Принято считать, что отправлять российскую молодежь для обучения различным наукам в университеты Европы начали после того как Петр I Великий прорубил туда свое знаменитое окно. В целом, это утверждение верно, если прибавить «в массовом порядке». Ибо еще Иван IV Грозный послал «на науку за море, во Германию» некого юношу, который, обучившись шпрехать и шрайбить и объездив «всю землю Немецкую», благополучно возвратился на родину. Практику заграничных стажировок для пытливых отроков продолжили Фёдор I Иванович (Блаженный) и Борис Годунов, однако это все были единичные случаи.
Зато будущий первый император Всероссийский в 1697 году распорядился отправить сразу полсотни своих стольников и спальников в Италию, Англию и Нидерланды. А еще спустя 19 лет, когда процесс уже шел вовсю, дошла очередь и до кёнигсбергской «Альбертины» (на титульной иллюстрации). Именной указ от 25 января 1716 года предписывал:
«Послать в Королевец человек 30 или 40, выбрав из молодых подьячих для научения Немецкому языку, дабы удобнее в Коллегиум были, и послать за ними надзирателя, чтоб они не гуляли».
Выполняя распоряжение начальства, сенаторы решили набрать необходимое число студентов возрастом от 15 до 20 лет из низших административных чинов в губерниях и приказах, то бишь, министерствах. Изобретя заодно и довольно оригинальный способ финансирования: за обучение юношей должны были платить их оставшиеся в России коллеги, с которых требовалось собрать по 250 ефимков на студиозуса единовременно, а затем по 200 ефимков на каждый из последующих годов его обучения. Хитроумная затея предсказуемо провалилась, на руки отъезжающие получили всего по 35-50 ефимков, остальные деньги то ли так и не удалось аккумулировать, то ли они были, как издревле в России принято, разворованы. Сенат, кстати, умудрился сэкономить и на надзирателе, предписав исполнять его обязанности Василию Яковлеву из студенческой братии.
Кстати, не так-то просто оказалось набрать указанное число кандидатов – с расторопными и сообразительными сотрудниками губернские ведомства расставались крайне неохотно. Зато клерков из столичных приказов привалило с лихвой, пришлось даже проводить их по документам как прибывших из Казани, Воронежа, Нижнего Новгорода… Впрочем, чуть позже к ним присоединились и настоящие провинциалы – архангелогородцы, смоляне, киевляне, азовцы и даже сибиряки. Первая партия «мучеников науки» числом 9 душ отправилась из Петербурга в Кёнигсберг морем 23 сентября того же года, в течение следующего прибыло еще несколько групп, и общее число русских студентов составило ровно 33 человека.
Но прежде чем удостоиться чести слушать лекции профессоров «Альбертины», еще требовалось освоить немецкий с помощью «шпрахмейстеров», то бишь, учителей по языку. И пока россияне долдонили «невеликий и немогучий», полученные ими перед отъездом деньги иссякли, а новые ассигнования из Отечества так и не поступили.
«Тщетно прождав более года, студенты стали писать отчаянные письма в высшие инстанции, жалуясь, что без денег «шпрахмейстеры» отказываются их обучать, хозяева гонят из квартир и «по тюрьмам за долговые деньги засажать хотят»; что все они уже «пришли в убожество» и «принуждены будут помереть с гладу», - пишут в своем исследовании калининградские историки Геннадий Кретинин и Юрий Костяшов. - Это подтверждал бургомистр Кёнигсберга тайный советник Негелин. В своих письмах в посольскую канцелярию Петербурга он сообщал, что за великие долги студенты «от заимодавцев посажены в тюрьмы, в которых и доныне почти все обретаются».
Если на студенческие стенания петербургские чиновники были склонны особого внимания не обращать, то упреки со стороны иностранца проигнорировать не осмелились. Когда о вопиющем положении своих подданных узнал Петр I, грянул скандал. Средства на то, чтобы «те ученики втуне время не провождали и гладом не исчезли», в казне мгновенно нашлись. Примечательно, что на руки самим студентам деньги все равно не выдали, «дабы тем молодым людям всякий случай непорядочного жития пресечен был», поручив Негелину подобрать нужных учителей и обеспечить в этом деле «надлежащий присмотр». Бургомистр снабдил «russische burschen» всем необходимым и рассчитался по их долгам. А затем заключил договор с профессором Стеофасом (Стлофасом), чтобы тот учил русских «с утра до вечера с прилежанием» не только немецкому языку, но и латыни, французскому, истории, географии и другим наукам общим числом более десятка.
