Саня Ермаков смотался в посёлок, – своих проведать. Вернулся, отыскал командира:
- Сестра передала, чтоб пришёл ты. Говорила Анна, – очень надо.
Дрогнуло сердце Ермакова, – от безмолвной мольбы в Валеркиных глазах. Закурил, заторопился:
- Ты не думай, Ковыль. Если бы с Маринкой что… Сказала бы Анютка. А так – ничего. Говорила, – операцию сделали… Плакала, конечно, да сам знаешь, – им плакать… как с горы катиться. Ты давай, – Михайлин вроде в посёлок собирается, с ним поедешь.
Сидели с Анюткой в больничном дворе, под тополями.
- Ждала она тебя. А с полчаса – как задремала. Хотела сказать тебе, что сын у вас будет… – Анна заплакала: – Что беременна, – теперь точно подтвердилось.
Валерий обнял сестру, осторожно перевёл дыхание, – рваная рана вместо сердца так и не давала дышать:
- Ну, что ты, Анют!.. Что ж ты плачешь…
Анна уткнулась ему в грудь:
- Так она, Валер… Марина… Она про Катюшку говорит… Что… платье свадебное надо, что фату… Видно, снится она ей. Что выросла дочка ваша, что свадьба вот…
Валерий помолчал. Глухо признался сестре:
-Катюшка наша… Она и мне снилась, – взрослая, в свадебном платье…
Анна гладила руками его лицо, волосы, замирала: забелел-засеребрился в Валеркиных волосах ковыль…
- Беедные вы мои!.. И сердца у вас болят одинаково, и сны одинаковые снятся вам… – Сестра вытерла слёзы: – Вижу я, Валер, – умом здоровая она. Только после снов этих… знаешь, будто не может вернуться в реальность. Днём отходит немного. Я при ней не плачу… а она всё равно заметила. Серьёзно так сказала, строго даже:
- Хватит плакать. Домой иди, – мать там одна картошку копает. Со мной ничего не случится, – мне Валере надо сына родить.
Сестра вздохнула:
- Никто ж не верил, что выживет она. Врач не скрывал: операцию, говорил, будем делать, чтобы долг свой… И совесть чтобы… А потом, когда выяснилось, что с ребёнком всё в порядке, сам же и сказал, – что потому и выжила Маринка наша, потому и силы нашлись, что ребёночек у неё… – Анюта поднялась: – Ты иди к ней.
Валерий осторожно присел рядом с Мариной. Взял её руку, стал прикасаться губами к каждому пальчику… А она внимательно смотрела на его волосы:
Значит, и правда… Дочка выросла… Как она на тебя похожа, Валер!.. Как жалко, что она… уходит от нас… Но так же всегда и бывает? Ты поседел… она выросла, и ей надо свадебное платье, – самое красивое… – Вдруг зашептала горько: – Ваалер!.. Ты не горюй так. Девочки, – они всегда так: вырастают… и уходят. Я тебе мальчишку рожу, сына. – Взяла в ладони его лицо, улыбнулась: – Нет, правда. Ты ещё не знаешь, – я беременна, Валер. Видишь, – дочка выросла и… уходит… – В Марининых глазах промелькнула растерянность: – Как быстро, Валер… Всё случилось… Ушла… А сын, – чтобы мы с тобой одни не остались…
Валерий не замечал слёз, что катились по его щекам… Марина ладошками вытерла его слёзы:
- Ты только не думай, – я сильная! Врач сказал, что я очень сильная. Мне только Катюшку нашу жалко… Вчера совсем крохой была… а сейчас ей свадебное платье уже надо… И у тебя вот, – ковыль в волосах…
Врач провёл ладонью по воспалённым глазам:
- Это у неё… как бы объяснить тебе, – барьер такой, защитный.
- А… пройдёт?
Михаил Павлович посмотрел на Валерия, неуверенно опустил глаза:
- Думаю, пройдёт, – время надо… И ещё, – хорошо, что она беременна: при беременности какие-то новые… ну, прямо, знаешь, неопознанные силы появляются… Не раз проверено.
