Сегодня на канале история читательницы, которая не готова раскрыть своё имя. Дочитав, вы поймёте, почему. Ещё вы поймёте, что фразы «Травля закаляет» и «Дети сами разберутся» - это мифы и ничего более.
Я родилась в Ленинграде в интеллигентной семье. Поздний, долгожданный ребёнок. Папе было на тот момент 52 года, маме 32. Моё раннее детство можно назвать совершенно счастливым. Обожающие меня родители, бабушка с дедушкой, беззаботное дачное лето, долгие прогулки с папой в лесу, разговоры обо всём подряд, запах мокрой сирени.
Папа с моих 3 лет до 9 вёл дневник от моего имени, записывая с теплотой и нежностью всю мою жизнь, все наши события. Эти тетрадки сохранились, потрёпанные, распадающиеся на листки. Сколько раз я их перечитывала и словно возвращалась в то светлое время.
Много фотоальбомов осталось с того времени. Помню, как мы с папой запираемся в тёмной ванной, включаем красный фонарь, в ванночке с проявителем на белом листке возникают картинки: я, мама, папа. Волшебство!
Родителя любили меня, но совершали обычные для того времени педагогические ошибки. О психологии тогда не слышали. Например, считалось, что чем больше ребёнка критикуешь, тем лучше он будет. Вот так из лучших побуждений меня, девочку флегматичную, малоподвижную, необщительную, при этом высокую, худенькую и неловкую, папа постоянно подбадривал: «Экая ты кулёма! Не шаркай ногами! Быстрей, быстрей! Такая неловкая, невнимательная! На ЛФК все дети по бревну бегут, наша мимо брёвна!»
Я часто болела в детстве, плохо ела и этим не радовала родителей. От мамы всё время слышала: «Дохленькая, слабенькая, сердце разрывается глядеть». Еда для мамы, пережившей войну и голод, стала идеей фикс, а для меня пыткой. Так и росла я, горячо любимый ребёнок с забитыми в подкорку понятиями, что я несуразная болезненная клуша, таких не берут в космонавты.
В детском саду такое чудо, как я, адаптироваться не сумело. Помню первый день. Мама утром сказала: «А сейчас мы пойдём в детский сад». Я думала, это что-то вроде детской площадки с качелями и горками и радостно пошла. Привели меня в казарменное здание, нос прошиб запах кухни и хлорки. Вышла какая-то тётка и взяла меня за ручку, а мама нырк за дверь и нет её. А мама где? А мама вечером придёт. Как вечером? Помню свой ужас и отчаянную истерику, которую я закатила.
С тех пор само слово «детский сад» вызывало у меня содрогание. Я либо ревела, либо сидела как истукан. Как-то услышала разговор воспитательниц: «Что за дубина растёт!» А дубина в 5 лет знала наизусть поэму Лермонтова «Беглец».
В 1975 году мои родители уехали в длительную командировку на север. Там я в 6 лет пошла в школу. Это было уже совсем другое дело, чем детсад. Я понимала, что всем детям надо учиться, моё пребывание там имело смысл. Это была уютная сельская школа. После школы — домой, к любимым занятиям, собакам, кошкам, книгам. Это было золотое время моего детства. До сих пор часто думаю, что, если бы мы не уехали оттуда, может быть, моя жизнь сложилась бы иначе.
В 1980 году, когда мне было 11 лет, наша северная командировка закончилась.
Мы вернулись в Ленинград. Было несколько радостных дней от встречи с родными, ощущение новизны, но не прошло и двух недель, как я узнала эмоции, до тех пор мне неизвестные. Тоска и разочарование. Приехали мы на любимую дачу, а нам жить негде, и никто нас не ждёт. За время нашего отсутствия мамина сестра, жившая с родителями, родила внебрачного ребёнка, умственно отсталую девочку, которой было на тот момент 3 года, и которая регулярно устраивала многочасовые истерики. Обстановка в дедушкином доме была напряжённой. Бабушка тяжело болела. Совсем не тот райский уголок с кустами роз и сирени, который остался в моей памяти. Скандалы, ругань, теснота и обида.
Мы перебрались в городскую квартиру. Я пошла в ленинградскую школу.
Через месяц после нас приехала в Ленинград ещё одна семья из нашего северного посёлка. Родители работали в одной организации. Коля, мальчик из этой семьи пришёл в мой класс. Я обрадовалась, вот так встреча! Вроде бы особо и не дружили, но всё же знакомый. Общаться я тогда не умела вовсе, никто не учил, и интуиция не подсказывала ничего. Что на уме, то и на языке. Села на соседнюю парту, оборачивалась к нему, смеялась, болтала. Пара пацанов из класса, заметив, что новенькая тихая и унылая девчонка оживилась, подняли меня на смех. Начали кричать «Жених и невеста!»
К зачинщикам присоединились другие, и скоро все мальчики класса оттачивали на мне своё остроумие. Коле тоже досталось, но от него быстро отстали. Как-то защитить меня он и не подумал. Дальше мы, учась вместе, словом друг с другом не обмолвились. но это не имело значения. Уже и причина была забыта, меня продолжали называть нелепой дылдой в трениках и дурацких тапках. А если она ещё драться начнёт или разревётся, вообще умора!
Теперь, вспоминая былое, понимаю, что и впрямь выглядела я тогда, как огородное пугало. Одевалась я так, как привыкла в северном посёлке, так, чтобы было удобно валяться в снегу и гонять собак. В большом городе это выглядело странно. Маму это не волновало: «Лишь бы потеплее, а то ребёнок простудится». Я ходила в потрёпанных трениках и носках под школьной формой, в перешитом бабушкином пальто, притом что семья была далеко не бедная. Голову мыла раз в неделю и не знала, что можно иначе. Женское чутьё и тяга к кокетству у меня напрочь отсутствовали, в устах мамы слова «тряпишница» и «воображуля» по отношению к какой-либо девочке звучали, как приговор. Не в тряпках счастье!
А девочка я была высокая, видная, в 7 классе резко повзрослела, но мне даже бюстгальтер не покупали. Мама считала, что «ничего же нет». Я ей верила. Пацаны меня обзывали грязными словами, норовили задрать юбку, за что-нибудь схватить. На переменах житья не было. Учителя, если и замечали, никак не реагировали. Классная зачем-то всё время меня сажала рядом с моими обидчиками, а мне не хватало смелости ей возразить.
Родителям я жаловалась. Мама сначала предполагала: «А может, ты им нравишься?» Или предлагала пойти в школу и поговорить с классной. А я её отговаривала. Мне было стыдно за то, что со мной что-то не так, ведь никого больше в классе не травят. Стыдно за то, что не могла ответить, что пожаловалась маме. В другую школу перейти? А если там начнётся то же самое? Это ведь я такой урод. Мама вздыхала и оставляла всё как есть. Папа отмалчивался или советовал набить обидчику морду, но как это сделать, не учил.
Период жизни с 6 по 8 класс вспоминается мне как чёрная беспросветная полоса. Успеваемость моя снизилась, пошли тройки. Не до учёбы мне было, ничего в голову не шло, особенные трудности были с точными науками. И это тоже родителей огорчало. Мама школу закончила с медалью, папа тоже хорошо учился, а дочка не в них, не получилась. Брали породистого щеночка, а выросло «непоймичто».
Были ли у меня друзья? В классе я дружила с одной девочкой, правда, она была добрая и, скорее, позволяла с собой общаться, чем была во мне заинтересована. С другими девочками в классе отношения были ровными. Они мне даже подсказывали, как одеваться. Я стала следить за собой и уже не выглядела чучелом, но это мало что изменило. Когда коллектив гнилой и заражён бациллой травли, эта болезнь сама собой не проходит. Она может только с одной жертвы перейти на другую.
Всё чаще посещали мысли, что лучше бы меня не было вовсе, что такое недоразумение недостойно называться человеком, что хорошо бы мне умереть от какой-то болезни. Всё было как-то уныло, казалось, что я не живу, а чего-то жду, как будто отбываю срок.
Мама тосковала, у отца стал меняться характер, всё чаще я стала замечать негатив и раздражение в свой адрес. Конечно, папа меня любил, но казалось, он любил бы меня гораздо больше, если бы я училась на пятёрки, была старостой класса, показывала успехи в рисовании и спорте, тогда он бы гордился. А гордиться было нечем. Однажды он сказал в раздражении, что правильно, что меня ребята травят, что я только этого и достойна. Я молча ушла к себе в комнату. Это было ПРЕДАТЕЛЬСТВО.
Когда я училась в 8 классе, у отца обнаружили неоперабельный рак, а в феврале он умер. Умирал дома, очень тяжело, на обезболивающих, хотя держался мужественно до самого конца. В последние месяцы мы почти не общались, мне было страшно заходить к нему и смотреть на него исхудавшего. Мысли о его смерти я от себя гнала. А он и не стремился общаться, читал книги, писал дневники. Мне жаль было маму, я видела, как она страдает. 23 февраля мама вызвала «Скорую». Через какое-то время врач вошёл в мою комнату, где был телефон, стал звонить и я услышала «Смерть до прибытия». Вот и всё. Я не заплакала, собралась и пошла в художественную школу. На душе было пусто и холодно. Я никому не сказала о случившемся, расспросов и утешений не хотелось, хотелось просто быть на людях. На похоронах и после них, я тоже не особо плакала. Не осталось во мне ощущения тяжёлой утраты, было чувство, что отца я потеряла уже давно.
Через три месяца сгорела наша семейная дача, умерла от инфаркта бабушка, ещё через месяц — вторая бабушка. Смерти и утраты стали чем-то обыденным. Так я и закончила восьмой класс.
Я была рада. Наконец-то школа кончится, и начнётся у меня другая жизнь. Кем быть, я особо не думала. Я всегда неплохо рисовала, и родители связывали моё будущее с художественным поприщем, особо не спрашивая моего мнения. Они считали, что у меня есть два пути — художник оформитель или дворник, третьего не дано. А я всегда интересовалась медициной, перечитала в 7 классе домашний «Справочник терапевта», обожала рассматривать учебник анатомии, а в 3 классе сама изучила учебник анатомии-физиологии за 8 класс. Но про медучилище разговора не шло. На все мои разговоры мамин ответ был «Ты же ничего не понимаешь в физике и математике».
Устроила меня мама в ПТУ на художника росписи по дереву. Мне было всё равно, «...для бедной Тани все были жребии равны». Поначалу всё было неплохо. Учиться было намного легче, чем в школе, появилась пара приятельниц. Всё омрачал один мерзкий парнишка из группы. Инфантильный, задиристый, у него была потребность над кем-нибудь издеваться, кого-нибудь изводить. И он безошибочно почувствовал, над кем это можно проделывать. Вёл он себя совершенно по-детски. Обзывался, плевался в трубочку, портил мои вещи и транслировал такое отношение ко мне остальным парням в группе. Был в группе один красавчик, любимец девчонок, он мне нравился. Как-то я села за одну парту с ним, улыбнулась. Он скривился: «Чего ты сюда села, иди отсюда». Я встала и ушла, как оплёванная. Это был удар под дых. В зеркале я видела красивую девушку, высокую, стройную, в 15 я выглядела лет на 18. Вроде бы и одета не хуже других. Я никак не могла понять, что произошло. «За что мне эта злая, нелепая стезя?» Коллектив новый, а всё пошло по старому сценарию. Значит, во мне дело. Сейчас понимаю, что, видимо, от меня исходили какие-то флюиды низкой самооценки и неуверенности, а людям свойственно поведение «падающего толкни». Если бы попался мне тогда, а ещё лучше раньше хороший психолог, наверное, всё бы удалось выровнять. Но в 80-е годы обратиться мне было не к кому. Оставалось самой анализировать и думать, думать...
Эти мысли всколыхнули во мне всё пережитое в школе, все мои обиды и комплексы переросли в острую ненависть. Ладно, я вот такая, меня никто не любит, но ничего, вы всё ещё узнаете, с кем имеете дело! Не любят, так пусть боятся. Всё правда, не за что меня любить, я аутсайдер, я изгой, но кто меня обидит, сильно пожалеет об этом! Решила, что буду личностью, хоть и со знаком «минус». Ложные представления захватили меня. Гуляя вечерами в одиночестве, я обдумывала, что я сделаю.
А мальчишка этот развлекался вовсю, славную забаву себе нашёл. Он сидел на первой парте впереди меня, в среднем ряду. Обернётся, дурой обзовёт, плюнет, что-нибудь в тетради нарисует, потом хохочет. Всё это происходило на уроках, под самым носом у учителей, которые в упор ничего не хотели видеть и замечаний никому не делали. Я и сама пыталась смеяться его выходкам, перевести всё в шутку, книгой его по башке била. Но не работало это всё, ещё больше его подзадоривало. Окружающим было прикольно. Сейчас, с высоты прожитых лет, всё это кажется ерундой, но тогда я так не думала. Я была подростком надломленным, запутавшимся, озлобленным, погрязшим в своих комплексах. То, что гармоничный человек бы и не заметил или разрулил бы на раз-два, я воспринимала очень болезненно. Была уже пройдена какая-то точка невозврата. Это тот момент, когда солдат берётся за автомат и расстреливает свой караул, а для всех это гром средь ясного неба, никто и предположить не мог! А ведь всё началось не вдруг, не сейчас, не в ПТУ. Всё идёт из чудесных школьных лет, из той самой травли, которую часто считают полезной. «Характер закаляет, к жизни готовит!» Но в те «года глухие» никто об этом не говорил и не писал. Всё было чудесно, Ленин, партия, пионерия-комсомолия, вперёд к коммунизму! В наших советских школах такого нет и быть не может!
Любимым моим поэтом был тогда и остаётся А. Блок. Это у него «За то, что хочу и не смею убить». Да, хочу и не смею. Ничего не смею. А, может, смею? Такие возникли мысли. Маме я сказала, что меня снова травят, мне снова плохо, и я ненавижу этого мальчишку, хотелось бы его уничтожить. Она ответила что-то вроде «суета сует» и «всё проходит». Больше к этому разговору мы не возвращались.
У отца был большой нож, принесённый с войны, сделанный из немецкого штыка. Страшный, но мне всегда нравился. Достала его, повертела, положила обратно. Нет, это слишком. Взяла другой, небольшой, складной. Этот подойдёт, всегда можно сказать, что ношу с собой, чтобы точить карандаши. Решила потренироваться. В коридоре на полу стояла стопка старых учебников. Я целый вечер с размаху всаживала ножик в эту стопку, превратила книжку в решето. Мама рядом на кухне готовила ужин и не задавала лишних вопросов.
Нож я стала носить с собой в портфеле, он грел мне душу. Я ждала, что кто-то меня остановит, что что-то изменится. Но ничего не менялось. Парню этому я однажды заявила: «Ещё одна выходка с твоей стороны, и я тебя зарежу». В ответ, естественно, смех. Выхода я не видела. Меня словно переклинило. И вот на другой день урок спецтехнологии, рисую я в тетрадке виды кисточек. Парнишка этот оборачивается, что то мне говорит и что-то в моей тетрадке чиркает. Говорю ему: «Ну, возьми мою тетрадь, ещё что-нибудь напиши.» Он берёт тетрадку. У меня холодеет в животе, я лезу в сумку, достаю нож, открываю. Он отворачивается, пишет в тетрадке «Дура! Дура!» и ... Все произошло очень быстро. Помню бледные, застывшие лица учеников и преподавателя. Помню тошнотворное холодное ощущение в руке... Парнишка даже не вскрикнул, а как-то странно изогнулся и выбежал из класса. Я осталась сидеть на месте.
Рана оказалась несерьёзной, в больнице он был неделю. Как мне удалось выпутаться из этой ситуации, как всё складывалось в дальнейшем, и кто мне в итоге помог и вернул к жизни — уже совсем другая история. Могу сказать одно. Когда я это совершила, и прошёл первый шок и испуг, у меня словно гора с плеч упала. И словно стена выросла между прежней и новой жизнью. Вот и всё. Я вне общества. Мне никто нестрашен.
Сейчас у меня всё хорошо, я закончила медицинский институт и уже 30 лет работаю врачом. На работе уважают и ценят. Никому там, я уверена, ни в каком сне не приснится, что у меня такой скелет в шкафу. Я считаюсь одним из самых спокойных и адекватных докторов, способных договориться с любым пациентом. Я очень долго работала над собой, «выдавливать из себя по каплям раба», вы себе представить не можете, как долго. Душевную гармонию я обрела только на склоне лет.
У меня есть муж и взрослая дочь, самостоятельная, уверенная в себе девушка, у которой не было проблем, подобных моим. У нас прекрасные отношения. Моей истории она не знает, ни к чему.
Если вам понравилась статья, подписывайтесь на мой канал. Здесь я пишу о детях, о школе, о травле, делюсь реальными историями и лайфхаками.
Еще вы можете помочь каналу получить признание на премии "ТопБЛОГ". Блогеры, которые получат премию, пройдут обучение и смогут улучшить свой канал. Очень верю в вашу поддержку. Чтобы помочь мне в этом, нужно сделать 4 действия.
1. Зайти по ссылке премии "ТопБЛОГ".
2. Выбрать номинацию "ПРОвоспитание"
3. Вставить ссылку на канал: https://zen.yandex.ru/id/605c50e28c070b23ae88ed39
4. Оставить свою (или любую) почту.
Книгу "Травля: со взрослыми согласовано" можно заказать тут.