После этого в Петербург вновь пошли жалобы от наших школяров – теперь они сетовали на непомерные нагрузки. Другая претензия заключалась в том, что профессор дает лишь самые общие сведения по изучаемым предметам, совершенно не учитывая индивидуальные наклонности своих русских питомцев, которые желали бы глубже вникать в излюбленные дисциплины. Жаловались и на условия проживания: дескать, в квартире по 3-4 человека, и все свои, русские, попрактиковаться лишний раз в немецком на досуге просто не с кем. А на просьбы поселить среди иноземцев неизменно следует решительный отказ. (В этом недовольстве, кстати, есть резон: именно бытовое общение с носителями языка до сих пор считается одним из главных достоинств обучения в иностранных вузах.) Самые прилежные студенты экономили на книгах и даже одежде, чтобы нанять себе репетиторов. Но при этом изъявляли готовность терпеть заграничные лишения далее оговоренного срока, ибо не считали для себя возможным возвращаться на государеву службу недоучками.
Узнав об обвинениях в свой адрес, Стеофас сам настрочил в Сенат длиннющее послание, в котором обвинял жалобщиков в лености и склонности прогуливать лекции, предпочитая университетским аудиториям кёнигсбергские кабаки и веселые дома. Мол, русские бурши не пропускают ни одного праздника, будь он российским или немецким, с великим удовольствием предаваясь «неистовым обхождениям и бесчестным забавам». Стоит признать, что отчасти эти упреки имели под собой основание.
«Подьяческие дети Матвей Маков, Фёдор Копылов, которые посыланы были с протчими их братьев в город Кёнигсберх для обучения чужестранных языков и других наук, и тамо непотребно житие свое препровождали и ничему не учились и государево жалованье получали втуне и для того оттуда присланы в Санкт-Петербурх, к наказанию приговорили написать в матрозы», - говорилось в одном из решений Сената.
Как бы то ни было, едва истек срок договора, мстительный Стеофас тут же объявил, что больше ничему учить русских не намерен, а с арендованных квартир им предписано немедленно съехать. Бургомистр всецело поддержал профессора, предупредив подвластных ему бюргеров, чтобы те не давали в долг россиянам ни гроша, поскольку денег из Санкт-Петербурга больше не ожидается, а значит, гасить эти кредиты будет попросту нечем. К тому моменту наших студентов оставалось в Кёнигсберге 30 человек: кроме отданных в матросы Макова и Копылова, еще один – Никита Титов скончался (точная причина смерти неизвестна) и был похоронен на чужбине. Сенаторы подумали, и решили отозвать всех домой, проэкзаменовать, достойным разрешить продолжить обучение, а с теми, кто граниту науки предпочитал пиво с сосисками, поступить сообразно вине каждого.
И вот в 1720 году в Петербург вернулись… 29 выпускников кёнигсбергского университета.
«А тридесятой, - говорилось в сопроводительном письме от бургомистра Негелина. - Через некоторыя дни здесь невидимым стал. И сказывают, что с непотребными людьми, с которыми он всегда здесь обходился, пошел в деревню».
Пропавший Илья Протопопов объявился только через год и на голубом глазу объяснил Коллегии иностранных дел, что не смог уехать вместе со всеми, поскольку «весьма скорбен был». О том, что скрывалось за этой довольно расплывчатой формулировкой, а также где и с кем он ошивался все это время, невозвращенец умолчал.
«Результаты заграничного обучения оказались в целом позитивными, - резюмируют Кретинин и Костяшов. - Из 29 выпускников профессора Стеофаса прошли аттестацию и были распределены 28: 4 - в Коллегию иностранных дел, 8 - в российские посольства в Англии, Пруссии, Нидерландах, Дании и Польше, 16 поступили на службу в Адмиралтейскую коллегию. Эти студенты оказались первой в России группой выходцев из простого народа, получивших заграничное образование».
