Налим Карпыч
Пошел старик в лес, да забыл, зачем он пошел. Остановился и говорит: «Эх, старость и до меня добралась, совсем позабыл, куда пошел и зачем пошел. То ли лыко драть, то ли грибы собирать? Присяду-ка я на кочечку да подумаю».
Присел старик на кочку у реки, глянул под ноги и воскликнул: «Мать честная!» На траве у самых его ног лежит себе да поляживает налим, да такой здоровенный, и хитро так на старика поглядывает.
«Всю жисть мечтал поймать налима, а он сам в руки ко мне. Чудеса! Вот старуха порадуется, а пирог-то, пирог-то какой будет, забыл, когда рыбный пирог со старухой ели.
Ну, айда, брат, домой», — сказал налиму старик. Взял старик налима в руки, а налим — брык — и выпал из рук. «Ах ты, рептилия брыкастая, я вот тебе сейчас!» Замахнулся старик кулаком на налима, а налим ему человеческим голосом говорит: «Не рептилия я и не брыкастая, а Налим Карпыч».
Испугался старик, от страха рот раскрыл, стал будто каменный и шевельнуться не может. Опомнился старик,
говорит, заикаясь:
— Ээт-то т-ты, Ннналим Кккарпыч, говоришь?
— Я это, я,— ответил налим.
— Эк ты меня напугал. Сколь живу на земле, всякое повидал, всякое послыхал, но так, чтоб налим говорил человеческим голосом, да еще Карпыч, — нет, не слыхивал.
— С такой жизни не только заговоришь, белугой завоешь, — ответил налим.
— Тебе ли жаловаться на жисть! Живи себе поживай да поляживай под ольховой коряжиной на полном довольствии матери земли. Пензию тебе, как нам, ждать не надо, дрова рубить в лесу, косить траву не надо, заглотил рыбешку послабже — и опять поляживай.
— Так-то оно так, — продолжал налим, — да жить в такой воде невмоготу стало, куда плывешь — не видно. То в левый берег носом ткнешься, то в правый, и дыхание спирает, глаза на лоб лезут. Не
стало житья в реке мне. Такого рассолу подпустили в речку, невмоготу жить стало. Подался я жить на берег. Росы попью да червячка скушаю. Тем и жив. Сказал бы ты, Егор Кузьмич, людям, чтобы они поменьше рассолу то в реку подпускали, а то ведь я один-одинешенек на всю реченьку остался.
— Да говаривал я начальству и мужикам, чтоб не строили на берегу скотобазу и трахтурные ясли, да разве кто послухает! Постой, постой, как ты угадал, как меня зовут?
— А я и не угадывал, я тебя сразу узнал. Еще бы тебя не узнать, — продолжал налим. — Как такое забудешь! Прошка я, младший твой брат... бывший. От коклюша еще помер, то есть помер, да не совсем.
Душа-то моя в тело налима угодила.
Перекрестился старик:
— Свят, свят, свят. Быть того не может, не верю я в твои россказни, не верю я в это, не верю.
— Хошь — верь, хошь — не верь, мое дело сказать.
По шраму на губе я тебя узнал и по родинке на правой щеке. Помнишь, рыбачили мы на этом вот месте. Блесну на щуку я в речку стал закидывать, а ты возьми, да и подвернись мне под руку. Ох и попрыгал ты тут от боли, а мне того больнее было. Как, мол, так, недоглядел и брата родного за верхнюю губу возьми и зацепи.
— Прошка, родной, ты, что ли? Так бы и сказал. Выходит, вторично ты меня зацепил, только теперь за само сердце, и крепко ведь зацепил, дурачина ты этакий. Россказни всё это, нет, не верю.
Меня не разжалобишь, а рыбу ел и буду есть. Сызмальства потому что приучен.
— Ну как знаешь,— ответил налим,— в пирог так в пирог. Только ты, слышь, Егорушка, одно желание мое исполни.
— Это еще что за желание?
— Ты голову мою с брюхом не разлучай, сам знаешь: голова без брюха — что брюхо без головы.
— Это ты верно подметил, будь по-твоему, — согласился старик, — мне всеядно.
— Добрый ты человек, Егорушка.
— Что да, то да. Муху не обижу, тоже, чай, Божье дитё и жить хочет.
— Объегорю я тебя, Егорушка.
— Что-что ты сказал?
— Мудрый ты человек, говорю я.
— Это ты верно сказал, ко мне за советом люди со всей округи ходят.
— А под окном кудрявая рябина, — снова заговорил налим, — а перед крылечком вместо приступка жернов лежит треснутый, с двумя ржавыми обручами. А домой как зайдешь, направо печка, за печкою у окна комод, а на комоде гармошка. На глянце на левой стороне сердечко я гвоздем выцарапал.
— Помолчи, родненький, — взмолился старик, — не верю я все равно, совпадением это называется. Слава Богу, вот мы и дома, — вздохнул старик. — Лукерья! Подь сюда! Глянь, что я тебе приволок!
— Батюшки! — всплеснула руками старуха. — Здоровенный-то какой мехряк!
— Ты вот что, Лукерья, не мешкай, тесто замеси, пока печь горяча, налима с головой и брюхом в тесте в печь отправляй, не забудь лучком посыпать, масла не жалей, гляди, чтоб корочки поджаристыми были да чтоб похрустывали, а я в деревню побегу, на пирог всю родню созову, а то живем в одной деревне — годами, бывает, не видимся, как в городе. Худо это, чудище со стеклянным глазом людей околдовывает, денно и нощно глядят на него, хворь от него одна и сердце каменным делается. В гости друг ко другу перестали ходить, песни петь разучились.
Подбежал кот Фимко, хотел налима за хвост укусить, а налим как даст ему хвостом по усам. У Фимки искры из глаз, улетел под лавку, глазами зыркает, спину выгнул, ощерился и шипит, как змея.
Замесила тесто старуха, сделала все, как наказывал старик, отправила налима в печь и говорит коту:
— Ты, Фимко, ложись под шесток и дозорь налима, налим — рыба ненадежная, случай чего — цапай его за хвост, а я прилягу малость.
Легла старуха на перину и заснула. Фимко взял в зубы блин и лег под шесток, да так с блином во рту и закемарил. А родня уж по деревне идет, под гармошку кто пляшет, кто поет. Лежит налим в теплом тесте, рад-радешенек, глаза от счастья закатил, с боку на бок переворачивается, тесто с луком уплетает и приговаривает: «Ну вот и дома побывал, в родной печи косточки погрел, в печи хорошо, а в речке лучше». Выполз из печи на край шестка. А гости двери открывают, в избу входят, старик бежит впереди и прямо к печке. Налим видит такое дело — брык — и на спящего Фимку упал.
Фимко спросонья да с испугу как скочнет, как выгнет спину да как подбросит налима — и прямо в открытое окошко, а под окном родная речка Осиновка протекает, он и был таков. Кинулся старик к окошку, да поздно. Схватился руками за голову и кричит: «Омманул!»
— Ой, гостеньки мои бесценные! Бяда, соплошенная бяда! Чем потчевать-то мы вас будем? Похвалился я, старый, раньше времени, налим от бессовестный оказался, сами видели, сердце мое чуяло: убежит.
— Не горюй, Егор Кузьмич, — утешает его родня,— главное — не пирог, а то, что мы все вместе и живы-здоровы. Не то важно, чем потчуют, а то, как потчуют, а пирог и без налима съедим. Глядишь, грех на душу не возьмем.
— У меня порося убегла, и то не печалюсь,— говорит один.
«— А у меня жинка намедни куда-то умахнула», — говорит другой.
— Да туто я, у тяти с мамой жила.
— Прости, жинка, в разлуке с тобой ослеп, никого не замечаю.
— Тото вот, будешь впредь еще понапрасну говорить обо мне.
— Нет, жинка, пожалуй, и не буду. Если будешь жить со мною, я с тобою завсегда.
А пирог-то во весь стол, да такой румяный, гости едят, а корочки похрустывают. Довольнешеньки все, чай пьют и чинно беседу ведут.
Зять Егора Кузьмича взял гармошку в руки. «Барыню» играет, кто поет, кто пляшет. Ребятишки от радости бегают, визжат, балуются, кнопки у гармошки нажимают, а зять глаза от счастья закрыл да ногой притопывает. Изба ходуном ходит, а Фимко на печи сидит, смотрит круглыми глазами на гостей, понять ничего не может, и с боков своих тесто слизывает.
Вот такой #рассказ получился, мои дорогие. Напишите, понравилось вам или нет.