… Вторые сутки клонятся к земле верхушки донника и купырей по обоим берегам Луганки. Словно затаилась ласковая речка, лишь неслышно и горестно вздыхает: вторые сутки со стороны позиций Вооружённых сил Украины – почти незатихающий миномётный обстрел… К ночи заработал КПВТ. Единственная школа в посёлке на правом берегу Луганки оказалась разбитой… а до первого сентября – немногим больше двух недель…
Любава помнила о намерении Ковыля: как только наступит сентябрь, отправить её на работу в школу. Уйти из отряда для Любавы было просто немыслимо… А сейчас она безутешно плакала, когда узнала, что разбитая поселковая школа восстановлению не подлежит. Это уже третья школа – в здешних посёлках по обоим берегам Луганки, которая не откроется первого сентября…
С рассветом низкие тучи накрыли берега, сеялся мелкий дождь. Валерий забрал АКМ из Любавиных рук. Девчонка вздрогнула, – видно, сама не заметила, как задремала. Виновато взглянула на командира. С той минуты, когда рассмотрела Любава чуть приметное ковыльное серебро в волосах командира, ей очень стыдно стало, – за свою глупую, девчоночью любовь к нему… Утешала себя тем, что он ничего не заметил, ни о чём не догадался… И ничего не могла поделать с тем, что сейчас ей хотелось забрать его боль, – хоть немного… Люба вспомнила: эта дурёха малолетняя, Машка-Мальва… до чего додумалась… Во время недавнего затишья под Станицей Луганской ночевали в одном из покинутых хозяевами домов. Ковыль покурить вышел на крыльцо, а Машка быстренько улеглась на диван, – командир только что безразлично бросил на него свою промокшую куртку… Вот так, откровенно, улеглась, притаилась… А Малахов вошёл, мельком взглянул на спящую девчонку, отыскал в шкафу старое одеяло, осторожно укрыл Машку… И пошёл на крыльцо, – дальше курить. Машка всю ночь проплакала. И утром всхлипывала на Любавином плече:
- А вдруг… и я бы… я бы, Люб… дочку ему родила!..
Любава усмехнулась:
- Тоже мне!.. «Кабы я была царица, – третья молвила сестрица»… – Помнишь, Маш?.. «Я б для батюшки царя родила богатыря»… Жена у него есть. И не твоё это дело, – дочек ему рожать.
А сегодня к вечеру, когда прервался стрелковый бой, – никто не знал, надолго ли, – к ним на позиции пришёл дед Степан Кудряшов. Из-за пазухи достал бутылку с самогонкой, пару луковиц, сало, круглую буханку хлеба:
- Первачок. Погреетесь, мужики. Дождь – прямо осенний. Да вы ступайте в хату, – воон, с самого краю… Третий год пустая… А крыша почти целая, – надо же… Смотрю, девчата у вас, – дед жалостно взглянул на Любу с Машей, – им бы тоже по своим делам в хату неплохо.
Ковыль согласился, благодарно пожал дедову руку. Мужики потянулись к крайней, и правда, – неожиданно добротной хате. Баюн тут же отыскал стаканы. Мужики пересмеивались: казалось, Заярный и родился в этой хате, – так хорошо и быстро он сориентировался, где тут лежат нужные вещи… Ковыль исподлобья взглянул, с каким воодушевлением Серёга хозяйничает за столом.
- Убрать, – устало кивнул на бутылку с самогонкой. – Поужинать, – и спать. Неизвестно, сколько спать придётся.
-Есть, командир! – Сергей спрятал бутылку за пазуху.
Ковыль задумчиво проследил глазами за предусмотрительными действиями Баюна, рукой махнул:
- Наливай. По капле.
Выпили и правда по капле, – согреться чтоб. А больше – потому, что за годы войны отвыкли шахтёры пить весело и бесшабашно, как прежде бывало: сколько хотелось… а потом ещё сверху, – тоже сколько хотелось… А такого, чтобы не хотелось, и не припомнит никто… Куда что делось!.. Девчонки, Любава с Машей, тоже отважно выпили, – зажмурились, правда… А потом руками махали: от дедова первака дыхание забило…
Мужики разбрелись по комнатам. Ковыль вышел на улицу: во дворе ещё оказалась летняя кухня. Заярный с бутылкой последовал за командиром, виновато предложил:
- Допьём, Валер. Что ж добру-то пропадать… А мы с тобой, если вдруг что, – не справимся, что ли…
Ковыль присмотрелся: бутылка в Серёгиных руках – полная… Допьём!.. Догадаться было не трудно, – Баюн уже побывал у деда Степана, расхвалил первачок… Баюн – он и есть Баюн!
Валерий молча пошёл в летнюю кухню, а Заярный обрадованно метнулся в дом, сгрёб остатки хлеба и сала.
Ковыль пил, – не закусывая… Серёга притих. Себе наливал на донышко, – ну, чтоб командир не думал, что он один пьёт… Отчаянно надеялся Серёга, что боль Валеркина хоть немного утихнет. Поэтому и поднялся, когда в дверь заглянула Любава: кто ж его знает, рассудил Заярный, – чем лечить разорванное в клочья Валеркино сердце…
Продолжение следует…
Начало Часть 2 Часть 3 Часть 5 Часть 6
Часть 7 Часть 8 Часть 9 Часть 10 Часть 11
Навигация по каналу «Полевые цветы»