Пушистый беличий шарф, подаренный когда-то Очитухой, лежал поперек стола. Подперев ладонью щеку, Ольга в каменной неподвижности сидела на стуле, глядя затуманенным взором на этот шарф, словно разделивший ее жизнь на «до» и «после». Потом перевела взгляд на свою раскрытую трудовую книжку и в который уже раз вчиталась в неразборчивый почерк главного врача областного отделения санитарной авиации: «Уволена по собственному желанию». Дата. Витиеватая подпись начальника. Круглая лиловая печать. Точка! Нет, не точка, а огромное черное пятно в Ольгиной забайкальской биографии, в ее жизни, в ее несостоявшемся семейном счастье. Такое пятно не смыть ничем, оно – навечно. Это проклятое пятно состоит из позора, супружеской неверности, незатухающего стыда и всеобъемлющего горя. Разрушено и похоронено абсолютно все, что было: мечты, надежды, любовь…
А если все же отменить принятое жестокое и однозначное решение и не уезжать? Ведь уезд - это бегство с поля боя, капитуляция, слабость… Взять и рассказать все Сергею. Он поймет, он проникнется ее бедой и, может быть, простит, когда узнает, что это была не совсем измена, а самое настоящее изнасилование, которому она сопротивлялась, пока не иссякли силы. Да, вероятно, что Сергей поймет… Но простит ли, услышав ту проклятую магнитофонную запись, которую можно истолковывать только однозначно: сама пришла к любовнику и отдалась ему!
Юдин, несомненно, станет шантажировать, добиваться встреч. Но ведь это же невозможно - тайно приходить и ложиться под гадкого похотливого мерзавца, чтобы ублажать его… Нет, этому не бывать никогда!
А если действительно рассказать Сергею, то оставит ли он без последствий позор жены. Вряд ли, слишком уж хорошо она знает своего мужа… И тогда все произойдет по сценарию негодяя Юдина, рассчитавшего все до последней мелочи. Неизбежная драка с непредсказуемым итогом, не исключено, что даже убийство, потом суд, тюрьма, потеря летной работы, а, значит, и самого смысла бытия. Получается, что своим мерзким поступком, в тот проклятый вечер в квартире Юдина, куда она, Ольга, пришла сама, и вольно или невольно сотворила то, что сотворила, она приговаривает любимого человека к смерти, потому что для Сергея потеря неба, это самая настоящая смерть.
Именно поэтому, она не имеет права поведать мужу свою жуткую правду. Пусть все останется лишь на ее совести, в ее душе… Выбора нет: она должна уехать – это, бесспорно. Но станет ли после ее исчезновения Юдин рассказывать Сергею о произошедшем, ведь от этого мерзавца можно всего ожидать… Впрочем, ей, Ольге, это уже безразлично, она будет далеко-далеко.
Но даже если Юдин не предъявит Сергею свою проклятую запись, жить по-прежнему уже не получится. Имея на душе такой чудовищный груз, она не сможет смотреть мужу в глаза. Это будет не жизнь, а нескончаемая пытка.
Может, когда-нибудь она попробует начать всё с чистого листа. Но это произойдет нескоро, если произойдет вообще… Слишком глубока кровоточащая рана. Слишком долго она будет заживать, слишком болезненный рваный рубец останется на сердце.
Обреченно вздохнув, Ольга положила перед собой лист бумаги, достала авторучку:
«Милый мой, утраченный навсегда. Не правда ли, грустное обращение к тому, кого теряешь безвозвратно…»
Она писала до поздней ночи, перечитывала, рвала бумагу, переписывала и снова рвала. Потом, оставив на время эту невыносимо тяжелую работу, легла, не раздеваясь, на диван и долго лежала с открытыми глазами. Лишь ближе к полуночи письмо было написано. Теперь только осталось уложить в чемодан вещи. Самолет в Омск вылетал ранним утром следующего дня.
***
К рейсу на север области Герман Юдин всегда готовился основательно. В его объемистом «дипломате» постоянно находился огромный охотничий нож – искусная самоделка, сработанная по заказу, моток прочных парашютных строп, пачка запасных патронов к пистолету и пара пачек к промысловому карабину, который хранился у начальника одного из аэропортов. После посадки Герман иногда брал оружие на борт, чтобы, задержавшись где-нибудь по нелетной погоде, побродить по тайге, попытать охотничьего счастья.
В это зимнее утро он поднялся задолго до рассвета. Пока разогревал чай, неторопливо завтракал, натягивал «ползунки», свитер, унты, куртку, прошло больше часа. То ли из-за раннего подъема, то ли спросонья настроение у него было скверное. И мысли роились в голове сонные, ленивые:
«Настало время отваливать отсюда… В Москву теперь есть с чем вернуться, недаром столько лет ишачил в этом захолустье. Пора уже подумать о «Жигулях» или о «Волге», о приличной хате, о дорогой обстановке…»
Эта мысль неожиданно напомнила ему об Ольге Гончаровой. Юдин мимолетно подумал: «Досадно, что не успел пригласить ее снова. Аргументы у меня весомые – куда ей было деваться? Пришла в тот раз, пришла бы и еще… Ах, какая же сладостная состоялась встреча, какая она классная баба… Подучить ее, натренировать, отшлифовать «технику пилотирования», а когда вошла бы во вкус, то шикарная получилась бы любовница! Жаль, очень жаль, что свалила отсюда… Но все равно итог отличный - этот ублюдок Романов получил своё, пусть теперь корячится в одиночестве. Интересно, какие аргументы она ему изложила по поводу своего бегства? Ну не настолько же дура, чтобы болтать о том, как трахалась со мной… Буду уезжать, кассету с записью отправлю ему почтой, пусть знает, сволочь, что бывает с теми, кто становиться на моем пути!»
Герман вышел из дома, не спеша зашагал по расчищенной от снега дорожке. Из-за морозного тумана здания аэровокзала не было видно, светившаяся на его фасаде ярко-синяя неоновая надпись: «Горноозерск» казалось, висела в воздухе сама по себе.
Он прошел стартовый медицинский контроль и уже выходил из санчасти, когда столкнулся нос в нос с Павликом Боровиком, который снова был назначен в его экипаж после того, как Романов улетел в Узбекистан.
- Готов, Паша? – спросил Герман, пожимая второму пилоту руку.
- Как юный пионэр! - бодро ответил тот, насмешливо подчеркнув букву «э».
- Ну, давай, проходи «будь здоров», а я подожду тебя, - Юдин закурил и отошел в сторону, обдумывая сегодняшнее задание и все мелочи предстоящего полета. Нужно было выполнить спецрейс на Север. Где-то в верховьях Витима остался без горючего гусеничный тягач топографической экспедиции. Свое местонахождение геологи знали лишь приблизительно, поэтому поисковый «Антон» был заправлен топливом, что называется, «под пробки» - поиск предстоял долгий. Две бочки с соляркой, предназначенные для тягача, еще с вечера загрузили в самолет на лыжном шасси.
Истекал второй час полета, когда они вышли в район поиска. Сквозь плотную рвань облачности земля просматривалась плохо. Герман передал управление Павлу, взял планшет. Он долго сличал местность с картой, потом сказал:
- Давай снизимся, безопасная высота позволяет, а то ни хрена мы не найдем.
- Давай, - кивнул Павел, размеренно отдавая штурвал. Они заняли пятьсот метров над рельефом местности и почти сразу же увидели тягач. Он стоял точно под ними, и все это время пилоты не могли его заметить, так как это место было прикрыто слоистым облаком. Около вездехода вился легкий дымок, вокруг костра столпилось несколько человек. Герман повел самолет на снижение. Пройдя над озером туда-обратно и не заметив ни трещин, ни торосов, он осторожно, на малом газу, опустил машину на заснеженный лед. Прокатившись по плотному насту с сотню метров, плавно зажал тормозную гашетку, потом осторожно развернул самолет и на самой малой скорости порулил к тягачу, стоявшему у пологого берега.
Пилотов долго и восторженно хлопали по спинам и плечам. Команде, насидевшейся на холоде, их прилет был спасением.
- Ну, выручили, летуны, спасибо! – басил рослый бородач-водитель, с прокаленным морозом лицом. Он торопливо развязывал крепкие узлы швартовочных веревок, споро работая сильными черными пальцами с потрескавшейся на сгибах кожей. – Эт-т-то мы сейчас, махом, только двигу'н разогреем да заведем. К вечеру дома будем.
Получив расписку о сдаче груза, Герман и Павел распрощались с незадачливым экипажем тягача и заняли свои места в кабине самолета. Взлетели, рассчитывая до наступления темноты приземлится в базовом аэропорту.
Солнце клонилось к закату, освещая тайгу своими неяркими лучами. Павел, задумчиво смотревший на землю, первым заметил оленей.
- Смотри, командир, олени! Во-он там, в распадке, - он указал рукой в нужном направлении.
Герман быстро переложил рули, накренил самолет, всмотрелся. Безошибочно определил:
- Точно, олени! Молодец, Пашка, что увидел – глаз-алмаз! А вон еще стадо, да большое… Смотри под угол двести семьдесят… Видишь?
- Вижу, командир, я еще ни разу не встречал столько много! «Вот бы поближе посмотреть…» —восхищенно сказал Павел. И Герман понял его по-своему.
- Уговорил, все в наших руках - для любимого дружка и сережку из ушка! Давно я ждал такого момента… Знаешь, какие среди них встречаются особи? Белые, как снег, уникальная редкость. Сколько лет мечтаю добыть такого…
- Зачем? – не понял второй пилот.
- Эх, Паша, Паша… Сколько я тебя учил! Да ведь белому-то сокжою цены нет, чудак. Ставка ему - четыре «куска», как минимум… Если подстрелю двух-трех, то одного толкнем барыгам, а парочку себе возьмем – северная экзотика, эстетический кайф…
- Лично мне ничего не надо! - сказал Павел. - Как бы этот кайф нам боком не вышел…
- Не дрейфь, пилотяга! - хохотнул Юдин. – Кто не рискует, тот в тюрьме не сидит и не пьет шампанское! На Колыме летчики их сотнями добывают и бабки заколачивают сумасшедшие… Друг у меня там летает, тоже командир «Антона», так что довелось однажды лицезреть: пять секунд – и сокжой в руках.
Герман зорко осматривался вокруг, прикидывал что-то в уме. Полностью отжав штурвал, он повел машину на снижение, предварительно выключив барограф – прибор, регистрирующий параметры полета.
- Посмотри, Паша, удача сама идет в руки, они не уходят в тайгу, а чешут по чистому! – в темных глазах Германа загорелся неистовый азарт. – Держи штурвал, снижайся с этим курсом, а я мигом, - он сбросил привязные ремни и выскочил из кабины.
Плохо понимая то, что задумал командир, Павел, тем не менее, принял из его рук управление и продолжал снижаться с крутым углом, который задал Юдин. А Герман, тем временем, достал пластиковый кофр, извлек из него карабин, вставил в приемник обойму и передернул затвор, досылая патрон в ствол. Потом вернулся в кабину. Павел встретил его недоуменным взглядом:
- Ты что, стрелять собрался, командир?
- Именно! – тот сдвинул форточку, приладил оружие, попробовал прицелиться.
- Шутишь? – Павел недоверчиво усмехнулся. – Это же преступление.
- Не городи ерунды, Паша, - досадливо отмахнулся Юдин. – Орочёны их хлещут табунами – и это не преступление… Дай-ка штурвал, сам сманеврирую.
Герман завалил самолет на крыло, накренив его под сорок пять градусов. Стрелки пилотажных приборов зашкалили, земля стремительно понеслась навстречу. До Павла только сейчас стало доходить, что замыслил Юдин. Он еще не знал, как тот собирается добыть оленя, но чувство тревоги и опасности завладело им.
- Не надо, Герман Владимирович! Это же нарушение режима полета, к чему лишние приключения? Да и светлого времени в обрез, едва успеваем на базу.
- А мы на базу не пойдем, заночуем в Огульжоне, на точке. Если завалим сейчас парочку оленей, то до полночи будет дел со свежениной.
- Ты что, садиться хочешь, командир? – побледнел Павел.
- Зря, что ли, на поисковом борту лыжи установлены? – загадочно усмехнулся тот. Он занял высоту в полсотни метров и, вписавшись с разворота в узкий распадок, понесся над землей, догоняя передовой табун. Глаза Юдина хищно прищурились, движения стали точными, расчетливо-выверенными. Олени ходко бежали, рассыпаясь веером перед вращающимся прозрачным нимбом пропеллера. Секунда, и самолет проскочил над их спинами.
- Эх, не «Антон» бы сейчас, а истребитель Як-3 с парочкой «ШКАСов»[1]! Мы бы этих сокжоев за один заход десяток завалили… – Юдин глянул на Павла с бешеным азартом, дал газ и резко перевалил машину в правый вираж. - Пашка-а-а, получилось, корифа'н! Я задал им направление бега на озеро. Если успеем развернуться, то выгоним на лед!
- И что тогда?! – протестующе вскричал второй пилот.
- Тогда будешь жрать свежее мясо, дружочек! – яростно взорвался Юдин. - Тогда в моей московской хате будет висеть шкура белого оленя, ты же видишь, их полно в табуне. Буду стрелять только альбиносов! Слушай меня внимательно, Пашка, сейчас я развернусь и передам управление тебе. Будешь лететь низко, по команде дашь правой ноги, пойдешь со скольжением, чтобы мне было удобно целиться. Скорость – самая минимальная, только следи за предкрылками: как откроются, сразу же взлетный режим, чтобы не сорваться в штопор, понял?
- Н-н-не смей… Не с-смей этого делать! – голос Павлика сорвался, словно лопнувшая перетянутая струна. – Доложу комэску! Надоело терпеть твои выходки!
- Что?! – Герман ошалело глянул на него. – Ты доложишь на меня? Да куда тебе, у самого рыло в пуху! Кто за соболями к эвенкам садился? Кто возил неоформленный груз? Кто со мной жрал водяру на точках? Чё ты там доложишь, салабон, заткни лучше пасть!
Самолет вышел в хвост бегущим оленям. Герман подвыпустил закрылки, стянул на себя рычаг газа, перевел шаг-винт полностью вперед, притормаживая самолет лопастями. Скорость заметно упала, «Антон» стал легонько покачиваться с крыла на крыло, это говорило о предкритическом режиме полета.
Раскидывая ногами снег, впереди табуна шла совершенно белая оленуха-ва'женка. Обезумевшая от страха, она неслась, не разбирая дороги прямо на гладь озера. Остальные олени в панике устремились за ней, скользя и падая на проплешинах голубоватого льда.
- Вот он, альбинос! – Герман резко крутанул штурвал влево, к берегу. Держи управление, Пашка, не дури, я его мигом ссажу!
- Не смей… Не смей, гад! - почти плакал Павел, не сводя глаз с несущегося прямо перед капотом оленя, с белой, как снег, шерстью.
- Держи штурвал, говорю тебе, больше такого шанса не будет! – Герман с бешенством толкнул второго пилота в плечо. – Уйдет, же. Я альбиноса столько лет ищу!
- Не буду!
- Тогда стреляй, раз боишься летать на метре, щенок!
- И стрелять не буду!
- Ну, погоди же, сволота! – Герман закусил губу, отшвырнул карабин. – Не хочешь, не надо! Я его и так завалю… Лыжиной по хребту – и готово! Шкуру только жалко. Уберись с управления, говнюк, твое дело правое – не мешать левому!
