Арина Петропавловская
Сколько помню свою маму - у неё всегда был карандашик для бровей. Да-да, именно карандашик, не карандаш. Маленький такой огрызок, только двумя пальцами взять и не выронить. И всегда была для меня лёгкая загадка - где она брала эти огрызочки. Махонькие такие, с фалангу пальца всего.
Не могу сказать, что мама - человек открытый, коему всё запросто, наоборот, очень сдержанная, очень вся в себе была всегда. И вот получается, что при этом очень сдержанном североуральском характере, всю жизнь она просила у кого-то из знакомых дам кусочек карандаша для бровей. Ну, чтоб отрезали ей. И отрезали. Представить мне это трудно, но факты, как говорят, вещь упрямая.
Эти малыши появлялись у неё, стачивались до того, что держать становилось неловко. Совсем уж кургузый огрызок выбрасывался, а там появлялся новый, такой же коротышка - или гладко-скользкий, или ребристый, надёжно сидящий в красивых маминых пальцах с миндалевидными, выпуклыми, розовыми крепкими ногтями. (Я в бабушку пошла, мне такие ногти даже не снились, у нас с бабушкой они неотращиваемые - ломались сразу, и форма - треугольничком невзрачным).
А мама была женщиной красивой, любящей себя в зеркале. Я часто украдкой подсматривала в детстве, как она подкрашивалась.
Глядя в своё отражение, мама делала загадочным и выразительным взгляд, чуть-чуть приподнимала и красиво изгибала брови, капельку расширяла глаза. И подолгу разглядывала своё лицо немного поворачиваясь то в одну, то в другую сторону, то отдаляя, то приближая зеркало. Просто красотка.
Аккуратно приближая к бровям махонький огрызок карандашика, вела по контуру черным, не сильно давя, чуть-чуть. Брови слегка темнели и становились, на мой взгляд, похожими на двух черно-бурых лисичек, пушистых и знающих себе цену. Затем, чуть изменив наклон зеркала и поворот головы, мама подводила тем же карандашиком веки, растушёвывая наружные уголки. Её серо-голубые глаза сразу становились загадочными, и смотрела мама ими в зеркало таинственно и значительно.
В те годы (а речь идёт о 60-х годах двадцатого века) стали входить в моду стрелки, продолжающие линию верхнего века, и многие дамы ходили как под копирку - с загнутыми на манер старинных усов стрелочками, идущими от угла глаза к виску. Мама так не делала. Она лишь чуть подчёркивала тёмным уголки.
Затем мама красила губы. Всегда светлой розовой помадой. Никаких вишнёвых, сливовых, кирпичных оттенков. Только розовый, то с перламутром, то без. А перед всем крашеньем всегда была пудра, светлая рашель. И ещё мама обесцвечивала перекисью волосы, блондинка на всю жизнь. Делала начёсы, мода такая тогда пришла. И мне очень нравился симпатичный стожок на её голове.
Одёжек у мамы было мало, жили небогато. Почти всё на себя она шила сама, отдавая предпочтение полутонам и блеклым рисункам, ей шло. Всю жизнь мечтала о золотых серёжках, а купить их смогла лишь в конце 70-х, до этого носила славные на вид жемчужные подделки. И лишь в последние годы её жизни она могла, не оглядываясь, купить что нравится, да уже и не очень хотелось. Вот ведь обидно.
Помню, принесла как-то ей новые домашние туфельки - у неё ножка маленькая, кругленькая, хорошая обувь очень красиво смотрелась - тапочки на каблучке небольшом, бархатные, с вышивкой. Смотрела она на них смотрела, гладила руками, к ноге примеряла. Потом вздохнула, и говорит:
- Эх, дочка, мне бы такие туфельки в двадцать лет!
Когда мама умерла я убрала все её вещи, что раздала, что выбросила. Но всё равно то и дело натыкалась дома то на очки, то на записную книжку. Мне потом знающие люди рассказали, что самые важные вещи, небольшие, надо было с ней вместе незаметно положить, а я-то не знала.
Карандашик мамин у меня в косметичке теперь лежит, как полезу в неё, так сразу маму вспомню с её смешными карандашиками.
Еще воспоминания Арины Петропавловской:
