И снова мы идём по белоснежной Пинеге. Зима, напугав злым дыханием Арктики в декабре, словно выдохлась, подарив и тёплые деньки в январе, и лёгкие морозы в феврале. Сегодня мы держим путь в гости к пинежской поэтессе Варваре Заборцевой.
Вечерняя Пинега прекрасна. Над историческим кварталом разыгрался солнечный ветер, расцвечивая небо яркими узорами. Застыли в тишине деревья, закутавшись в шубу из невесомого снега. Над крышами домов навстречу звёздам отправляются сероватые дорожки печного дыма. Воздух терпкий и свежий, а под ногами поскрипывают деревянные мостовые. Сказка да и только!
Хлебосольное детство
С Варварой мы знакомы давно. Она регулярный гость пинежской сцены, в библиотеках Пинеги и Цимолы нередко проходят её творческие вечера. За спиной поэтессы, наверное, уже десятки наград на конкурсах, от местных до федеральных. Варвара встречает нас угощениями, к нашему приходу она напекла пинежских калиток. Так принято в архангельских посёлках и деревнях. Если ждёшь гостей — накрывай на стол.
За чашкой чая и под калитки мы начинаем нашу беседу.
— В творческой среде есть тезис о том, что будущее поэта, писателя, художника и других представителей, как сейчас принято говорить, креативного класса, очень сильно определяет детство человека. Так ли у тебя?
— Это правда. В моем детстве случились два больших везения: родиться на Пинеге и взять в руки книгу Абрамова. Из этого я и состоялась как человек пишущий. В детстве в нас закладывается ощущение языка. Какой язык ты воспримешь в детстве, с тем и пойдёшь дальше по жизни. Его можно легко растерять, если идти с авоськой, а не с бронебойным пакетом. Но я стараюсь не растерять. Поэтому да, всё, что услышано, увидено в детстве, прорывается и просыпается во мне. Мне самой иногда интересно, как это происходит. Например, приезжаю я на Дальний Восток. Вокруг абсолютно новый ландшафт. Почему вечером приходят в голову стихи о том, как дедушка когда-то давно принёс с охоты медвежий коготь? Мне до сих пор неясно.
— Все эти словечки, которые есть в твоих стихах, тоже из детства?
— Конечно. В Питере мало кто верит мне на слово, что я деревенская, что я на гово́ре что-то умею. Говорят: «Ты общаешься, как обычный среднестатистический студент. Что не так с тобой?». А иногда оно раз — и выскочит из тебя.
«Растопляй, бабуся, байну,
Ись готовь — лечу домой!
Пусть споёт с дороги дальней
Самоварчик наш хромой».
Отрывок из стихотворения «Бабуся» Варвары Заборцевой.
— Каким было твоё детство?
— Самым что ни на есть счастливым, как мне сейчас кажется. Девочка, стоящая на табуретке посреди застолья. Сколько себя помню, я всё на этой табуретке. Как в два с половиной года мы с мамой разучили сборник Агнии Барто, так я его и читала всем гостям, на всех юбилеях. И ракурс, когда «мир этот звонкий, песнями пьяный, с детского стульчика кажется вечным» — он со мной до сих пор.
— Помогает ли тебе это ощущение в творчестве?
— Писатель Ольга Седакова, на встрече с которой я недавно была, говорит, что современные писатели теряют ощущение детского удивления жизни. А мне бы очень хотелось это детское удивление литературе возвращать. А откуда я его могу взять? Искусственно, что ли, воротить? Зачем? Я себя буду вспоминать, ту, пятилетнюю-шестилетнюю, гуляющую с бабушкой по пинежским улицам. Буду доставать то непосредственное, часто забытое восприятие мира из себя самой. Поэтому лично я без детства никуда.
— Кто был твоим главным человеком в детстве?
— Знаешь… все-таки, бабушка, потому что дедушки не стало, когда мне было одиннадцать. А с бабушкой мы были очень близки. Иногда пойдём по Пинеге дедушку с работы встречать, мне было года четыре, люди нас обгоняют и удивляются: «Надо же как бабушка с внучкой разговаривают, как подружки задушевные». Поэтому да, в детстве лучшая подруга — это бабушка.
Научиться бы жить
— Ты помнишь какое-то из своих первых стихотворений? О чём оно было?
— Первые стихи мне приснились. Они были смешные-смешные, нравоучительные, в духе Тютчева. Я всё думала, показывать их кому-то или нет. Сейчас я тебе прочту: «Научиться бы жить, а не существовать, научиться б любить, чтоб навек, чтоб на пять...».
И каждая строчка начиналась со слова «научиться». Принесла то, что приснилось, школьной учительнице. Она посмотрела, сказала: «Можно работать, но держи-ка ты, Варя, книжку по стихосложению». Ещё предложила поискать свою тему. А я в школе только и делала, что всем про Пинегу трещала при любом удобном случае. Так и начали рождаться первые стихи о Пинеге, о Пинежье.
«Среди безмолвной красоты,
среди прибрежного полесья,
бежит река,
течёт, как песня,
как бриз весенней теплоты...»
Забудь, что я тебе сейчас прочитала (смеётся). Суть в том, что это было сплошное воспевание, очень наивное, но от души. Писала подобное в 13-15 лет. Сейчас я, слава Богу, эти стихи читаю с ироничной ностальгией, а в тот-то момент частенько выходила на сцену и читала так, будто это шедевр! (смеётся).
«Не трогайте чудо»
— Ко многим муза стихосложения приходит в период первой влюблённости. У тебя так же было?
— Совсем не так. О любви напрямую, о любви или влюблённости в привычном бытовом понимании я стихи не писала и не пишу. Сейчас я понимаю слово «любовь» иначе. Когда я пишу о снеге, о пинежских избах, о чём угодно, что во мне отзывается, — это стихи о любви. Любовь — она в воздухе рассеяна в разных формах. Это необязательно увлечение каким-то человеком. Нет! Любовь многогранна, поэтому я всегда пишу о любви. И этой любовью хочется делиться в стихах. Может быть… стихи для того и существуют, чтобы любовь множить.
— Расскажи про технологию. Как ты пишешь стихи?
— Ой, да нет никакой технологии! (возмущённо). Хочешь, я научу тебя калитки печь? Вот там про технологию. А стихи так не создаются. (Задумывается). Мне кажется, что я сама-то до конца не постигла, как стихи делаются, и от этого жить ещё азартнее. Пишется так, как чувствуется.
— Хорошо. Давай без технологий. Расскажи просто о процессе. Как это происходит? Берёшь чай и клавиатуру? Берёшь ручку и бумагу?
— Чаще всего пишу в заметках телефона. Как говорит один из современных поэтов Юрий Казарин, у которого я, в том числе, учусь, поэт не пишет стихи, а живёт, проживает. С недавних пор я и правда пишу стихи, даже когда просто гуляю, говорю с кем-то, смотрю в потолок. Сейчас мы с тобой говорим, а у меня где-то параллельно дорожечка-то идёт, пишется, крутится…
— Крутится?
— Конечно. Если ты начинаешь жить стихами, жить поэзией, ты пишешь их всё время, даже когда ты не касаешься бумаги или заметок в телефоне. И в какой-то момент происходит чудо — понимаешь: ага, можно облечь в слово то, что находил и надумал.
— Как это чудо происходит?
— Как говорит мой друг-поэт Роман Рахметов, «не трогайте чудо, пускай летит и живёт своей жизнью». Тут то же самое. Наверное, и не нужно понимать, как пишутся стихи. Это душевный процесс... (Снова задумывается). Нерукотворный…Сложно описать... Я душой, душой стараюсь стихи писать. Не руками. В тот момент, когда происходит таинство, чудо стихосложения, у меня и с глазами что-то происходит, и в душе что-то такое происходит, что я не могу описать. Это какое-то прояснение. Обретение ясности взгляда и мысли.
— Сатори?
— Не знаю, каким словом это назвать... Дай Бог, подберу...
— У меня, к сожалению, к стихам мало способностей. Но несколько раз в жизни они у меня рождались. И каждый раз это было чем-то странным. Я прихожу, сажусь, и они из меня просто льются.
— Значит, и ты знаешь, что это за чудо такое! Словно на какую-то волну настраиваешься и всё.
— Поймать волну? Может быть, мы сами-то не пишем ничего, может быть, это вселенная нашими устами говорит?
— Да, я начинаю верить, что мы просто фиксируем голоса, которые не могут говорить. Будто мы помогаем этим голосам словом, потому что мы им владеем.
— Где, когда, при каких условиях тебе пишется легче?
— Обязательно тишина и порядок. Если я смотрю на что-то упорядоченное, гармоничное, слово лучше идёт. Место имеет большое значение, сама атмосфера тоже. Чтобы — не дай Бог! — никакой телевизор меня своими звуками не отвлекал. Музыке есть место, но когда я пишу стихи, то слушаю очень специфические мелодии. Это может быть Валаамский хор или какие-то народные, протяжные песни. Когда пробуешь поймать мелодию стихотворения, музыка порой выручает.
— Из моего личного опыта. Лучше всего удаётся писать, когда есть надрыв, какая-то сильная эмоция. Так ли у тебя?
— Конечно. И необязательно негативная. Существует, как мне кажется, иллюзия, что сильные стихи рождаются из глубочайшей боли, утраты, потери. Безусловно. Но не только. Радость тоже может быть очень сильной эмоцией. Радость в шергинском понимании этого слова. Не праздник или застолье, а радость внутри — благостная и тихая. Из этой эмоции тоже растут стихи.
— Что это за радость?
— Бориса Викторовича Шергина надо почитать, у него очень много и в дневниках, и в сказках об этом. Наши северные сказки возьми: о чём они? Они о радости жизни...
— Там разные есть...
— Да, я согласна. «Для увеселения» Бориса Шергина — знаешь такую сказку? Два брата оказались на острове посреди моря. Они точно понимают, что погибнут. Вместо того, чтобы озлобиться на белый свет, начинают делать себе памятную плиту. Один из братьев говорит, что хочет добавить резьбу — «для увеселения». И начинает так расписывать эту плиту, будто это имеет колоссальное значение в последние дни его жизни. Я про это. Для увеселения души создаёт красоту, хотя находится на пороге смерти. Научиться бы такой радости и до края этого…
— Может, теперь это называется другими словами?
— Может. Вот какими? Интересно подумать.
— Оставить себя в вечности?
— Тут ты говоришь с прицелом на мир внешний. А радость, про которую я говорю, это эмоция внутренняя, она не на показ. Хотя у меня она начинает и в стихи прорываться сама собой…
— Что ты испытываешь, когда стихотворение написано?
— Ой... Наверное, мандраж... Пока я не покажу новые стихи моему жениху Севе, паре друзей, которым доверяю, меня трясёт. Не так важно, что они скажут. Важно, что стихи дойдут хотя бы до пары читателей, и мне сразу становится спокойно. И я могу уже писать следующее.
— Как кораблики весной по реке?
— Да, первое время ты трепетно относишься к стихотворению, а когда оно плывёт, уже просто наслаждаешься. Начало положил, первого читателя ему обозначил, дай Бог, дальше сам куда-нибудь уплывёт. Если годное, найдёт берег.
Выписать мир светом — это рок-н-рол
— В культуре принято выделять два начала: дионисийское и аполлоническое. Какое из них тебе ближе?
— Интересный вопрос. Я как искусствовед часто на него отвечаю, когда анализирую творчество того или иного художника. Но к себе я не могу примерить это разделение. Хочется быть на каком-то пограничье... Чтобы стихи были эмоциональными, живыми, но при этом и академический подход к поэзии у меня есть, жажда выверенного, ясного высказывания. Видимо, так и буду писать — на пограничье.
— Объединять рок-н-рол и Чайковского?
— Да-да! Деревню и авангард. То, что я безумно люблю. Наш русский авангард и деревенские песни пинежские. Вместе это может дать такой синтез! Мы даже не представляем, что из этого наварится-то.
— Наварится?
— Наварится! (смеётся). Ещё есть такой глагол — наварячкать. Мне он очень нравится, родственный мне. Часто говорю: вот я рассказ наварячкала, и тесто тоже наварячкала (улыбается).
— У тебя стихи тёплые, добрые, милые. А есть что-то в стиле «оторва»?
— Жесткач?
— Рок-н-рол.
— Видишь ли, я на другом тесте замешена изначально. Моя лирическая интонация другая. Я боюсь, что если я пойду в «рок-н-рол», то это будет фальшиво с моей стороны. Там и без меня, сильных голосов, мне кажется, хватает. Я буду свою линию гнуть. Мы с поэтами часто размышляем о том, что, наверное, и правда есть светлая поэзия и тёмная поэзия. Стихи о боли, они всегда бьют точнее и наверняка. А вот светом человека зацепить намного сложнее. Это как в прозе: не хватает истинно-положительного персонажа. И возможно ли его написать, чтобы он был живым, а не картонным? Так и свет в стихах. Абсолютный свет редко встречается в поэзии. Возможно ли выписать благостность этого мира без конфликта?... Мне кажется, что это тоже рок-н-рольно, этого же никто не делал! Для меня рок-н-рол — это делать то, чего не было раньше. Мне хочется, чтобы свет пронизывал структуру этого мира. Может быть, мне в жизни этого не хватает, поэтому я тяну это в творчество.
— Не хватает света?
— Может быть. Мир слишком разрывной, слишком полярный. Может быть, литературой его можно склеить? Плюс, пока во мне детство живет, детство отзывается, мне же нужно его куда-то применить. Что будет, если я в жизни начну себя вести как маленькая шестилетняя девочка? А в литературе я могу дать ей голос. Пусть она поговорит. Пока ей есть, что сказать.
Ответственность на нашем поколении
— Писателям и тем более поэтам нередко удаётся заглянуть за грань грядущего. Дай предсказание, что ждёт русскую деревню?
— Ох-ох-ох. Ты хочешь, чтобы я глобально тебе за деревню ответила. Нет-нет-нет. Не возьмусь. Давай про нашу Пинегу помечтаем? Я почему-то думаю, что будут люди сюда стекаться. Мне этого слишком сильно хочется... Но если смотреть трезво, Пинеги той, которую я знаю по живым рассказам, скоро не будет. Предел уходящей Пинеги — пятьдесят лет. Летом мне удалось саму себя убедить в том, что ответственность лежит именно на мне и моём поколении. Через пятьдесят лет окончательно сменятся поколения, избы уйдут в землю слишком глубоко. И вопрос только в том, успеем ли мы за эти пятьдесят лет построить что-то новое, что встанет рядышком. Как внуков привозят к бабушке — житейскую мудрость неосознанно, между делом впитывать, — так же и новую деревню мне хочется вырастить. Чтобы, знаешь, с подсмотром. Не с оглядкой на прошлое, а именно с подглядкой в прошлое. Как бабушка пироги печёт, как дедушка сетки распутывает — веками проверенные хитрости на ус мотать. Чтобы новый дом рос и смотрел на старый. Что по душе — впитывал.
— А что нужно впитать? Где эту границу можно провести? Что мы с собой в будущее забираем, а чему надо бы и тут остаться?
— Спроси меня лет через десять. Мне надо бы самой ещё уму-разуму напитаться, а потом уже кого-то чему-то учить (смеётся). Но пока, с сегодняшним восприятием мира, я бы точно взяла частичку деревенского мышления. Взяла бы то деревенско-соседское ощущение, что ты не один. Когда ты находишься в городе, когда за стенкой тысячи людей и ты одна из них, кажется, что вокруг чужие люди. В деревнях это не так. В деревнях я и за мукой за три дома сбегаю (и знаю, что выручат), и на чай позову просто по душевному порыву, «без предварительной записи». Открытость пространства, открытость дома. Ещё мне бы хотелось, чтобы с нами осталось чувство земли. Тот же Борис Леонидович Пастернак между стихами огород вёл. Мне хочется, чтобы вокруг домов земля была живой. Не засеять поля картошкой, чтобы выжить и прокормиться, а взяться за лопату, потому что это какой-то обряд, важный контакт с землёй. Просто в удовольствие. А что ещё, третье... Деревенский житель — он же дом всегда грамотно строил. Вот эту житейскую грамотность обязательно надо брать с собой.
— Как ты думаешь, почему деревня перестала быть нужной для жизни?
— Потому что раньше на ней была нагрузка кормилицы. А теперь город без деревни обходится. Теперь должна быть какая-то другая функция. Теперь деревня должна питать чем-то другим. Собственно, может, она и всегда питала мир чем-то, кроме хлеба, просто не всегда замечали. А сейчас найдём и подметим. Мне хочется в это верить…
***
Беседовали за чашкой чая Алексей Павлов и Алиса Павлова, специально для портала GoArctic.ru
Фото Алисы Павловой, а также из архива Варвары Заборцевой
