Шалом, это «Цимес»: еврейский проект, где рады всем. В нашей еженедельной рубрике «Дома поговорим» мы обсуждаем с друзьями проекта их семейные правила и традиции. На этот раз мы встретились с публицисткой и гендерной исследовательницей Беллой Рапопорт и поговорили о военных городках, где она провела детство, несостоявшемся замужестве в Израиле и, конечно, о менструальных чашах.
«Мы, конечно, знали, кто мы. Как минимум окружающие не давали нам это забыть»
Я происхожу из семьи советских евреев, стратегией которых было не следовать иудейским традициям. У таких евреев всегда есть высшее образование, дома много книг. Они рассказывают друг другу еврейские анекдоты и выискивают евреев в титрах фильмов.
Но культура их всё же советская, не особенно заострённая на этнических и религиозных традициях. Хотя вот сестра отца моей мамы — тётя Броня — имела традицию угощать родственников коврижкой, как мне запомнилось, на Песах, что странно.
«Насколько я помню, у нас всегда было жильё, которое нам не принадлежало»
Мой папа был военным, мы очень часто переезжали, и у нас практически ничего не было своего. Помню, как в Душанбе мы жили в каком-то деревянном бараке, пустом, вообще без предметов. В результате, когда мы окончательно вернулись в Петербург, мама начала всё собирать и ничего не выбрасывать.
В Санкт-Петербурге мы жили достаточно стеснённо: в трёшке на станции метро «Приморская» с бабушкой, дедушкой, мамой, папой и братом. Несмотря ни на что, та квартира в моём детском воображении была прямо лакшери — потому что в ней были застеклённые серванты со всякими сервизами, настоящее богатство по сравнению с предыдущим пустынным и беспредметным жильём.
«Бабушка мне говорила, что я должна выйти замуж за еврея, потому что еврей не скажет «жидовская морда»
Всякое мы повидали, в том числе травлю в советском военном городке — за национальность. Взрослые бойкотировали моих родителей и, например, отказывались продавать им еду в единственном продовольственном магазине, а дети, глядя на это, дразнили меня. Однажды в подвале на несколько дней закрыли моего кота. Это было тяжело.
Ещё в Алматы (город тогда ещё был Алма-Атой) я должна была ездить в школу на автобусе, а водитель говорил мне: «Юда, пошла на ***». Мне было девять лет, я даже не знала, что это такое, пришла домой, спросила у родителей.
«Периодически я начинаю паниковать, что превращу свою квартиру в подобие родительской»
Недавно я обзавелась собственным жильём и забрала кучу предметов, которые хранились дома у родителей, а сейчас нашли своё место у меня. Когда я сюда переезжала, я думала, что у меня будет минималистичная студия, но, во-первых, размер не позволяет — здесь всего 23 квадратных метра, — а во-вторых, семейная привычка тащить в дом у меня всё равно проявляется. Так что я иногда перед сном начинаю маниакально думать, от чего бы мне избавиться.
Среди предметов детства, которые я точно не собираюсь выбрасывать, есть например, маленькая пластиковая ёлка и миниатюрные, очень старые советские стеклянные ёлочные игрушки. Они всегда меня завораживали, потому что были как настоящие, но только очень маленькие. Есть коробка из-под индийского чая, которая старше меня. Я её любила в детстве, потому что мне казалось, что она похожа на дворец.
«Старый молочник из родительского дома я случайно разбила, но склеила, добавив в эпоксидку золотой порошок, и теперь в нём растёт кактус»
Повесила часы 1970-х годов, которые заводятся прямо ключом. На полу у меня лежит ковёр, который в моём детстве, конечно же, висел на стене, я на нём представляла вместо узоров разных крабов. Берегу и игру «Мыслитель» (это такой советский «Скрабл»), она у меня лежит просто так, и я всё хочу, чтобы со мной в неё кто-нибудь уже поиграл.
Мы с родителями постоянно играли во всякие лингвистические игры (я с четырёх лет читаю), поэтому я такая грамотная и с текстом на короткой ноге.
Ещё есть медаль «Родившейся в Ленинграде» с датой рождения, именем и Лениным на фоне Адмиралтейства. Она неизменно приводит в шок москвичей. Мальчикам давали голубую, а девочкам розовую, и для этого не надо было быть каким-то особенным ребёнком.
«От бабушки-блокадницы мне досталась склонность делать запасы еды»
Сейчас я себя от этого отучаю, потому что еда портится. Говорю себе, что скидка на мандарины не означает, что надо немедленно покупать их пять кило, ведь я столько не съем, и они заплесневеют. Но что я точно скупаю — так это шоколад. Если я где-то вижу скидки на мою любимую шоколадку, то сразу заказываю штук двадцать. Сейчас мои фавориты — это дорогущий Lindt с лаймом, с чили или с малиной и беларусский шоколад.
