Хью Гласс силой обстоятельств становится носителем символики странного характера: её нельзя отнести ни к небесному строю, ни к земному. Помимо незыблемости и неизменной строгости небесных голосов и шутовского перевоплощения форм на земле, запертый в изувеченном теле Гласс провоцирует мир на оголение темпоральности. Морали небесного и земного рода отступают, едва в воздухе проносится душераздирающий вопль. Небо на этот вопль может ответить лишь забвением среди парящих сфер, а земля погрузить в экстатическое забытье. Главный герой входит в галлюцинирующий круг – действительность, некогда бывшая твёрдой опорой, лихорадит и бредит: кричит истерзанное горло, слышен только устрашающий хрип, и то ли смерть, то ли жизнь населяет теперь эти могущественные природные массивы. Это путь, это – точка отрицания становления и утверждение топографической данности. Камера не столько фиксирует величественный вид горных хребтов – она лишь хватается за то, о чём можно конкретно выразиться: это есть. Природа не судит и не наблюдает; всё плавится в единичности невозможного вопля, плоть рвётся из себя.
Даже если представить, что главной ставкой в «Выжившем» была ставка на физиологичность, то в любом случае физиология как таковая аннулируется; тело и так уже изорвано, лежат на мёрзлой земле лоскуты изодранной кожи, из ран сочится кровь. Как бы близко ни была показана эта жестокость, нас призывают смотреть дальше, по ту сторону тел; тело – это источник и манифест боли. Нам показана смерть – поистине всеочная сущность и всеголосая. Смерть – это не прерывность, а дление. The Revenant – не мертвец, не признак, не человек, не тело, - нечто, застрявшее посредине, в припадке ярости и дикого рёва. Так и не свершившееся событие, однако не прекращающее своих претензий на свершение.
Подобно мальчику из рассказа Бирса «Чикамога», Хью Гласс способен издать из собственной глотки лишь немоту. Но это крик, снимающий любые попытки плоти выкрикнуть. Немой крик – оглушительно громкий, он сотрясает небеса и глубоко пронзает земные недра.
Не терпящее никаких иерархий, бытие встаёт на место некогда разграниченного мироздания; выглядывающее из телесного нутра, оно вынимает из боли её сердцевину. Бытие – это ошарашенный дух, в мгновение ока вырванный из плоти. Только такой дух и может орать, не находя пристанища ни в поднебесной, ни в преисподней. Смерть по-настоящему бессмертна в тот момент, когда плоть претендует на чистую явленность. Крупный план лица, глаза смотрят прямо в камеру – выражение, схваченное до того как стать означенным, потому оно яростно. Яростно по сути. Любое событие яростно, поскольку оно желает быть, и это желание – самое сильное.
Слово = событие = выкрик. Единённое безмолвием, бытие обитает в смерти. Небо и земля не знают об этой символике – они страшатся её пропасти, в которой единственно, что способно выжить – это вопль. Выражение как таковое – граница, по обе стороны которой разверзает свою пасть ничто. Воплощённые в себе сингулярности, они остаются собой – одно выражение не может сомкнуться с другим, подобное невозможно в области, где отсутствуют любые признаки отличия или сходства. Слепоглухонемые оры наполняют пропасть бытия-смерти, здесь образы реального и образы воображаемого единородны и неразрывны; здесь обитают только несовозможные друг другу события. Пока ты испытываешь боль, ты можешь «потерять сознание»; боль – это тот модус, когда ещё есть возможность не совпасть с собой. Но дальше боли, потеряв тело и голос, ты станешь беззвучным криком.
Дальше боли – явленность. Сознание, которое обречено быть собой, это сознание, оставившее позади рай и ад. Это крик. Он не повторяется, а несётся над землёй, пронзает облака; отрешённый от пространства, ему ведомо одно только время. И потому израненный Гласс – это темпоральная фигура, он призрак во плоти. Он стал событием в том смысле, что изъяв из тела всё, что могло бы напомнить о самом теле, следопыт вобрал в себя время, и оно отныне – его судьба. Не мёртвое и не живое – время. Ни ангелы, ни демоны не подозревают о той «тихой силе», что прошивает их бытие; каждая нить, множеством которых существование связывается в единый план – это время. Пространство без измерений и тело без образа – это время, это бытие-смерть, пропасть обитающих в ней криков.
Преддверие ада – это и преддверие рая, там громыхают события; это место вселяет в нас ужас той мыслью, что единожды умерев, мы можем умирать вечно. Оказавшись там, нам остаётся только кричать.
