Серо было этой осенью. Промозгло. Серо настолько, что казалось, солнце уже никогда не выглянет. Так и угаснет свет. Растворится в сумраке кронштадтских улиц. И снег не выпадет. Оттого и лица у людей были хмурые, недружелюбные.
А тут идёт по улице молодой священник и улыбается. И так улыбается, что светло вокруг него. Кто-то улыбнётся ему в ответ, подойдёт под благословение, иной же нырнёт в сырую тень проулка, как будто света испугается, третий будет долго смотреть ему вслед, словно забыл спросить чего…
Архип и Фёдор, завидев священника, тоже юркнули в арку двора.
— О! Щас нам Бог на четверть подаст! — сказал Архип. — Давай, Федор, скидавай свои сапоги!
— Чего? — не понял Фёдор.
— Скидавай сапоги, а то не успеем.
— Дак, а чего? — не понял Фёдор.
— Видел же, отец Иоанн идёт, ему до дому чуть осталось. Выйдешь навстречу босиком, он ни за что мимо не пройдет. Свои отдаст. Сымай, ты и одет похуже. За босяка сойдёшь.
— Да грех это! — дошло до Фёдора.
— Какой грех? — скривился испитым лицом Архип. — Ты человеку добро помогаешь делать. Батюшка у нас юродивый. Утром бы успели к раздаче у дома, так по три копейки бы кажному взяли… Проспали. Давай же! — Архип уже стягивал с товарища сапоги. — Давай. Я тут схоронюсь, а ты просто иди навстречу.
И почти вытолкнул босого Фёдора на улицу.
Фёдор какое-то время стоял, удивлённо рассматривая свои грязные босые ноги, бахрому заношенных штанин, почувствовал, как холод брусчатки пробирает и поднимается вверх.
— Иди! — крикнул из арки Архип.
И Фёдор пошёл, опустив голову, глядя на свои неухоженные ноги. И очень ему вдруг захотелось, чтобы батюшка не заметил наготы его ног. Так захотелось, что аж душу защемило, похмелье отступило, будто его можно было вылечить стыдом. И шёл он, словно крался, вдоль стен. Авось проскочит…
Не проскочил.
— Ты что, любезный, босиком? Ноябрь на дворе…— услышал он голос священника над своей грешной головой.
— Да вот… — более и сказать не мог ничего.
— Потерял, пропил, сняли? — только-то и спросил батюшка.
— Сняли, — механически повторил последнее услышанное слово Фёдор.
— Ну прости их, — сказал отец Иоанн, — может, им нужнее.
— Угу… — Фёдор не подымал глаз.
— Вот что, мне тут совсем немного осталось. Бери-ка мои! У меня новые. Вчера подарили. Точно тебе говорю.
Размер у нас, похоже, один. Бери-бери!.. — священник уже стягивал с себя сапоги.
— Дак это… батюшка… — Фёдор не поднимал глаз.
— Надевай! Так оба мёрзнем, а так — один обутый будет. Надевай. — И сам стал одевать Федору свои сапоги. — А мне тут с квартал осталось. Пойду. И ты иди с Богом. Да не напивайся более. — Перекрестил и пошел.
Когда Архип подошёл к Фёдору, тот плакал. Так и стоял, как оставил его отец Иоанн. И плакал. Слёзы капали на новые сапоги, подаренные священником.
— Ну, чего я говорил?! — радовался Архип. — Пошли, в лавке у Морозова поменяем.
— Грех это, — всхлипнул Фёдор.
— Да чего ты?! — не понимал Архип. — Догони и отдай, раз так! Помрём с похмелья! Может, нам Бог его руками подал? Чуешь? То-то… Грех — это, вон, карманники — в Андреевском-то соборе уже и не по одному карманы чистят. Теснота там на службах такая, что рука сама в чужой карман лезет. А мы не крадем! Мы по милости взяли… Пошли… — Архип подтолкнул Фёдора, — пошли. Там, вона, обратно переоденешь… да пошли быстрее к Морозову, он новые сапоги для кого-нибудь из своих рабочих возьмёт.
И вправду — сапоги на бутыль-четверть и ещё на кое-какую снедь сторговали. И ушли пить сначала в дворницкую к Архипу, а уж когда, как водится, внутрь попало, то остальное, коли душа просит, найти проще.
И сапоги батюшкины забылись…
И забылись бы совсем, коли Архип на последние двадцать копеек не подхватил бы извозчика до трактира «Мыс Доброй Надежды», где надеялся встретить одного своего старого собутыльника из бывших матросов. И встретил ведь! И дальше гулянка пошла. Пили под корюшку на развёрнутом листе «Кронштадтского вестника». И Фёдора уже подхватило и понесло, и голову закружило, да вот когда очередной раз ставил рюмку на стол, встала она, как нарочно, на объявление в газете о том, что в доме трудолюбия будет читаться слово протоиерея Иоанна Ильича Сергиева против неумеренного употребления спиртных напитков. И снова Фёдор увидел, как руки священника надевают на его грязные ноги новые ладные сапоги.
— Господи… — только-то и смог прошептать, и никакой алкоголь не мог более приглушить голос совести.
Сам по себе трезветь начал. И от вида водки затошнило даже.
— Пойду я, — сказал тихо Архипу, который травил какую-то байку матросам.
— Чего? — изумился Архип.
— Пойду, — твёрдо ответил Фёдор и поднялся. — Без меня дальше.
— Так это?.. — Архип не знал, что сказать.
— Не серчай. Чего-то мне худо…
— Ну, так от водки бывает. Но водкой же и лечится, — вставил хмельной друг Архипа.
— Н-не… Пойду я…
И пошёл сквозь трактирный гомон и дымную хмарь, но и на серой холодной улице ему не хватало воздуха.
В Андреевском соборе ударил к вечери колокол. Фёдор вздрогнул, вздохнул глубоко, насколько позволяла грудь, и пошёл, пошатываясь, в сторону храма… Околоточный, что спешил в трактир на шум начинающейся драки, посмотрел на него с подозрением, но останавливать не стал. Зато остановился рядом извозчик.
— Двадцать копеек в любую сторону, — сказал он привычное.
— Нету у меня… Я в храм… — почти прошептал Фёдор. — Надо мне. Худо…
— К батюшке? На общую исповедь? — спросил извозчик. — Садись, и мне, пожалуй, пора съездить. Садись, денег не возьму, а то упадёшь где-нибудь, замёрзнешь.
— Да что же это такое, Господи? — изумился Фёдор и полез в коляску.
* * *
— Вот, матушка, Василий Фёдорович, велели передать, — посыльный кланялся Елизавете Константиновне.
— Какой Василий Фёдорович? — матушка с грустью смотрела на сапоги.
— Морозов, матушка. Помните, батюшка Иоанн молился, когда дочерь у него болела. Вот тот. На словах сказал, мол, батюшка, может статься, опять без сапог придёт. Обует сирого кого…
Матушка с изумлением смотрела на сапоги. Потом подняла взгляд на посыльного.
— Да не ты ли на прошлой неделе их и принёс?
— Я! — широко улыбнулся посыльный. — Точно я.
Те — самые. Их сегодня забулдыги Василию Фёдоровичу сторговали. А он и купил. Потом меня к вам отправил.
Просил только ничего батюшке не говорить. Пусть, говорит, будут, как будут. Не скажете ничего? — посыльный обезоруживающе улыбался.
— Не скажу, — вздохнула Елизавета Константиновна. — Чай, не первые сапоги…
— А тут ещё припасов каких послал Василий Фёдорович, — посыльный протянул свёрток. — А нету самого-то батюшки? Благословиться? — с надеждой заглянул он за дверь.
— Да ведь нет! Поди, ещё босиком куда зашёл! Он же никому не отказывает.
— Знаем, знаем. Дай Бог ему здоровья. Не простудился бы. Ну, пойду я. — Он ещё постоял с минуту, словно чего-то ждал от матушки.
— Иди с Богом, — отпустила она.
Посыльный развернулся и почти побежал — засеменил, не оглядываясь. А Елизавета Константиновна перекрестила его вслед и ещё стояла какое-то время, всматриваясь в тревожную сырость улицы.
— Не скажете ничего? — повторила для себя просьбу посыльного и улыбнулась Елизавета Константиновна.
Уж в первые годы жития с отцом Иоанном всё сказала и всё поняла: с кем живёт и куда путь держат.
— Для чего бедных Господь оставил? — спрашивал её батюшка и сам отвечал: — Чтобы богатые милостью к бедным заслужили себе милость Божию.
Да вот сам богатым никогда и не был.
— Помнишь же, Лизанька, у Матфея: «Что вы сделали одному из бедняков — братьев Моих меньших, то сделали Мне».
— Помню, — покорно соглашалась матушка и тут же без труда забывала, куда ушло небольшое жалование да и все пожертвования.
«Интересно, узнает ли свои сапоги?», — подумала матушка, посмотрела на них внимательно и увидела на носках разводы-капли.
— Никак плакал кто над сапогами-то? — подивилась Елизавета Константиновна, но тут же спохватилась о другом: — На вечерю-то тоже босиком ушёл или одел кто?
* * *
Архип с трудом пришёл в себя. Понял, что помимо похмелья ещё и бит. Где? Когда? Ах ты ж! Как говорят матросы: «потерпел аварию под Мысом Доброй Надежды». Где уж там добрая надежда?
Как оказался в своей дворницкой — не помнил. Сам пришёл или привёз кто? С трудом встал и потянулся к ковшу с водой. Пил долго, обливаясь, почти весь ковш выпил. Потом обессилено сел на топчан, пытаясь унять дрожь в руках. Не проходило. И посмотрел вдруг на ноги.
Босые! Босые и чёрные!
Стало быть — сапоги сняли! Яловые! О! И кушака нет! Ладно, хоть поддёвка на месте.
Снова потянулся к ковшу. В дверь постучали.
— Открыто! — прохрипел Архип.
Дверь открылась, и с улицы вместе с первым снегом зашёл околоточный. Отряхнул фуражку, осмотрелся.
— Ну, Архип Прохорович, догулялся ты нынче. Наши-то тебя с самого «Мыса» привезли. Без сапог уже.
Архип опустил повинную голову.
— Какой день-то уже?
Дворник пожал плечами: не помнил.
— То-то… В общем, ты у нас вместо опоры порядка стал сам… Как это выразиться… Ну ты понимаешь. Велено тебя менять. Бектимир давно на твоё место просится.
— Татарина на моё место?! — взвился мигом Архип, но боль и слабость похмельная в ногах уронили его обратно на топчан.
— Татарина на твоё место, — твёрдо сказал околоточный, — он не пьёт. Ему Аллах не велит. А от тебя службы последнее время никакой. И все твои заслуги прежние забылись.
— Так я ж вам смутьяна поймал! Чуть он меня с нагана не пристрелил.
— Помним, помним, Архип. Потому… Три дня тебе.
Сразу на улицу не гоним. Найдёшь другое место и освобождай помещение.
— А ежели я выправлюсь? — попытался ухватить ту самую соломинку дворник.
— Выправишься? — с сомнением переспросил околоточный. — Так-то долго доказывать надо. Разве что если поручится за тебя кто. Уважаемый человек какой. Есть у тебя такой?
Архип молчал. Очень хотелось опохмелиться, потому как думать больше ни о чём не мог.
— То-то же, — вздохнул околоточный, поднялся и нырнул в снежный вихрь за дверью.
Архип так посмотрел на дверь, будто она была виновата во всех его бедах.
— О-хо-хо-хо… — простонал он.
Снова с трудом поднялся и обшарил комнату. Заначек нигде не было, медь в карманах не звенела, а значит — тяжёлое похмелье вот-вот раздавит напрочь.
Ждать не стал. Обмотал ноги какой-то ветошью, что лежала в углу, привязал её к ногам тесьмой и как был — вышел на улицу. Над Кронштадтом начиналась зима.
Хмурая, как и уходящая осень. Снег хоть и был белым, да падал с такого серого неба, что и не радовал. Да и на мостовой он быстро таял и добавлял грязи.
— О-хо-хо-хо… — оценил состояние природы Архип и побрёл из подворотни вдоль улицы.
Спешно думал, у кого можно занять до расчёта. Получалось, у кого можно было, уже и так занял. С досады ударил себя по груди — попал по медной дворницкой бляхе, что болталась на шее. Поди ж ты — не сняли вчера! А что с неё? Теперь Бектемирке достанется. Будет лысый татарин перед своими щеголять. Куда ж идти-то?
И как потом век доживать? Мысль эту он вдруг озвучил, но уже иначе:
— Скоро ведь двадцатый век! — и посмотрел на свои ноги, обмотанные в тряпьё.
Вспомнилась вдруг недавняя беседа с неким инженером в трактире. Уж не сын ли того же Морозова? Вроде как на инженера он учился… И рассказывал Архипу, что скоро техника станет такой, что труд дворника будет не нужен. «Будут вашу работу, Архип Прохорович, машины делать». «Как же, машины! Бектемирка, татарин, будет мою работу делать… А я у него буду милостыню просить».
— Архип! — услышал он вдруг за спиной и сначала не узнал голос.
Оглянулся и увидел, что его догоняет Фёдор.
— Ох, хорошо, что ты. Думал, помру уже. Есть у тебя, Федя, на что похмелиться?
— Нет.
— Ой, плохо. Плохо мне, Федя. Да ещё околоточный пришёл. Со службы меня, Фёдор, гонят. Три дня дали… Бектимирку ставят на моё место.
— Совсем гонят?
— Совсем.
— Ты что, не болеешь, что ли? — изумился вдруг Архип, глядя на вполне свежее лицо Фёдора.
А тот вдруг заметил ноги товарища.
— А… с-сапоги твои где?
— Видать, сняли вчера.
— Видать, — согласился Фёдор.
— А ты-то куда вчера делся? — спросил Архип с подозрением.
— Сапоги исповедывал.
— Сапоги?
— Сапоги. Отцу Иоанну.
— Ой-йо! — вспомнил ещё из вчерашнего Архип. — Вот оно мне где вернулось. Святого человека обманул. — Архип опустил голову.
— Так… может… со службы-то не погонят. Повинишься, оставят. Ты же уважаемый человек.
— Да какой уважаемый! — отмахнулся дворник. — Борода вот только и осталась от уважения. Да бляха на груди. Свисток и тот где-то посеял. Теперь два пальца в рот и свистеть, как разбойник какой. — Архип безнадёжно махнул рукой куда-то вдоль улицы. — Околоточный сказал, если только за меня какой уважаемый человек поручится. А кто за меня поручится?
— Я знаю — кто, — сказал твёрдо Фёдор. — Только надо не пить более.
— Да неужто ты думаешь?.. — Архип сразу догадался.
— Я ж… получается… с него сапоги…
— Поручится, — снова повторил Фёдор. — Пошли быстрее.
— Да куда быстрее? У меня такого тяжёлого утра ещё не было.
— Вот и пошли.
— Сердце выпрыгнет!
— Не выпрыгнет. Если к нему пойдёшь, точно не выпрыгнет. У меня вчера не выпрыгнуло. Думал, умру в толчее, а вышел из храма — как новый.
— Да ну, — засомневался Архип, — как новый… чудеса это всё…
— Не чудеса, — взял его за руку Фёдор, — а вера и помощь Божия. Так ты идёшь? Или у тебя другие поручители есть?
Снег, между тем, пошёл хлопьями, и Архип почему-то с тоской вспомнил про свою верную лопату. Самое время бы…
— Как же я к нему пойду?! — вскричал Архип, показывая Фёдору на свои ноги, закутанные в тряпьё.
— Так же как я вчера, — напомнил Фёдор. — Только я совсем босым шёл…
* * *
Людей вокруг батюшки теснилось великое множество. И он, стоя на крыльце, раздавал кому милостыню, кому благословение, кому что-то успевал шепнуть. Нищие стояли в честную очередь с левой стороны, а справа успевали те, кто под благословение или просто дотронуться до священника, приложиться к руке. Фёдор тут же встал в очередь, где стояли нищие, Архип же отошёл в сторону и прислонился от слабости к стене. Так и стоял чуть в стороне, ни на что не надеясь. Фёдор ещё какое-то время махал ему рукой, мол, иди сюда, но тот безнадёжно качал головой, и, в конце концов, Фёдора затёрла толпа.
Людей вокруг было много, а Архип вдруг почувствовал такое пронзительное одиночество, такую богооставленность, что к его физическим страданиям добавились ещё и душевные. Он уже собирался развернуться и пойти, куда глаза глядят, как вдруг услышал громкое батюшкино:
— Пропустите его. Да, вон его…
И сразу стало тихо. Архип поднял глаза и увидел, что все повернулись и смотрят на него, а между людьми образовался коридор, который открывал ему путь к священнику.
— Подойди, — позвал батюшка.
Позвал не приказом, не грубо, но так, что нельзя было отказаться. И Архип подошёл. И чем ближе подходил, тем труднее было сдерживать слёзы. Захотелось вдруг рассказать, как недавно похоронил жену, как сыновья уехали в Питер на заработки и забыли об отце, как легко и быстро сходишься с голью босяцкой, а потом уже и не помнишь, кем был. О том, что иной раз и пошёл бы на службу в храм, да надо двор мести, улицу, снег ведь не спрашивает. А лёд не сколешь — попадают люди. Так и живёшь без причастия Христова…
— Знаю, знаю, всё знаю, — словно услышал его мысли батюшка и возложил ему на голову ладонь. — Господь никого не оставляет. Ни единого, кто просит о помощи.
Ладонь батюшки сначала была тёплой, а потом стала горячей, и тепло от неё разлилось по всему телу. Сначала из головы упало прямо в сердце и жарко стало в груди, а потом разлилось волной, и даже ногам стало тепло, хотя Архип уже перестал их чувствовать. Дворника бросило в пот. Да так, словно он стоял не в ноябрьской метели, а в парилке. Так, что глаза застило потом и слезами. Но вместе с тем приходило облегчение. Похмелье отступало, а на смену ему шла необычайная лёгкость. Такая, что хотелось дышать и жить. Он стоял и не смел поднять глаза, как вчера стоял перед отцом Иоанном Фёдор. Но потом всё же решился.
И когда встретился взором с глазами отца Иоанна, то просто утонул в них. Чего там было больше: чистого неба? Отеческого укора? Добра разливанного? Архип вдруг понял, что взгляд этот пастырский не каждому дано увидеть — да не каждый и поймёт его. Не всякому дано. Гордый и самолюбивый, закрученный миром сим и не увидит. А он — горький пьяница — сподобился.
— Лиза! — не отводя глаз, позвал отец Иоанн. — Подай-ка, матушка, вчерашние сапоги. Да-да… Те самые, — словно на немой вопрос отвечал.
И сапоги сами собой оказались в руках Архипа. Новенькие, юфтевые. И уже начала оттирать толпа Архипа от батюшки, а тот сунул ему в голенище сапога какую-то бумажку. Архип думал — денежку. С тем и отошёл в сторону. Следом из толпы винтом выкрутился Фёдор. Подошёл.
— Переобуйся, Архип. Замёрзнешь совсем.
— Да мне жарко, — признался Архип.
— Что тебе батюшка в сапог-то положил? — полюбопытствовал Фёдор.
— Деньги, наверное. — Архип сунул руку в голенище, но это оказался другой сапог, и на дне его он нащупал несколько монеток. А во втором был свёрнутый вчетверо листок бумаги, на котором рукой то ли батюшки, то ли помощника его было выведено: «За подателя сего ручаюсь, протоиерей Иоанн Сергиев». Подпись и сегодняшняя дата.
— Не, это не вчерашние сапоги, — со знающим видом сообщил Фёдор.
— Ну так, у нас же размеры с тобой разные, — додумал Архип.
— Ага, а у отца Иоанна со всеми одинаковые!
— Получается так…
Они шли по обновляемой снегом улице, и получалось, что осень всё же становилась светлее.
— Я вот вспомнил сёдни, что Дмитрий Васильевич говорил: мол, скоро дворников машинами заменят.
— Да не заменят! Ещё сто лет не заменят. Где машине тебя заменить? Она что, на крышу полезет, снег скидывать?
— Фёдор посмотрел наверх, на припорошенные первым снегом крыши. — Не будет тебя, Архип, кто будет работать?
— Бектемирка, — улыбнулся Архип. — Очень на моё место хотел. — Остановился, подумал. — А вообще он трудящий. Я ему в соседнем дворе место подскажу.
— Подскажи…
Они шли по Андреевской улице. Утро вдруг вспороло стылую сталь неба солнечным лучом. Снег прекратился и тут же начал таять. И город-крепость, закованный в гранит, словно стал теплее. Маковка на Морском Андреевском соборе полыхнула привет солнцу и погасла.
Где-то далеко на горизонте маячил ХХ век.
— Не жмут?
— Не, как влитые.
Дворник Архип и разнорабочий Фёдор не видели, что за этим вековым горизонтом храма на площади уже нет.
А за следующим нет уже и памятника Владимиру Ульянову, который стоял на этом месте какое-то время. Они это не видели. Зато, в отличие от нас грешных, они видели отца Иоанна — Всероссийского батюшку из Кронштадта.
