Всего в сборнике рассказов советских писателей, о котором я упоминал в своем посте, опубликованы три произведения Эренбурга, одно чуднее другого: «Веселый финиш», «Бегун» и «Бубновый валет». После прочтения появляется чувство, что не дорос еще автор в то время, как художник слова, до настоящих рабоче-крестьянских, социалистических творческих высот. Как инженер человеческих душ – пожалуй. Какой рассказ ни возьми, все о душе, да о душе. А о достижениях ни полслова! Даже в белогвардейском контрразведчике, психопате и садисте, ротмистре Рославлеве, даже в старорежимной, опоенной церковным дурманом, старенькой прислуге «за все», Дуняше, он душу обнаружил и давай ее, грешную, препарировать да анализировать.
Вот что значит двадцатые-то годы – все можно было, да не у всех выходило.
Между строк: помнится, читал я в молодые годы капитальное произведение этого же автора, называется «Буря». За него еще автор награду получил – Сталинскую премию. Вот это роман! Огромный! Не помню уже, сколько сотен страниц он в себя вмещал, но помню хорошо, что речь в нем шла исключительно о борьбе с фашизмом и с отдельными недостатками, а о душе и вовсе не упоминалось. Прочел я его тогда с большим удовольствием (в отличие от рассказов, прочитанных значительно позднее), но и по сию пору не могу с уверенностью сказать, проиграл он или выиграл от того, что автор не сильно глубоко копался в душах своих героев.
Исходя из принципа наименьшего погружения в душу, я выбрал рассказ «Бегун». Хотя, конечно, и он в этом отношении не безгрешен.
Как загремела над Россией буря социальной революции, обобществившая средства производства, так и потянулась за границу буржуазия, а, глядя на нее, и остальные: «фельдшера от мобилизации, стряпчие от реквизиций, дьячки, чтоб в соблазн не попасть, просто людишки безобидные от нечеловеческого страха, политики, идейные всякие, с программами, ну и построчники за ними, коты газетные, а больше всего просто человеки: был дом, профессия, ботики с буквами, а подошло грозное, и ничего в помине, не эмигрантами стали, не беженцами, а бегунами».
Таким бегуном был и Григорий Васильевич Скворцов, родом из Пензы, холостой. К буржуазии и к властям предержащим причастен не был, отправлял ровно 21 год, с 1896, скромную должность надзирателя в первой гимназии, то есть «педеля», переименованного в свете реформ в «помощника классного наставника». Следил себе Григорий Васильевич за порядком на нижних этажах гимназии, пятиклассников не касаясь, пресекал всякие бесчинства среди подопечных, чтоб на переменках не дрались пряжками, ходили с ранцами, а не по моде фатовской с тетрадкой за пазухой, чтобы второгодники-камчадалы не… Ну, и так далее.
Человеком он был мягким, душевным, к гимназистам не придирался, хотя и в беседы какие-либо, кроме распеканции, с ними не вступал, уничтожение карцера даже приветствовал, немало удивив этим коллег, выраженных политических убеждений не имел, считал себя либералом и на выборах в Учредительное собрание, высказавшись в учительской прилюдно за правых, проголосовал-таки тайно за кадетский список.
Но революция на Феврале не остановилась, а пошла вглубь и вширь. К лету, очевидно речь идет в рассказе о 1918 годе, окончательно исчезла в городе еда. Стал Скворцов задумываться, но, ничего путного не придумав, стал глядеть, что другие придумают. «Другие придумали бежать, и за ними, не колеблясь, рысью сорвался Скворцов Григорий Васильевич, уж не надзирателем стал, а бегуном».
И что, спрашивается, он побежал? Куда? Где его ждут?
Невольно приходит на память незамысловатый диалог из советского к/ф «Джентльмены удачи»:
– «Динамо» бежит?»
– «Все бегут».
После года блужданий и мытарств по Европе (и окурочки на мостовой подбирал, и морковку на полях выкапывал и поедал в сыром виде, и по комитетам вспоможение клянчил, папиросы набивал, актерствовал – изображал красного зверского комиссара, и много чего еще было в его нелегкой судьбе) прибило его к небольшому французскому городу Пуатье, где ему повезло несказанно: нанял его мосье Лор в кафе «Рэжанс» гарсоном. Тут ему пришлось пройти через последнее, как тогда казалось, унижение – расстаться со своей дикарской бородой.
«Мосье Лор завсегдатаям на нового гарсона указывал – достопримечательность, раритет. И те с любопытством мирного дяди, рассматривающего бомбу, несколько дней подряд изучали Григория Васильевича. Потом высказались: молочник, мосье Лево, осудил – хоть это с виду ничего, но вообще азиаты, почти татары, и хорошо бы хозяину теперь за кассой в оба смотреть». То есть приняли, как родного.
И все бы ничего, но начал Григорий Васильевич опять над своей жизнью задумываться. Пока бегал он по Европе, не до выяснения первопричин было, а здесь, сидя в уголку в ожидании посетителей, стал доходить до самых корней.
«Получалось, что все виноваты, и никто не виноват, а главное был домик на Плющихе, и нет его, была у него страна – бегуном остался. Дойдя до этого, Скворцов точки не поставил, не замолк, не стал каяться иль плакаться, но почуял ненависть неодолимую вот к этим мирным, хорошим, покойным людям, которым не нужно ни до чего докапываться, сидят себе и пьют для аппетита».
«Для аппетита…» Тут вспомнилась голодная, разоренная, неустроенная Родина, мальчишки-беспризорники…
Подумалось: «Этих словом не прошибешь, резать надо, вот что… И хоть гуляли бы как люди, били бы стаканы, целовались, каялись… Подрались бы… Так нет, сидят себе, улыбаются, да аперитив потягивают… Для аппетита».
Не вынес Григорий Васильевич этой картины избыточного счастья и положил в сердце своем сразить толстенького мосье Лево и тем мир очистить, родину воскресить, вернуть бегунов на тихие Плющихи; гибелью молочника и самому спастись и тысячи спасти.
Там много еще чего Эренбург накрутил, копаясь в скромной душе Григория Васильевича. Кому интересно – читайте.
Финал же был таков: воткнул Григорий Васильевич в жирную спину мосье Лево десертную вилку с несомненным намерением убить гадину. Мосье Лево вскочил, повалил убийцу и с криком: «Вяжите его!» сдал на руки подоспевшим полицейским.
Дальше был суд, где Скворцову заданы были следующие вопросы:
– Вы большевик?
– Избави Бог.
– Хотели ограбить?
– Что Вы такое говорите, честный я человек.
– Так почему же Вы хотели убить мосье Лево?
«Но на этот главный, простой и страшный вопрос Скворцов ничего не мог ответить».