После смерти Петра I его соратникам было, в общем-то, не до того, чтобы отправлять молодых россиян «в науки» за границу. Тем не менее, есть данные, что в 1743-1744 годах в Кёнигсберге обучался Кирилл Разумовский – младший брат всесильного фаворита императрицы Елизаветы Петровны. В 1751-м лекции в «Альбертине» посещали братья Гудовичи - Андрей (будущий генерал-адъютант, любимец Петра III) и Иван (этот станет генерал-фельдмаршалом, героем турецких и кавказских войн). Ну а второй наплыв русских студентов в этот университет пришелся на время Семилетней войны.
После того как в январе 1758 года русские войска заняли Кёнигсберг, а затем Пруссия стала российской провинцией, к услугам победителей оказалась и «Альбертина» с ее богатым интеллектуальным потенциалом. И уже 6 сентября сюда прибыла первая группа из семерых гимназистов и студентов Московского университета. Как и их предшественникам в петровское время, для начала им пришлось целый год учить немецкий и латинский языки, чтобы быть допущенным к университетским занятиям. Впоследствии трое из этих московитов достигли профессорского звания, а один стал членом-корреспондентом Академии наук.
У русской администрации в Пруссии имелась настолько большая потребность в переводчиках, что удовлетворить ее был не в силах даже Санкт-Петербург. Тогда решили направить в Кёнигсберг еще 10 представителей МГУ. Четверо из них – 23-летний Сергей Малиновский, его одногодок Илларион Садовский, 21-летний Панкрат Полонский и 25-летний Илья Семенов были студентами. Компанию им составили гимназисты Сергей (15 лет) и Николай (16) Бухвостовы, Иван (16 лет) и Николай (17) Шихматовы, 17-летний Степан Доможиров и самый младший – 14-летний Христофор Штеге.
«Присланные студенты и гимназисты Сенатом предписывались к назначению на конкретные должности: Садовский и Полонский - в губернскую канцелярию, Малиновский - в Гумбинненскую, а Семенов - в Кёнигсбергскую камору, - пишет Геннадий Кретинин. - Ученики Бухвостовы тоже приписывались к губернской канцелярии, а Штеге - к «камергерским делам». Неизвестно, куда планировалось назначить оставшихся трех учеников, но они прибыли в Кёнигсберг позже, когда судьба всех уже практически определилась».
Однако сразу же выяснилось, что в переводчики прибывшие не годятся по одной простой причине – никто из них не знал немецкого. И тогда студенты сами попросили губернатора Корфа определить их для обучения в Кёнигсбергском университете, « дабы толиких лет труды и издержанный на нас казенный кошт напрасно не пропал, и мы могли бы оказать пользу отечеству в рассуждениях нашего знания». Просьбу удовлетворили. Составленное расписание включало 20 часов аудиторских занятий в шестидневную рабочую неделю: по философии и математике, немецкому (основной предмет) и французскому языку. Корф назначил жалование студентам в размере 90 рублей в год, гимназистам - 50 рублей, что вполне покрывало расходы на учебу, питание и проживание. Сенат, получивший это известие (вместе с просьбой все-таки прислать настоящих переводчиков) губернаторскую инициативу одобрил.
В Кёнигсберге русские студенты вели в целом обычную для их прусских товарищей-буршей жизнь, время от времени позволяя себе малость покуролесить – недаром ведь старинный студенческий гимн начинается со слов «Gaudeamus igitur, Juvenes dum sumus!» А иногда озоровали и не малость – так, Иван Свищев из первой семерки долгое время находился под арестом за «худыя свои поведения», а после был досрочно отозван в Москву.
Но в целом все россияне учились прилежно, что вполне подтвердилось по их возвращении домой в 1762 году. (Вернулись, правда, опять не все – кто-то продолжил образование в университетах Лейдена и Упсалы, а Иллариона Садовского насмерть сразила «жестокая горячка».) Известно, что Малиновский и Доможиров служили на секретарских должностях в высших правительственных учреждениях, доросши до титулярных советников (гражданский чин IX класса). Иван Шихматов сделал военную карьеру, уйдя в отставку премьер-майором. Панкратий Полонский экзаменовался в Академии наук, продемонстрировав отменные познания в философии, арифметике, геометрии, а также латинском, немецком и французском языках. Был оставлен на службе в Сенате, занимался литературными сочинениями и переводами, в итоге дослужившись до гражданского чина VII класса - надворного советника.
В общем, можно считать, что проведенные в стенах «Альбертины» годы для наших соотечественников даром не прошли.