В самый последний момент Павел хотел схватиться за штурвал, но не успел. Белый олень резким прыжком вдруг метнулся в сторону, и скорее интуитивно, чем осознанно, Герман бросил машину за ним. Перед глазами Павла косо, в крутом крене, мелькнул высокий обрывистый берег. Удар законцовки левого крыла о лед, могучий рев мотора, выведенного на взлетную мощность, истошный вопль Германа:
- А-а-а-а, цапану'ли, в Бога мать!
И в следующий миг очередной, чудовищной силы удар, дребезжащий скрежет металла. Проскользив по глади озера, самолет врезался в склон берега, круто задрав раскуроченный нос с загнутыми лопастями воздушного винта. Забывший надеть привязные ремни после того, как доставал карабин, Герман, словно выброшенный катапультой, вылетел через сорванный с фиксаторов прозрачный колпак кабины разбитого самолета.
Так загнанный насмерть конь, силы которого иссякли, задыхаясь, несется в предсмертном сумасшедшем галопе и разъяренно бросается грудью оземь, чтобы сбросить с себя жестокого, беспощадного, ненавистного седока и, хотя бы напоследок избавиться от него.
Пролетев несколько метров по воздуху, Юдин всем телом врезался в глубокий прибрежный сугроб, пропахав в нем длинную борозду. Это спасло ему жизнь. Подняв залепленное окровавленным снегом лицо, он с диким ужасом смотрел, как самолет, эта чудесная, еще секунду назад такая послушная его рукам машина, превращенная им, Германом, в груду искореженного алюминия и разодранного перкаля, занялась неярким чадным пламенем.
В самолете оставался Павел, он отчетливо слышал его крики о помощи, но сила парализующего животного страха приковала Юдина к земле.
***
Горячее масло из пробитого маслобака, вертикально торчащего из-под сплющенного капота двигателя, всплесками лилось на лицо, грудь и руки Павлика. Шею и затылок обжигало пламенем горящего в разрушенных трубопроводах бензина. От дикой боли он пришел в себя, судорожно вцепился в пряжку привязного ремня, рванул ее. Но капрон уже разбух от масла и вкипел в нее намертво. И тогда летчик понял, что будет умирать долго и мучительно. Собрав все силы, он дернулся, пытаясь оборвать привязные ремни - все было тщетно. Он не видел Юдина рядом, не знал, жив ли он, но ощущение неминуемой близкой смерти заставило Павла завопить:
- Команди-и-ир, помоги-и-и!
Юдин не отозвался, и Павел хотел снова закричать, но тут же зашелся в приступе удушающего кашля. Задыхаясь от едкого дыма, он корчился в своем кресле и, когда очередная струя шипящего авиамасла полилась на голову, плечи и грудь, до него, наконец, дошло, что надо делать. Мгновенно выхватив из набедренного карманчика «ползунков» нож пилота, Павел раскрыл его и полоснул по ремню. Потом, обрывая вспученные обожженные пальцы, ухватился за острые обломки плексиглассового фонаря кабины, и, сделав над собой последнее нечеловеческое усилие, одержимый лишь одной мыслью «Жить!», перевалился через борт.
Он упал на береговой откос вниз головой, жестко ударился затылком о занесенный снегом камень, кувыркаясь, скатился на лед, и в этот момент на горящем самолете взорвались топливные баки.
***
С трудом волоча подгибающиеся ноги, Герман спустился на лед озера, добрался до неподвижно лежавшего второго пилота. Наклонился, всматриваясь, потом разбито повалился на снег рядом с ним. Павел едва заметно дышал, его обваренное и закопченное лицо с опаленными веками было искажено гримасой дикой боли. Юдин дотронулся до пилота и тот, дернувшись всем телом, громко застонал, но в сознание не пришел и именно это вдруг натолкнуло Юдина на спасительную мысль.
Самолет еще только разгорался, черный дым столбом поднимался в морозное северное небо, а изощренный мозг умного негодяя, привыкшего всё просчитывать мгновенно и точно, принялся лихорадочно выстраивать оправдывающую его версию аварии:
«Вот и прекрасно, что Боровик не приходит в сознание! Да и выживет ли он вообще - расшибся и обгорел, судя о всему, сильно… И если не выживет, то все произошедшее можно интерпретировать в совершенно ином варианте: никакой охоты на белого сокжоя не было, а был отказ двигателя с последующим пожаром и он, Герман Юдин, с трудом дотянул самолет до таежного озера.
Почему экипаж не вышел на связь с базой? Пытались, и не один раз, но самолет, видимо, находился вне зоны доступа КВ-радиосвязи. Безрезультатной была, и попытка связаться по УКВ-каналу, аварийный борт никто не услышал, пролетающих самолетов в зоне слышимости, как видно, не оказалось… Теперь по поводу вынужденной посадки… Да, с ней он, Герман, не справился, не смотря на свой немалый командирский опыт, это, к сожалению, так… Не хватило времени потерять высоту и скорость, чтобы приземлиться на середине замерзшего водоема, а не врезаться в его крутой берег…»
Юдин на минуту прервал размышления, бегло проанализировал придуманное:
«Да, все произошло именно так, и никак иначе, никто ничего не докажет! Лайба разрушилась, сгорела уже почти дотла и причину отказа движка установить будет практически невозможно. Только надо во что бы то ни стало, отыскать в остатках кабины винтовку и патроны, надежно их спрятать! Что еще? Ах да, множественные оленьи следы на снегу… Но это не аргумент – по замерзшей глади северного озера могут проходить тысячи оленей… А как быть с отметиной на снегу от крыла «Антона»? Но и здесь ничего необычного – при потере скорости, самолет сильно раскачивается и зацепиться крылом немудрено. Так что с технической стороны дела – всё вполне объяснимо.
Теперь насчет второго пилота, да, он сильно искалечился и обгорел во время аварийного приземления, а вот ему, Герману Юдину, повезло больше, так как его выбросило из кабины - здесь и сочинять-то ничего не надо, все было так, как было. Разумеется, его спросят, почему не был пристегнут ремнями? Ну что ж делать – виноват, забыл, такое иногда случается…
Итак, версия вполне правдоподобна, ее можно брать за основу. И все бы ничего, но эту версию, способен опровергнуть единственный свидетель, который сейчас лежит без сознания. Но придет ли он в себя и выживет ли вообще? А если выживет, будет ли помнить то, что предшествовало аварии? Кто это может знать? Никто! Именно поэтому, никакой гарантии нет… Нет гарантии, будь все проклято! А надо, чтобы она обязательно была! Но для этого нужно сделать так, чтобы в живых остался лишь он, Герман Юдин! Ведь если Боровик заговорит, то это – конец, бесславный, страшный! И уйдет в небытие абсолютно всё: небо, авиация, деньги, женщины, кабаки, привычная кайфовая жизнь, мечты о возвращении в Москву, о новенькой, обязательно белой, «Волге»… Вместо этого - уголовное дело, суд, длительный срок за лагерной колючкой, или того хуже – в тюремной камере вместе с отпетыми урками…»
Чтобы этого не произошло, надо всенепременно избавиться от Боровика… Но как? Добить, ударив по голове чем-нибудь тяжелым? Нет и еще раз нет, он, Герман Юдин, не способен на убийство! Да это и бессмысленно - судмедэкспертиза без труда установит характер любой травмы…
Юдин перевел взгляд на неподвижно лежавшего Павла и именно эта его неподвижность вдруг натолкнула на спасительную мысль - убивать второго пилота не надо, надо лишь подождать… Подождать, не помогая Павлу прийти в сознание, не оказывая ему никакой помощи… Всё остальное сделает мороз! А когда их найдут, то объяснить, что второй пилот Боровик скончался от удара головой о землю во время покидания самолета. Скорее всего, сломал шею, ведь когда командир обнаружил его, второй пилот уже не подавал признаков жизни…
Так, здесь все кажется ясно, теперь надо думать, что будет с ним, Германом, близится ночь, мороз за тридцать, а до таежного увала, где можно развести костер и скоротать время до прибытия поисковой авиации, километра три, как минимум. Но шанс выжить все же есть, Герман, облачен в меховую лётную экипировку, не ранен, разбитое лицо не стоит брать во внимание… И как только решится вопрос» с Павлом, (словосочетание «наступит смерть») категорически не хотелось применять, Герман тотчас же приступит к осуществлению процесса выживания…»
Стремительную череду его лихорадочных мыслей вдруг прервал какой-то посторонний звук. Юдин поднял голову, внимательно огляделся и сердце его будто остановилось – на противоположном пологом берегу озера стоял караван-аргиш – десяток оленей, запряженных в нарты и примерно столько же человек, облаченных в яркую эвенкийскую одежду. А еще четверо уже направлялись быстрым шагом к останкам самолета.
До боли обреченно и ясно Герман вдруг понял, что выживет теперь не только он, а, несомненно, еще и Павел Боровик. И что вместо одного свидетеля воздушного браконьерства, теперь есть целый десяток свидетелей. Их доказательство будет неопровержимым, ведь с момента аварии прошло не более пятнадцати минут и хаотичное рыскание самолета над таежным озером в погоне за оленями, наблюдали, как оказалось, многие…
***
Сергей вернулся из Средней Азии перед Новым годом. Стоя на лестничной площадке, долго нажимал кнопку дверного звонка, но ему так и не открыли. Вздохнув, он достал из нагрудного кармана летной куртки ключи.
Странный и непривычный беспорядок царил в маленькой квартире: дверцы платяного шкафа были распахнуты настежь, ящики выдвинуты, повсюду валялись какие-то вещи… Остановившись у входа, Сергей недоуменно осматривался. Всё было похоже на то, что, жилище подверглось милицейскому обыску или нападению грабителей. Неожиданно взгляд остановился на белом листе бумаги, лежавшем на столе. Всей душой ощутив тревогу, он взял его и узнал крупный строгий почерк Ольги.
«Милый мой, утраченный навсегда… Не правда ли, грустное обращение к тому, кого теряешь безвозвратно. Нет, это не я улетаю, это ты от меня улетел и не можешь возвратиться. Давно заблудился, но не в небе, а в себе.
Так лучше, если мы расстанемся. Прежним ты уже быть не сможешь, а жить с половиной тебя – я не смогу. Я самый обыкновенный человек и хочу быть просто счастливой: иметь дом, семью, детей, любить и быть любимой.
Я знаю, тебе трудно меня понять, ты весь в себе. Ты так глубоко в себе, что даже не замечаешь, как трудно рядом с тобой другим. И мне. Тяжело и больно осознавать, что, отдавая тебе всё: себя, молодость, красоту, любовь – иметь только половину тебя. Но больше у меня ничего нет, чтобы вернуть тебя всего.
Милый!
Не суди меня строго, как и я не сужу тебя, и пойми так же, как понимаю я. Теперь я знаю, что тебя мучает, - это связано с Ингой и ее гибелью. Если ты так терзаешься и так судишь себя, то значит виноват перед ней. И передо мной, раз скрывал… Обо всем, что произошло между вами, я должна была узнать от тебя, а узнала от других. Человеку, который рассказал мне эту историю, у меня не было особых оснований доверять, но не так давно я летала на санзадание в Соболиный и получила достоверную информацию от людей, которым не имею права не верить.
Только теперь я, кажется, начинаю понимать драматичный смысл короткого слова «потеха», которое произносила умирающая на моих руках Инга. Догадываюсь, что автором этого слова был ты, Сережа… Мне неизвестно, что ты имел ввиду, но, когда жизнь молодой девушки заканчивается словом «потеха» - это страшно…
Я знаю тебя, ты не способен на обман или подлость. Скорее всего, не хватило характера, чтобы рассказать мне о своей невесте, о ее подвенечном платье, о вашей предстоящей свадьбе… И это обернулось бедой для Инги, Очитухи, тебя, меня.
Инги больше нет на этом свете, ее невозможно вернуть, это простая и суровая данность. Но, наверное, через всё, что случилось с нами, можно было перешагнуть и продолжать жить. Только я совершенно точно знаю, что твоя совесть не позволит тебе этого. Ты никогда не сможешь измениться. Понимаю, что по-настоящему ты любил только Ингу и не в силах ее забыть. Именно поэтому принимаю единственно правильное для себя решение – расстаться.
Я бы могла дождаться твоего возвращения, чтобы поговорить, глаза в глаза, но вдруг поняла, что если поступлю так, то не смогу уехать. А это – крах! Тебе сейчас тяжело, но, если я останусь, будет еще хуже. И мне. Мы только будем мучить друг друга. И обманывать, делая вид, что все в нашей жизни прекрасно.
Милый!
Помнишь, ты рассказывал легенду про Белого оленя, который вывел эвенкийский народ в цветущую долину и тем самым спас его? Ты так заблудился, что твой Белый олень не смог тебе помочь и вывести ко мне или к Инге. Ты прошел между нами и ни одну не сделал счастливой.
Меня не ищи, своего решения я не изменю ни при каких обстоятельствах. Бумажную формальность – развод, оформлю сама. Ты свободен, Сережа, и я от всей души желаю тебе счастья. Пройдет время, заживут душевные раны, и ты сможешь начать жизнь с чистого листа. Попытаюсь сделать это и я, когда восстановится мой разрушенный внутренний мир.
Я не могу написать тебе слово «прощай». Ведь мы просто расстаемся, но не уходим в никуда: мы будем жить на одной земле, и одно солнце будет нам светить, и одно небо будет над нами, твое небо, и, может быть, оно единственное, что у тебя еще осталось.
Я не пишу тебе и «до свидания» потому, что мы больше никогда не увидимся. Пусть моим последним словом к тебе будет то слово, которое я несла в себе все эти годы – «милый».
Сергей стал торопливо перечитывать. Читая, искал рукой стул, чтобы сесть, и под пальцы вдруг попало что-то мягкое и пушистое, и понимание того, что Ольги у него действительно больше нет, пришло как будто из руки, а не из того, что читал. Отодвинув письмо, он медленно опустился на стул, сжимая шарф из беличьих хвостов, который уже изрядно повытерся, но ласкал и согревал руку по-прежнему.
Долго сидел Сергей в пустой квартире, неподвижно и упрямо глядя в окно: он боялся пошевелиться, встать, обернуться, увидеть шарф, одиноко висящий на спинке стула. Это было выше того, у кромки чего он еще мог владеть собой. Он обостренно чувствовал это и опасался, что сорвется и совершит что-то такое, чего уже никогда-никогда нельзя будет исправить…
А за окном падал предновогодний снег, кружился, проплывал хлопьями в отсвете уличного фонаря. Эта обжигающая ледяным холодом метель словно заморозила Сергея, и он летел сквозь нее, а она металась вокруг и в нем то белым скачущим оленем, то реющим на таежном ветру белым флагом над зимовьем Инги, то ее фатой и расстрелянным белым подвенечным платьем.
Как к спасению, он тянулся сквозь метель взглядом вверх, туда, где за густой снежной замятью висело над ним бездонное и гулкое, как шаманский бубен рода Очитухи, забайкальское небо: единственный свидетель его поступков, единственный судья им, единственная обитель всех земных скорбей и радостей.
[1] ШКАС – Шпитального-Комарицкого авиационный скорострельный пулемет калибра 7, 62 мм.