Бабушка была рукодельницей, и, пока я была мелкой, я над этим всем посмеивалась.
А сейчас я вижу ценность её кропотливого труда — в том числе переосмыслив его с феминистской оптики, ведь такую работу не принято было считать искусством.
Я забрала себе картину, которую бабушка сделала из бересты и мха: там то ли олень, то ли лось перескакивает через забор. Она умерла больше 15 лет назад и была не самым простым человеком, но мне важно наладить эту связь с ней, пусть и постфактум.
«Чувство дома дают мне книги и моя кошка»
Кошке 18 лет, и она уже пережила мастэктомию и инсульт. Поэтому уход за ней — часть моей рутины. Я рано прихожу домой, потому что кошке надо дать её лекарства. Она ездила со мной по всем съёмным квартирам и даже репатриировалась в Израиль, где провела счастливейший год своей жизни — потому что ходила гулять в окно и строила всех дворовых котов.
Когда я заметила, что кошке не хватает прогулок, мы стали с ней гулять по двору. А после инсульта она ослепла, но всё равно постоянно просится на улицу. В итоге сейчас мы с ней гуляем в парадной.
Я могу прийти домой очень уставшая и голодная, но если кошка требует, то отложу все дела — она такая старенькая, я исполняю все её желания. Так мы с ней и гуляем, по лестничной площадке.
«То, что я читаю, циркулирует на конкретной полке»
Есть несколько любимых романов, которые произвели на меня огромное впечатление. Например, «Девочки» Эммы Клайн и «Неправильное воспитание Кэмерон Пост» Эмили М. Данфорт. Последний — на английском языке, я даже его недавно перечитала, хотя со времён детства ничего такого не делала. По нему ещё сняли фильм с Хлоей Морец.
Это книга про девушку-лесбиянку, которую в 1990-х отправили в христианский лагерь — для исправления ориентации.
Роман я купила в лондонском магазине Gay’s The Word, и он меня настолько впечатлил, что какое-то время мне вообще ничего не хотелось читать, а саму книжку я положила под подушку.
«В собственной квартире я стала хранительницей очага»
Мне никогда не нравилось ни одно место, где я жила: ни с родителями, где было всё захламлено чужими предметами, ни в съёмном жилье. Поэтому я никогда не проявляла склонность к уборке, и везде у меня был жёсткий срач. А сейчас у меня всё лежит на своих местах, по моей собственной систематизации. Если из неё что-то выбивается, то я тревожусь. Например, книги по социальным наукам должны лежать в одном месте, комиксы — в другом, а белые рубашки — с белыми рубашками.
Дома у меня только открытое хранение вещей, потому что если вся одежда будет висеть в шкафу, то про что-то из неё я буду просто забывать. Одежду я очень люблю, у меня её много классной, и поэтому я практически уже не покупаю новую.
Раньше из каждой поездки я привозила украшения, но их в какой-то момент стало настолько много, что я решила ограничиваться магнитиками. Но украшения висят на специальной доске, чтобы я свободно могла ими любоваться.
«Полки менструальных чаш у меня нет»
Пользуюсь я вообще только одной, а так у меня их всего три. Инструментов для кастрации мужчин тоже нет. Зато есть розовый холодильник, наклейки с фем-слоганами и всякие журналы, где выходили мои колонки. В коридоре висит в рамке одна из первых моих напечатанных статей в «Новой газете» — про домашнее насилие.
Однажды мы с друзьями шли ночью вдоль реки Мойки и увидели, как что-то искрится около Поцелуева моста. Оказалось, рабочие срезали замки, которые на мост навешивают парочки. Тогда каждый из нас забрал себе по замку. Так что у меня уже много лет хранится чья-то любовь.
Ещё есть небольшой радужный флажок, он остался у меня с прайда в Марселе, и афиша к спектаклю «Монологи вагины», который мы ставили в 2014 году, чтобы собрать деньги на оплату работы телефона доверия в кризисном центре.
Рисовала плакат одна из актрис, и когда я на него сейчас смотрю, то чувствую себя богемной женщиной.
Однажды на меня обиделись феминистки после того, как я якобы сказала про один из фем-курсов, что это конвейер сук, хотя всё это неправда и «сук» там было междометием. Но сама история мне понравилась, и мой друг-художник сделал картинку, где написано «феминистский» и изображён конвейер, с которого в коробку падает моя голова.
