По деревенскому залитому солнцем кладбищу идёт женщина лет сорока и с ней две девочки, одной лет пятнадцать, второй шесть. Та, что постарше, идет уверенно, отодвигает рукой ветки сирени, свешивающие грозди цветов над заросшей травой тропинкой.
Маленькая девчушка с любопытством крутит головенкой, видно, что она здесь в первый раз и ей все в новинку. Она увидела большую стрекозу, выдернула свою ручонку из руки сестры и смеясь побежала за зелено-голубым вертолетиком. Стрекоза на мгновение зависла в воздухе и улетела.
Женщина взяла девочку за руку и тихонько пожурила:
- Тише, Дашенька, здесь нельзя шуметь.
- Мама, но ты же говорила, что мы идем в гости к бабушкам. Когда мы ходим к бабушке Рите, мы у нее смеемся и играем, у нее всегда весело.
- Эти бабушки уже умерли, помнишь, как наша соседка Ирина Осиповна, бабушка Оксаночки.
- Да, Оксана сказала, что ее бабушка смотрит на нас с неба. А еще что бабушка уснула навсегда, - беззаботно ответила девочка.
- Здесь, на кладбище, люди, которые уснули навсегда. Поэтому здесь нельзя шуметь. Пойдем, милая.
Дарья вышла замуж в семнадцать лет. Ей с замужеством повезло, засватали ее в справную семью Терентия. Не были богатыми ее новые родственники, нет, но уверенные середняки. Это и к лучшему, в богатую семью попадешь, и будут тебя за худое приданое свекровь да свекор поедом есть.
Родители Терентия невестку приняли хорошо. То, что с первого дня на хозяйство сразу поставили, это понятное дело. Дарьина свекровь, Гликерия Пантелеймоновна, за свой век ведерных чугунов натаскалась сполна, при молодой невестке можно было и отдохнуть. Свекор, Никонор Гордеич, без особой вины не казнили, спина Дашкина в мужнем доме ни ухвата, ни вожжей не знала.
А самое главное, слюбились Дарья с Терентием. Положил он на нее глаз еще в церкви, в Петров день, когда стояла девка в новом травянисто зеленом сарафане и новом ярком платке. Идя из церкви, Дашутка, гордая обновами, светила на мир зелеными, в цвет сарафана, глазами. Вот эти глаза и запали в сердце Терентия.
Стал он провожать девку, возвращаясь с игрищ, и в конце лета заслали к Дашке сватов. После Покрова, в осенний мясоед, Дарью и Терентия окрутили в маленькой сельской церкви. Другие девки и молодухи Дашке завидовали, не каждая за лЮбого замуж выходила, многих и с постылыми в церквах венчали.
Первые два года свекор и свекровь невесткой были довольны, девка ладная, работящая, уважительная. Эти два года брака были для Дашки самыми счастливым в нелегкой ее жизни. А потом стала Гликерия Пантелеймоновна на невестку поглядывать косо. Все молодухи, что выходили замуж в один мясоед с Дашкой, али ребятенка нянчили, али тяжелыми ходили. У них же Дашка все порожняя, хворая им, что ли, бабенка досталась.
Никонор Гордеич, в отличие от жены, прямо невестку не укорял, но по мелочам придирался начал. То щи нехороши, то хлеба Дашка испекла клеклые. А иной раз старшую невестку хвалить начнет, трех детей принесла Анфиса, клад, а не баба их старшему сыну досталась.
Терентии от матери только отмахивался, им пока и вдвоем хорошо, больше времени, что бы любиться. Да и у стариков семь внуков от старших сыновей да от дочери. Но Гликерия Пантелеймоновна свою линию гнула, уж больно ей от меньшого сыночка, от последыша, внучонка понянчить хотелось.
Известно, что вода камень точит, стал и Терентий на жену косо посматривать, стала Дарья слезу вытирать, когда никто не видит. И постилась она, и поклоны перед иконой без устали била, и на Николину гору на родники священные ездила, но вымолила себе бабье счастье. Через пять лет после свадьбы родила Дарья двойню.
Радость поселилась в горнице Даши и Терентия. Дарья гордо несла свою голову и не опускала глаза при виде тяжелой бабы. Она не хуже других, двое ребят по избе бегают: Матвейка да Лушенька. Время шло, схоронили Никонора Гордеича, только на год пережила его Гликерия Пантелеймоновна.
Стала Дарья полноправной хозяйкой в избе, не надо больше старикам угождать. Жила как все бабы, вставала летом с рассветом, ложилась затемно. Печаль, правда, была у нее, о которой говорить боялась. Сколько бы не тяжелела Дарья после первых родов, всегда плод скидывала. У всех в избе по четыре по пять детей, а у них только двое.
А когда было ее ребяткам по девять лет, начался в их области страшный голод. Они и раньше никогда досыта, так чтоб живот был до отказа набит не ели, ежели только на праздник. По весне в похлебку всегда и лебеду, и крапиву добавляли, без этого уж никак. А в тот год кроме крапивы и лебеды в пищу шло все, выкапывали корни лопуха, добавляли в муку перемолотую кору деревьев, собирали сопревшие желуди.
Почти ежедневно Дарья отделяла из своей порции крошечную частичку хлеба, и, улучшив момент, когда никто не видел, подсовывала этот жалкий и бесценный кусочек Матвейке. Этим она и спасла сыночка, а вот Лушеньку в тот год схоронили.
Всяко было в жизни Дарьи и Терентия, но жили не хуже других. Если был в колхозе хороший урожай, привозил Терентий на трудодни ржи и пшеницы. Когда год выпадал неурожайный, затягивали пояс потуже, тоже как все. Как бы то ни было, но Матвей почти всегда был сыт, двоим родителям одного ребенка прокормить проще, чем трех – четырех, как в других избах. Кроме Матвея и Лушеньки деток им Бог больше не дал.
Между собой Дарья и Терентий тоже ладили, случалось, что и замахивался муж на Дарью, но ни разу не ударил. А не каждая деревенская баба тогда этим могла похвастаться.
В тот год, когда Матвею пятнадцать сравнялось, беда пришла в избу Дарье. Спустя пять лет беда эта ей уже не бедой казалась, а так, докукой, тогда она уже настоящую беду узнала.
Вернулась в их деревню к старухе-матери молодая вдова Лизавета. В мужниной семье без детей в работницах бесправных жить не захотела. И что за диво, выходила замуж семнадцатилетней девчонкой, так была как журавель колодезный. На что парень польстился, никто и не понимал. А гляди-ка, с годами похорошела, где надо – все округлилось, осанистая стала, хоть и не первая красавица, а глядя на нее глаз радовался.
Многие бабы на ее преображение дивились, а мужики, случалось, заглядывались. И надо было такому статься, что и Дарьин Терентий тоже загляделся. Ну и Лизка глаз отводить не стала. Случился между ними грех.
Узнала Дарья о том на мостках, когда полоскала мужнины рубахи да прочую одежонку. Думала, брешут бабы языкастые, но нет, не брехали. Три года бегал Терентий огородами к Лизавете, Дарья и плакала, и стыдила, и проклинала их, и по щекам бесстыжую Лизку отхлестала, все было понапрасну.
В тот майский вечер, когда узнала Дарья, что Лиза беременна, выла она волчицей, благо Терентия и Матвея в избе не было. Лизавета, уехала в другую деревню к тетке, от греха, а точнее от Дарьи, подальше. За дитя боялась, мало ли что взбешенная баба сделать может.
Дарья тогда для себя решила, что как только Лизка вернется, пусть Терентий выбирает, или она, или полюбовница. А с нее позору хватит. Если Терентий этот узел разрубить три года не может, так она, Дарья, сама его разрубит.
Этот узел был разрублен через месяц, разрубил его не Терентий, и не Дарья. Этот узел разрубила война. Дарья и Матвей, проводила на фронт Терентия. А сентябре в деревню вернулась Лизка с младенцем на руках. Зимой сорок второго повестку получил и Матвей.
Дарья, как и многие женщины, жила от письма к письму. Ждала почтальонку и одновременно боялась ее. Что принесет сегодня, заветный, долгожданный солдатский треугольник или страшный серый казенный лист похоронки. Лизавета, если ставили на работу рядом с Дарьей, старалась поймать ее взгляд, точно угадать что-то.
Как-то раз женщина не выдержала, спросила:
- Как там Терентий, жив ли, не ранен?
- Жив, воюет, пишет, что бои у них тяжелые. Но, слава Богу, не ранен. Он не пишет тебе что ли?
- Нет, не пишет, - вздохнула Лизавета.
Тогда Дарья, против воли, раньше, чем успела подумать, сказала.
- Ну, так сама напиши, хоть о дочке напиши, я тебе номер полевой почты скажу.
- Не надо, я писать ему не буду. И если с войны живым вернется, между вами больше не встану.
О том, что у Терентия растет дочка Верочка, написала мужу Дарья.
Когда по деревне разнесся слух, что Дарья получила похоронку, Лизавета побежала к ее двору сломя голову. В скупо освещенной избе уже были женщины. Сидя на полу, Дарья выла в голос:
- Терентий! Терёша, родненький! Соколик мой ненаглядный! Убил фашист проклятый!
Услышав крик Дарьи Лизавета, никем не замеченная, отступила в темноту и шатаясь, не помня себя, еле дошла до дома. На следующий день Дарья, как всегда, вышла на работу. Больше Лиза не заглядывала ей в лицо, пытаясь догадаться, плохие или хорошие вести принес Дарье почтальон.
Лизаветы не стало в сорок третьем. Чинили бабы покосившуюся стену фермы, ну бревна и сорвались с упора. А Лизавета ближе всех стояла. Дарья потребовала, что бы Лизавету перенесли в избу к ней, Дарье, она справнее старенькой Лизиной избенки. Туда же перешла на житье и ее старуха-мать с маленькой Верочкой.
Лиза с постели почти не вставала, слабела с каждым днем. Дарья и старуха-мать ухаживали за ней. Умерла Лизавета через полтора месяца. В то утро, когда не стало Лизы, Дарья была рядом.
- Ты, Лизонька, не бойся, Верушку я не оставлю, выращу. Она мне не чужая. Если встретишь там Терёшу, скажи, что зла я на него не держу. Да если будет случай, замолви Боженьке словечко за Матвея, чтоб живой пришел.
Замолвила Лиза Боженьке словечко, или нет, но Матвей пришел в сорок конце сорок четвертого, комиссовали по ранению. К тому моменту времени Верочка называла Дарью мамой.
Несмотря на вторую половину мая, жарко было как в июле. Юркие ящерки шуршали в высокой траве. По узкой тропке, навстречу женщине и девочкам, шла старушка. Женщина узнала ее, улыбнулась и поздоровалась. Чуть замешкав, старуха ответила:
- Верочка, здравствуй, и не спознала я тебя сразу-то. Ты не иначе как к Матвею в гости приехала. А Лизонька какая большая стала. А меньшую-то Дашей зовут? Хорошие имена ты выбрала, правильные. Ну, ты иди, иди к своим, я-то своих уже навестила.
Вера подошла к трем холмикам, могилки были ухожены, спасибо Матвею и его жене. Одна из них без фотографии, могила ее бабушки, старой вдовы-солдатки. Прошла целая жизнь, и даже фотокарточки после человека не осталось, грустно подумала Вера. Зато осталась она, Вера, и останутся ее дочери.
Вера посмотрела на две другие могилы, положила руку на плечо маленькой Дашутки.
- Здесь ваши с Лизой бабушки, доченька. Баба Лиза и баба Даша, - тихо сказала она.
С одной фотографии, немного размытой, улыбалась девушка лет двадцати двух с волнистыми волосами и белыми бусами на стройной шее. Со второй, сделанной явно позже, и поэтому четкой, строго смотрела пожилая женщина с добрыми глазами.
Маленькая Даша немного задумалась, а потом подняла на маму глаза и недоуменно проговорила:
- Мама, ты говоришь, что здесь наши бабушки, а эта тетя молодая. Бабушкой может быть только старенькая бабушка. А молодая тетя не может быть бабушкой.
- Может Дашенька, может. Они обе твои бабушки, баба Лиза и баба Даша. Когда-нибудь, когда ты вырастешь, я расскажу тебе их историю.