ОСТОРОЖНО: ЖЕСТЬ!
Начало
Было время, очень и очень давно, когда Наташа папу ещё не боялась — она ещё тогда ничего о нём толком не знала и почти не видела. Это потом, много лет спустя, уже девушкой, она узнала, что был такой период, когда мама и папа то сходились, то расходились, папа то уезжал в другой город к своей матери, то возвращался, пару раз уходил к любовницам или ещё куда-то, но на жизнь малышки это никак не влияло. Только иногда вечерами мама, за целый день так и не удосужившаяся переодеться из ночной рубашки хотя бы в халат, сидела на кровати и лила слёзы. Лицо у неё было всё красное, распухшее, волосы грязные, висящие сосульками, — в целом, очень неприятный вид. Иногда она хватала Наташу в охапку, начинала обнимать, взахлёб шепча какую-то ерунду, рыдания её усиливались, и девочке в такие моменты хотелось оказаться от матери как можно дальше. И, наверное, поэтому, она всякий раз выполняла мамину просьбу. А просила мама всегда об одном и том же:
— Пойди покричи в печку: "Папа, возвращайся!"
И Наташа кричала, хотя ещё толком и не знала, не понимала, кто такой папа и почему маме так нужно, чтобы он возвратился. Просто хотелось, чтобы мама её не трогала, не рыдала и прекратила свой шёпот взахлёб, но обычно всё становилось ещё хуже: мама рыдала громче, обнимала крепче, захлёбывалась до бесконечности.
Бедной девочке ужасно хотелось к бабушке, где никто не рыдает, и в целом очень хорошо, нет никакого папы, и не надо звать его, крича в печной поддувал.
Бабушку и дедушку Наташа вообще очень любила, неосознанно, по-детски, но абсолютно по-настоящему, так, как наверное, положено любить родителей. Да по сути, он и были ей родителями, заменив на какое-то время гуляку-папу и плаксу-маму.
У них было так хорошо, там, в городской квартире! Можно было играть во что хочешь, и никто не повторял через каждые три минуты "быстро собери игрушки". Там было тихо, и никто ни о чём не рыдал, не было криков, а приходящего с работы дедушку так приятно было видеть и совсем не стыдно целовать. Там были красивые цветы на окнах, и даже если Наташа украдкой срывала листочек-другой, никто её не ругал.
А дома, ругали ли? Этого она не помнила, но почему-то чувствовала себя там ужасно неуютно и не хотела там быть, хотя и никак пока не могла этого выразить.
Бабушка вкусно кормила девочку и часто забирала к себе, а когда не забирала, то приезжала с ней сидеть, и тогда дома становилось так же хорошо, как у бабушки в квартире. И Наташа всегда, всегда ждала её и дедушку, а когда они уезжали, становилось необъяснимо грустно.
А вообще, жизнь была хорошей... Если б только не мамины рыдания и не необходимость кричать в поддувал.
***
Но однажды всё изменилось. То ли крики в печку возымели действие, то ли причина была в чём-то другом, но как-то раз папа взял да и пришёл домой. И уходить обратно с тех пор что-то не торопился.
Наташа разглядывала его, сидя на горшке. Он был красивый, похожий на одного хорошего дядю из телевизора. Он, чавкая, сопя, а порой даже рыгая, ел борщ с салом и зелёный лук и что-то громко говорил. Речь его была непривычной для Наташиного слуха, — как потом оказалось, так разговаривают в регионе, где папа родился и вырос.
А потом, когда папа уже давно поел, а Наташа раскрашивала картинки в раскраске, сидя на маленьком стульчике за табуреткой, вспыхнул первый на её памяти запомнившийся скандал. Чего уж там было к чему, она не понимала, да и не знала даже, что это скандал, и надо бояться. Она просто повторяла за папой слово, которое он всё продолжал и продолжал говорить на маму:
— Скотина! Ты понимаешь, что ты скотина? Скотина! Скотина! Скотина!!! — кричал папа.
А Наташа всё повторяла и повторяла за папой новое для себя слово:
— Скотина: скот и тина!
Так смешно: слово раскладывалось на два других, и оба они что-то значили: скот — это стадо коров в поле у речки, а тина — это такая как бы трава в той же речке. Разве в этом есть что-то плохое?
Мама сидела на стуле у окна, опустив глаза долу. Папа замахнулся рукой и ударил её по затылку. Наташе показалось, что у мамы взъерошились волосы, и она бесстрашно подошла и стала приглаживать их.
— Нужно загладить, — деловито и спокойно пояснила она папе.
И следующий удар достался уже ей: наотмашь, очень сильно папа хлестанул ей прямо по носу, вернее, огромная папина ладонь пришлась так, что хватило всему детскому личику. Девочку отбросило к стене, закричала она во всё горло, так же, как когда разбивала об асфальт коленку, но, кажется, никто её не утешал, никто не помогал. Она не помнила этого потом.
***
Как ни странно, бояться папу она с того раза так толком и не начала. При дедушке и бабушке, а было это довольно часто, папа вёл себя спокойно, в основном молча, а маму теперь бил только тогда, когда Наташа спала, и хотя она слышала иногда её крики сквозь сон, выводы делать ещё была мала и считала, что для неё лично это всё неопасно. Но один случай заставил всё понять и навсегда расставить по местам.
Как-то рано утром мама почему-то приехала за дочкой к бабушке и забрала её. Девочку выдернули из постели, и что-либо понять она никак не могла, просто проглотила, не жуя, завтрак и позволила себя одеть.
Мама напялила на неё ненавистный красный комбинезон и новую шапку, которую всё это время вязала на спицах и обвязывала крючком. Комбинезон девочка не любила за то, что когда его снимали с неё на улице, чтобы пописать, приходилось стягивать его едва ли ни полностью, и так как на дворе стояла осень, ей было очень холодно и неприятно, а замок на нём вечно заедал. Но новая шапка этот предмет одежды на раз переплюнула. Как только шапку надели на девочку, мир словно потерялся где-то: стало ничего не слышно и невозможно повернуть голову. Если бы Наташа видела себя со стороны и знала хоть немного больше, то поняла бы, что походит на трёхрогого динозаврика, что со стороны это ужасно комично и неуклюже. Однако, по факту ощущала только одно: ей жарко, тесно, неудобно, ничего не слышно. А удивляться было нечему: вязать мама только училась и связала, как говорится, что связала, огромный капор из толстенных ниток с фланелевой подкладкой. В такой шапке и при минус пятидесяти нереально было замёрзнуть, но на улице пока был только октябрь, и температура ещё редко когда приближалась по ночам к нулю.
Что ж, спорить послушная девочка была не приучена, взяла маму за руку и пошла с ней. И поехали они из города в свой рабочий посёлочек сначала на троллейбусе, потом на электричке.
Была суббота, а мама по субботам работала, была продавцом в промтоварном магазине. За присутствие на работе ребёнка маму ругали, отвести её домой было недалеко, но вредная заведующая не отпустила бы, и хотя на маму то и дело кидали косые взгляды, девочка уже надеялась остаться здесь до вечера. В магазине было много интересного: игрушки, заколки, косметика, духи, которые так приятно нюхать. А уж обуви сколько! Наташа бы её всю перемерила.
Да не тут-то было... В магазин зашла их соседка, Антонина Ивановна, сухонькая согбенная старушка лет восьмидесяти, в старомодной шляпке с цветами и пальто с каракулевым воротником. Старушка поздоровалась, немного поговорила с мамой, и та поручила той отвести девочку домой.
— А если там никого нет, то у меня побудет. Хорошо! — порешила бабуля, и они пошли.
Папа был дома, но, как всегда, ещё спал. Бабуля решила, что его нет, и отвела девочку к себе, сняла с неё, — о счастье! — противную шапку, напоила чаем с конфетами, разрешила посмотреть "телевизЕр", а ближе к полудню отпустила гулять.
Двор был маленький и уютный, поэтому девочка гуляла там одна, а бабуля присматривала за ней в окно. И через штакетник, который разделял два двора, девочка увидела в своём дворе папу...
— А ты что там делаешь?! — прогремел он. И две минуты спустя уже тащил её домой, до хруста сжимая ладошку и едва ли не выдёргивая из плеча ручку. — Ах, ты, дрянь такая! Сидит там и молчит! У тебя что, дома нет?
Что он ещё кричал, Наташа не запомнила. Запомнила пустой непротопленный дом и бескрайнюю тарелку борща, еле тёплого, с застывающим жиром на поверхности, а так же неподъемную холодную ложку и кусок белого хлеба, которые швырнули перед ней. Хлеб, кстати, был мягкий и душистый, но величиной, наверное, с целый батон. Наташа запомнила, как не сумела всё это съесть и снова вызвала приступ папиного громкого недовольства.
А потом вроде всё успокоилось и стихло. Ей даже разрешили поиграть в игрушки некоторое время. Но после этого приказали одеваться и выходить на улицу. Наташа, весьма избалованная бабушкой, одеваться кое-как всё же умела и сделала это: натянула и костюмчик, и комбинезон — осталось только молнию застегнуть. Она и капюшон накинула на голову, но папа, увидев это, снова что-то гаркнул, забубнил, комбинезон с девочки стащил, едва не переломав ей конечности, а потом водрузил на голову всё ту же шапку, грубо застегнул, прищемив кожу на подбородке и вытолкал на улицу. Стиснув зубки, Наташа сумела стерпеть.
Было нехолодно, можно бы и без шапки обойтись, но папа бы этого не позволил — он даже сам в шапке был. Малышка заинтересовалась было чем-то, вроде яркой листвы, но была схвачена за шиворот и развёрнута в другой конец двора. Так её туда и потащили, не слушая возражений. Там её и ждал сюрприз...
Сюрпризом этим был турник, изваянный папой для любимой дочери. Сам папа очень любил спорт, всегда им занимался, ежедневно делал по утрам зарядку, и уж конечно кем ещё могла стать его дочь, если не спортсменкой?
Папа показал Наташе, как надо подтягиваться. Правда, она почти ничего не слышала и не могла толком поднять голову в дурацкой шапке, но это никого не интересовало.
— Подтягивайся! — велел папа и снова толкнул в спину.
— Я не достану... — пролепетала малышка, попробовав дотянуться до металлической перекладины. Было слишком высоко.
— Подпрыгивай и достанешь! — снова прозвучал грубый, не терпящий возражений "совет".
Наташа честно попробовала, но, разумеется, ни до чего не достала.
— Ещё! — командовал папа.
Она пробовала ещё и ещё, уже очень устала, а ничего у неё и близко не получалось. А папа всё командовал:
— Ещё! Ещё! — и произносил ещё какие-то слова. Наташа не знала, что они значат, но чувствовала, что это плохие слова, что такие нельзя не то, что говорить, а даже думать.
А потом посыпались и подзатыльники, и бедная Наташа, которой и так было очень плохо и неуютно в тяжёлой шапке, поняла, что бывает ещё хуже. А они всё сыпались и сыпались, не прекращаясь. И, наверное, стало бы малышке и ещё хуже, чем было, если бы она знала, понимала, что этот кошмар — только начало...
Она не помнила, что было дальше, и слава богу — она бы с радостью вот так же забыла и всё, что произошло впоследствии, за долгие безрадостные годы жизни в родной семье. Она только запомнила холодный и ветреный солнечный день... Было очень ярко и красочно, ослепительно светило осеннее солнце, зеленели сосны за забором, синело бездонное небо, желтели и краснели осенние листья на деревьях и кустах. Когда ветер не дул, было даже тепло, но налетая, он холодил и едва ли не сбивал с ног. Папа радостно повторял: "Обожаю такую погоду!" А она уже понимала, что ненавидит. Ненавидит с этого момента и на всю жизнь такие дни, такую погоду, солнце и ветер, если они сходятся вот так вместе. И... папу. Навсегда. Тому, что он сделал, нет и не может быть прощения.
Спасибо, что прочли! Буду признательна за лайк и/или подписку.
Начало
Продолжение
