Танечка мыла посуду на пяти квадратах кухни и мурлыкала под нос:
— На, на, на-на-на-на, на-на-на-на-на, на-на-на-на.
«Почему бы тебе не познакомить этот текст с листом бумаги?»
В этот момент Танечка развернулась, чтобы взять со стола грязную посуду и от неожиданности ударилась о край табурета коленкой.
— Да ну. Что за мысли лезут в голову. Больно-то как! — она села и потёрла место ушиба. — Это просто… настроение сегодня хорошее.
Танечка взяла в руки кружку с мишкой и надписью, которая проявлялась от горячей температуры. Сын любил пить из неё на ночь тёплое молоко и водить по буквам: «Я всегда буду с тобой. Твой папка-Мишка».
— Обманщик. Мишка — обманщик.
«Хм. Вот видишь, настроение бывает не всегда, а записанные слова помогут улыбнуться, когда… Когда будет по-другому».
Танечка протянула руку с кружкой и поставила её под струю горячей воды.
— Может... Только слов-то нет. А что есть — песней не называется. Не «на-на-на» же мне записывать?
«Всё будет в своё время».
Танечка взяла салфетку и ручку, чтобы записать глубокомысленные слова вместо «на-на-на». Вода в раковине лилась, поддерживала ритмический поток двух обыкновенных букв.
Ручка в руке уже согрелась, но ничего не приходило в голову.
— И? — Танечка ждала, когда гениальные мысли прорвутся наружу. — И? И почему нечего писать?
«Тебе приятно читать текст, написанный на вот этом, когда в шкафу лежит целая стопка красивой бумаги? Но, конечно, я благодарна, что ты взяла чистую салфетку, а не ту, на которой чашка с кофе стояла».
Танечка наклонила голову и накрыла её ладонями.
— Блин, недотёпа, — подумала она про себя, — надо же так лохануться!
Танечка вспомнила, как часто ей было лень идти в комнату за нормальной бумагой, и она делала быстрые записи на чём попало, в том числе на рекламных листовках, а во время уборки всё смахивала в помойное ведро вместе с памятью. Сколько раз она обещала себе больше так не делать! Сколько? На стене висел прикреплённый булавкой листок с красными размашистыми буквами: «ЁКЛМН! Иди в комнату! Пожалуйста, имей совесть, пиши красиво!». Сквозь них бесполезным потоком просачивались угрозы, мольбы и прочие чувства.
— Может, я посуду домою, а потом запишу? — Танечка вздохнула. — Согласна. Потом будет некогда — за сыном в садик идти.
Она пошла в комнату, прихрамывая не только от ушиба. Как-то Танечка заметила, что походка меняется каждый раз, когда она чувствует себя неуверенной или виноватой. Долго ковырялась на полке. Прежде, чем достать бумагу, Танечке пришлось вытащить коробку с незаконченной алмазной картиной, три книги «прочитаю завтра, хоть страничку», папку с рисунками сына, которые давно хотела повесить на стены, пакет с наградами мужа за разные заслуги перед институтом, городом и страной посмертно…
Руки дрогнули, но, повинуясь созданному собой правилу, улыбнулась, выпрямила спину и отрывисто выдохнула.
— Перемелется, мука будет. Переживу. Так, что я здесь делаю? А, ну да, бумага. Где бумага, чтобы записать радостную песню?
Она достала упаковку с листами А-4, которые лежали там уже несколько лет — муж подарил перед последним «путешествием».
— Танечка, я отправляюсь далеко, там связи не будет но ты думай обо мне и пиши, у тебя это хорошо получается. Я приеду и всё прочитаю.
А она не успела даже вскрыть бумагу. На следующее утро получила известие о том, что они больше никогда не увидятся. Всю археологическую группу в последний момент пересадили на другой самолёт, который только поднялся в небо… и всё.
— Да не хочу я на них писать! Не-хо-чу! — Танечка бросила упаковку обратно на полку, села на колени и закрыла ладонями уши. Она пыталась спрятаться от нахлынувших воспоминаний о муже, тесно переплетающихся с радостной мелодией.
«Куда ты убежала?»
— Мне больно… Не перемалывается… Даже, если я запишу это идиотское «на-на-на», что изменится?
«Ты никогда об этом не узнаешь, если не сделаешь».
Танечка опустила руки, прислушалась к переливам воды, которая настойчиво ударялась об оставшуюся немытой посуду:
— На, на, на-на-на-на, на-на-на-на-на, на-на-на-на.
Танечка встала, вытащила тёмно-розовый лист бумаги, достала ещё синий и подошла к столу, на котором лежал нарисованный утром шедевр сына. Человечки-огуречки с поднятыми руками и ногами, а над ними, на стуле, стоит ещё один человечек. И вспомнила разговор с сыном.
«— Это ты, мама.
— А почему я на стуле?
— Потому что песню поёшь. Я на Новый год так стихотворение твоё рассказывал, а ты поёшь, и всем нравится.
— А почему человечки-огуречки? У тебя на других рисунках хорошо люди нарисованы!
— Потому что так лучше видно, что они счастливы и танцуют.
— Понятно.
— Не убирай рисунок, мы повесим его на стену.»
Танечка писала «на-на-на» и плакала. Капли разъедали цвет бумаги, оставляли после себя кляксы, которые как фонарики зажигались среди букв.
Когда гнездо для сына стало маленьким и он выпорхнул в студенческую жизнь, Танечка решила сделать генеральную уборку. Она мыла посуду и ничего не пела, даже «на-на-на». Кружка с мишкой выскользнула из рук и разбилась.
— Всё. Я устала. Это была последняя память, больше не осталось ни-че-го.
Она бросила тряпку в раковину и пошла в комнату, на ходу вытирая руки о край фартука.
— Почти ничего. Кому это надо? Сын вырос, у него скоро начнётся своя семейная жизнь. — Танечка раскрыла шкаф и одним движением руки смела всё на пол. — Всё в помойку. Вся жизнь — никому не нужный мусор. С глаз долой, из сердца вон.
Танечка поднялась, и поковыляла на кухню за мусорным пакетом.
— На шаг вперёд ничего не вижу, а думала жизнь изменить. Предатель. Почему ты меня не отпускаешь? За что мне такое мучение? Если не ты, то кто ещё может мне помочь?
Танечка села на пол и без разбора рвала и бросала в пакет бумаги, грамоты, награды, так и недоделанную вышивку, рисунки сына с мятыми краями, стихи. Одна стопка никак не рвалась. Там был файл. Танечка вздрогнула.
— Надо же, какая память. — Она достала песню из двух букв и рисунок «человечки-огуречки». — Мы так его и не повесили. — Танечка скривила губы и стукнула себя по лбу. — За тринадцать лет не нашлось времени, что за мать такая? Недотёпа.
Танечка встала, поставила телефон на стол, чтобы её было видно во весь рост, включила запись, залезла на стул и запела. Вместо написанных «на-на-на» текли слова, а она пела и плакала, пела и плакала…
— На, на, на-на-на-на, на-на-на-на-на, на-на-на-на…
«Вот и пришло твоё время, Танечка, когда ты позволила себе быть смелой, даже если не знаешь слов».
— Здравствуй, Песня, теперь я тебя вижу полностью, а не только «на-на-на».
Танечка спустилась со стула и отправила запись сыну, подписав: «Можешь меня поздравить: я разбила кружку, я спела песню, я больше не хромаю и сегодня повешу твои рисунки. И, как приедешь на каникулы, давай сделаем ремонт?»
К вечеру на стенах комнаты висели художественные работы сына. А над столом на кухне, вместо полинявшей надписи, которая потеряла свою актуальность, заняли почётное место «человечки-огуречки». Теперь, когда включалась вода, раздавалось несмелое «на-на-на», переходящее в весёлую песню о том, что всё временно, что рядом есть Кто-то, Кто может и хочет быть поддержкой, даже если не виден весь путь. Танечке понадобилось сделать всего-то несколько шагов до счастья: повернуться к свету, чтобы увидеть Солнце и… спеть песню.
Автор: Марина Еремина
Больше рассказов в группе БОЛЬШОЙ ПРОИГРЫВАТЕЛЬ