«В Израиле я провела самую холодную зиму в своей жизни»
Я жила там полтора года, пока не рассталась с бойфрендом и не вернулась в Россию. Зимой по улице я ходила в одной куртке, а дома сидела сразу в двух. Душ ты не можешь принимать долго, потому что даже 10 минут — это барство. Нужно же греть воду в бойлере, а электричество дорогое.
Залезть в этот душ ещё ничего, а вот вылезти из него… когда ты только согрелась… на этот каменный пол, в эти каменные стены…
Господи, это было так ужасно, просто невыносимо. И тогда я оценила прелести центрального отопления и возможность мыться по 40 минут.
Зато в Израиле было много всякой классной еды, зелени и овощей. Я всё время пила свежевыжатые соки, которые покупала на рынке за 15 шекелей. Ещё один неоценимый плюс — там во всех съёмных квартирах белые стены. В России с этим всё грустно.
«Я была настроена на создание нормальной гетеросексуальной семьи с хорошим еврейским мужчиной»
Чтобы мама была рада. Поэтому моя жизнь в Израиле была какой-то другой жизнью, у меня были другие цели и другое отношение к себе, я даже не могу сказать, что я как-то себе очень принадлежала. Да и мужчина, как оказалось потом, был не очень нормальным.
Мы снимали в Иерусалиме квартиру, и она была красивой, но я всё равно не чувствовала себя дома. Я скучала по Петербургу, мне снились сны, что я у родителей на «Приморской» и иду гулять к Неве. Потом я просыпалась и оказывалась в Иерусалиме, мне было ужасно плохо.
«Когда мы расстались, я сначала расстраивалась, но сейчас воспринимаю это событие как своё второе рождение»
Я бы не смогла сама от него уйти, а ведь он мне даже не нравился особо! Просто в семье ждали, что я состоюсь как женщина.
Последние несколько лет стали временем, когда я наконец-то принадлежу себе, у меня есть собственные любимые ритуалы. Их много — например, у меня полно уходовой косметики, которой мне обязательно надо намазаться утром и вечером — из-за моего тревожного расстройства. Я спокойно нахожусь одна дома по три дня, не ругая себя за то, что никуда не выхожу.
«Петербург — продолжение моей квартиры»
Я очень люблю этот город. Помимо того что он красивый, он исхожен тысячу раз моими ногами, здесь всё мне хорошо знакомо, всё связано со мной, с моими подростковыми (и прочими) годами. При этом я каждый раз нахожу много новых мест («Ой, „Нарвская“, сколько здесь конструктивизма, как я раньше не замечала»). Вернуться сюда было великим счастьем. Я никуда не хочу отсюда ехать и надеюсь, что мне и не надо будет.
«У меня очень еврейское лицо, и нельзя сказать, что это плохо»
Вся эта тема для меня очень важная, но при этом очень сложная. Мой детский опыт помножен на конструирование семейной памяти и внедрён в меня: мама моей бабушки умерла в Блокаду, сама она попала в детдом, её там дразнили Сарочкой, били.
Бабушка учила не высовываться, она стеснялась, что мы евреи, называла деда Мишей, хотя он был Моисеем. Через это всё мне приходится прорываться до сих пор.
Например, недавно я смотрела передачу с собой, и первой моей неосознанной мыслью было — как ужасно я выгляжу, потому что у меня слишком еврейское лицо.
Кто-то даже говорит, что я похожа на антисемитскую карикатуру.
И в отношениях с еврейством у меня было всякое, был период, когда я соблюдала Йом-кипур и на Песах не ела хлеб. Сейчас я ничего такого не делаю и в Б-га не верю. Но я жгу на Хануку свечки, потому что это классно. У меня есть ханукия, которую мне прислали с блошиного рынка в Тель-Авиве. Очень красивая, обожаю её жечь.
«Для меня очень важно говорить об антисемитизме, потому что я продолжаю с ним сталкиваться»
Иногда можно услышать какую-то фигню, которая потом может вышибить на несколько дней. Кто-то может сказать на улице по телефону: «Ну он прямо жидяра», потому что люди не понимают, что слово «жидиться» — такой синоним слову «жадничать», который связан кое с чем.
И я про это часто говорю, потому что мне надоело быть незаметной.
За это надо мной смеются, в том числе евреи. «А мы никогда с этим не сталкивались», — говорят они. Я считаю, что они воспроизводят дискурс евреев, которые ничего не выпячивают — как и учила меня моя бабушка.
Записала Арина Крючкова
Фото: Миша Павловский специально для «Цимеса»
Читайте также:
