-отчества и года рождения. Объяснения потребовать к 20 мая для доклада Зам. Наркома». 1.5.42».
Объяснения требовать было не с кого. Все командование бригады лежало в братской могиле на Раевском кладбище. Без званий и фамилий.
Они появились только спустя полвека. Благодаря Ивину Николаю Антоновичу, выжившему при взрыве и в огне сражений Великой Отечественной.
А дальше у Николая Ивина были госпиталь в Воткинске, краткосрочные курсы артиллерийских техников, служба офицером в 910-м артполку 338-й стрелковой дивизии. Победу над Германией встретил в Кенигсберге, а над Японией – в Порт-Артуре.
Н.А. Ивин: «Судьбе же было угодно, чтобы спустя годы после Победы я стал москвичом и получил квартиру в том самом районе, где в канун 18-летия моя жизнь могла оборваться. Совершенно случайно узнал, что моих однополчан-десантников, погибших на Лосиноостровской, похоронили в братской могиле на Раевском кладбище, в то время сельском. Я думал, что их похоронили на Бабушкинском кладбище, куда мы с сыном иногда заходили, но оттуда сторож направил нас на Раевское кладбище. Сторож Раевского кладбища сказал, что да, хоронили много, но не знает кого, а вот петлички были голубые. Те документы, которые удалось найти, подтвердили, что именно там похоронили моих однополчан.
Позднее там был сооружен мемориал. На темных мраморных плитах высечены имена 396 человек. Против всех фамилий одна дата гибели – 30 декабря 1941 года. В числе павших вдали от фронта – ребята, с которыми я учился в одной школе, гонял мяч во дворе…»
В этом своем слове Н.А. Ивин не сказал многое: что он и те, кто выжил в Лосиноостровской, прошел сквозь огонь войны, были многократно награждены орденами и медалями. Хоть происхождение от папы – «врага народа» – не раз мешало наградам достигнуть отважного бойца Николая Ивина.
После войны Н.А. Ивин женился на умнице и красавице Ираиде, педагоге по профессии и верующей женщине. С ее помощью Николай, имевший за плечами 8 классов образования, закончил педагогический вуз.
Семья педагогов прекрасно воспитала своего единственного сына, тоже Николая. Всех поражало отношение Николая Николаевича к своему отцу. Он все делал, чтобы папе было удобно. Он его слушался. Он его любил…
Николай-младший ходил к Николаю-старшему в его последнюю больницу по два раза в день! Чтобы был такой сын, надо быть прекрасным отцом.
Николай Антонович был отцом не только Николаю Николаевичу, но и детям, которых он обучал. Он стал Учителем с большой буквы.
Позже он стал директором школы № 283, при его директорстве – самой лучшей школы Северо-Востока столицы. У него было прозвище – «Бугор», так рассказывала одна из его бывших учениц, ныне тоже учительница. Почему «Бугор»?
Потому что из окон классной комнаты (раньше в классах на стене, отделявшей классы от коридора, были высоко расположенные окна) была видна только макушка Николая Антоновича, когда он шествовал по коридору. Но дети не назвали своего директора «Макушкой», а, чувствуя высоту его личности, называли его – «Бугор».
Он был высок, представителен, и был отцом этим детям, да и учителям. И приемы воспитания были самые отеческие. В ящике его директорского стола лежал… ремень. И, говорят, находил применение.
Когда он заходил в школьную столовую, шум стихал…
И еще эта же его ученица рассказывала «страшную историю», как он ее, тогда секретаря комсомольской организации, вызвал к себе перед визитом какого-то комсомольского начальства, и, указуя на юбку (вернее, почти полное ее отсутствие) и длинные ногти, казалось бы, покрашенные совсем незаметным лаком, сказал грозно: «Что это!»
Бедная девочка быстренько избавилась от маникюра. Кончилось тогда все хорошо, и теперь – тоже все хорошо, судя по длинным ногтям, покрашенным ярким лаком с блестками.
Надо ли говорить, что в этой школе был музей Великой Отечественной войны?
В биографии Николая Антоновича было и такое: он со своими школьниками помогал восстанавливать храм прп. Сергия Радонежского в Бибирево в начале 90-х годов. Его сын говорит, что до сих пор хранит резиновые сапоги, в которых папа восстанавливал храм и ремонтировал школу.
По признанию Николая Антоновича, он стал верующим, знает много молитв и молится обязательно 30 декабря, когда Православная церковь поминает «трех отроков в пещи», в тот день, когда сгорел их эшелон.
Самым последним значительным событием перед смертью Николая Антоновича было участие его в митинге 15 ноября 2011 года по поводу открытия мемориальной доски на ст. Лосиноостровской в память его погибших однополчан. Он плохо себя чувствовал, но организаторы митинга не могли его не пригласить, а он не мог не приехать. Он уже передвигался на коляске. Но на митинге он встал во весь свой гвардейский рост и пытался нам рассказать свою жизнь: про свой город, и как он прибежал записываться на фронт, и что мама дала ему с собой на фронт последние три рубля. И что ехали они с песнями, радовались победе под Москвой и как он после взрыва полз, задыхался, гимнастерка на нем горела, сгорела даже мамина фотография в кармашке на груди; и про госпиталь, и про женщин, который его оттащили от горевших вагонов. Есть снимок его у памятной доски.
Немного позже эту доску, благодаря депутату Мосгордумы Т.А. Портновой, привели в надлежащий вид.
Но Николая Антоновича уже не было с нами.
Морозным утром 19 декабря 2011 года, в день, когда празднуется день памяти свт. Николая Угодника, умер Николай Ивин. В Николае Антоновиче, таком настоящем русском человеке, оказалось, соединились две крови – уральских казаков и …хорватов. Папа его, арестованный за «контрреволюционную деятельность» на местном мясном комбинате, был хорватом. А бабушка его была молитвенница, так сказал одна из его родственниц, бывшая на отпевании и поминках.
Умер настоящий русский герой, умер, «насыщенный жизнью».
Н.А. Ивина отпевали в Преображенском храме на Осташковском шоссе. Там, на кладбище возле церкви, он и похоронен рядом с любимой женой.
Среди погибших воинов на ст.Лосиноостровской было много уроженцев г.Ош (Киргизия), в основном с русскими фамилиями.
В мае 2015 тогдашний президент Киргизии А. Атамбаев принял участие в церемонии открытия памятного бюста одному из панфиловцев – Дуйшонкулу Шопокову в городе Волоколамске, и призвал помнить о героизме воинов Великой Отечественной, на которой побывал каждый шестой житель Киргизстана.
А г.Уральск, откуда происходил и казак, и хорват Н.А. Ивин, относится ныне к Казахстану.
Эти факты говорят о том, что христианское понимание цели жизни на земле через русских распространилось тогда и на бывшие братские республики.
Распалось былое братство республик, распадается ныне единение русских людей, которое и возможно только на почве веры.
Об этом говорил еще св. прав. Иоанн Кронштадский: «Перестали понимать русские люди, что такое Русь: она есть подножие Престола Господня! Русский человек должен понять это и благодарить Бога за то, что он русский».
Николай Антонович понимал какие-то глубинные вещи, и, наверное, поэтому, он хотел, чтобы в Лосиноостровском районе была бы церковь, где возносились молитвы за тех, которые, даже не доехав до фронта, отдали свои молодые жизни за Родину. И за тех, которые доехали до фронта.
Эти слова были написаны еще при жизни Николая Антоновича Ивина.
В 2007 году недалеко от Раевского кладбища, на котором установлен мемориал погибшим новобранцам, верующие на свои деньги поставили Поклонный Крест, около которого до сих пор молятся и о тех, кто ехал в 1941 году на фронт, и о тех, кто ехал в санитарном поезде с фронта, и о железнодорожниках, ценой своей жизни спасавших бойцов. По рассказам уже почивших свидетелей некоторые останки были захоронены не только на кладбище, как уже говорилось, но и по берегам Яузы. Да и молиться у Креста об усопших – это для русского народа традиция, а мемориал на Раевском кладбище – без Креста.
Надеемся, что и в храме, который строится возле станции Лосиноостровской, будут возноситься молитвы и о погибших на станции, и о Николае Антоновиче Ивине, явившем нам образ настоящего русского воина, раба Божия Николая.
Tags: Страницы Истории Project: Moloko Author: Ананьева Татьяна
