Всем утра доброго, дня отменного, вечера уютного, ночи покойной, ave, salute или как вам угодно!
В сегодняшней статье цикла, пожалуй, пришло время поговорить на тему весьма щекотливую, традиционно вменяемую Императору не только "николаененавистниками", но и пушкинистами, а также примкнувшей к обеим партиям доверчивой аудиторией, а вместе - это весьма приличная и внушительная коалиция, противостоять которой столь же непросто, как приводить аргументы в пользу продажи Америке Аляски. "Зачем продали? Там же золото было!" и вовсе уж отъявленно-дремучее "Екатерина, ты была неправа!.." И всё! Можно часами водить указкой по карте мира, потрясать таблицами Брадиса и проводить курсы геополитики - это бессмысленно! Примерно таков же взгляд общественности на вечную тему "поэт и царь" или - ежели сузить до буквальности - "Николай и Пушкин". "Задушил", "убил", "не давал писать", "загнобил", "натравил"... примерно с таким пониманием сути конфликта покидали школьную скамью миллионы советских выпускников.
Предлагаю ещё раз оценить историю взаимоотношений Императора и Пушкина, но только под другим углом... Давайте абстрагируемся от "великости" Александра Сергеевича! В конце концов, "великим" он был признан уже после смерти, при его жизни даже тот же Белинский уверял читателей, что Пушкин - уже не тот и исписался, а "Повести Белкина" - это бесспорное изобретение новейшего литературного русского языка - и вовсе, как это назвали бы сейчас, "не имели коммерческого успеха". Не говорю уж о том, что для десятков тысяч далёких от поэзии россиян 1820-х годов Пушкин - всего лишь автор стихов к знаменитому романсу на музыку Верстовского "Чёрная шаль"... Ну да. такой вот "хитмейкер". А потому сегодня перед нами будут Государь и... некоторый весьма талантливый литератор. Если угодно - "царь" и "подданный", да, обострим до крайней степени, все мы, в конце концов, граждане своего Отечества и подданные своего государства - даже если не всё происходящее в нём нас устраивает...
Кто таков Пушкин к тому моменту, когда новый Государь призвал его в Москву в 1826-м? Опальный поэт, "подражатель Бейрона", до крайней степени возмутивший обычно сдержанного Императора Александра стихами, вроде "Самовластительный злодей! Тебя, твой трон я ненавижу, Твою погибель, смерть детей С жестокой радостью вижу..." Да, он достаточно наказан, остепенился, и ему – уже 27 лет. Возраст – на минуточку – по тем временам ни черта не инфантильный. К этим годам серьезные люди в основном делали карьеру, становились полковниками, камергерами, начальниками департаментов...Пора, пора ему послужить новому Императору и Отечеству - ежели не на чиновных поприщах, то хотя бы лирою своей! Кого еще выводили к придворным со словами «Это мой Пушкин!»? Пушкин до конца жизни был верен Императору и оставался ярым государственником, не боясь язвительных насмешек русофобов и тайных демократов. Может быть, несколько корыстно со стороны Николая? Да, не без этого. Но умно, тонко и разыграно идеально. Государь умел и обаять, и влюбить в себя. Но вот покойный брат Николая – Александр Павлович – кстати, тоже умевший обаять и влюбить, что-то не пожелал распознать в Пушкине «свою лиру». Правда, его можно и оправдать – тогдашний Пушкин был несносен и вызывающ, и чтобы разглядеть в дерзком юнце будущую славу России, требовался особый, магический лорнет и несколько иной склад ума, нежели был у царственного тезки поэта, к тому же, изрядно в ту пору утомленного эпохальной войною, конгрессами и миротворческой деятельностью. И вряд ли здесь нужна «скидка» на то, что Александр Сергеевич сам был рад вырваться из шестилетней опалы любыми средствами. Нет, он был (и остался) совершенно искренен в своих неподдельных чувствах к новому Императору, а – в его лице – и к России, которых обоих полюбил осознанно, крепко и до самого конца. Заставить его жить под обаянием первого впечатления было бы не по силам никому, даже Государю: Пушкин был слишком умен и духовно стоек для этого. И это – факт.
... Давайте представим, что вы – Император. Вашему отеческому попечению вверена огромная Империя. Не далее, как несколько десятков лет назад вся Европа содрогнулась от ужасов Французской революции. Людовик и Мария-Антуанетта были публично казнены. На эшафот отправлены десятки представителей лучших аристократических фамилий. Некоторые – вовсе без суда и следствия растерзаны бесчинствующей толпой. Дальше – еще более кошмарные события. Как пауки в банке революцьонеры начинают пожирать друг друга, и те, кто еще недавно вели народ на штурм Бастилии, сами лишились голов. Далее – идет вторая волна репрессий против вчерашних вождей, и, кажется, этому нет ни конца, ни края. (Кстати, сценарий французских событий практически зеркально воплотился в политической жизни Страны Советов 20-х – 30-х годов. Как по учебнику!) Разумеется, что ни Александр I, ни Николай не хотят и не могут хотеть для своего Отечества такой судьбы. «Париж, гнездо злодеяний, разлил свой яд по Европе» - это слова Николая, и он абсолютно прав. Оградить, пресечь – и себя, разумеется, и страну – вполне объяснимые и логичные действия, разве нет? Россия уже познала свист топора во время обширнейшего бунта Пугачева. По сути – не бунта даже, бунт – это когда крестьяне размахивают вилами у дома помещика, а – настоящей крестьянской войны! Такого более в Империи повториться не должно. Далее – случается и вовсе уж непредсказуемое: сливки аристократических родов России, гвардия, флот – с оружием в руках посягнули на основу основ Империи – монархию. И не келейно, силами пары десятков добрых молодцев и под покровом ночи – как делались на Руси в веке осьмнадцатом дворцовые перевороты, или как четверть века назад в Михайловском замке умертвили отца обоих императоров, а открыто и – что самое ужасное – обширно, масштабно! В Петербурге все друг друга знают и живут как бы одним общим, почти семейным, кругом. Дворян высшего света было не так уж и много, они все встречались на балах и приемах, лично представлялись Императору, великие князья, пусть и формально, но являлись шефами полков, а значит, и сослуживцами многих из тех, кто в декабре 1825 вышел на Сенатскую площадь… Вот как вам это? Человек, лично вам знакомый, герой, дважды раненный в войну с Наполеоном, князь – и он, оказывается, желает вашей смерти! А казнить такого – вашего доброго вчерашнего знакомого – каково? При том, что на Руси со времен Пугачева никого не казнили, на пятерых зачинщиков едва нашелся палач и скверная веревка… Напуганы все, и новый царь – более всего!
Кто скажет, что после всего этого цензурные ограничения в Российской Империи были неоправданно жесткими – тот, наверное, ничего не понял! Закон есть закон: Пушкин ты, или драматург Кукольник, или даже придворный фискал Булгарин. Только Пушкина читает лично Государь (в основном), а иных – простые цензоры, функционирующие сугубо в рамках предписаний и собственного понимания верноподданической литературы. И что же видит Николай в отношении «своего» Пушкина? Сначала возбуждено следствие по бродящему в списках явно пушкинскому стихотворению, нахально озаглавленному переписчиками «На 14 декабря», хотя сочинено оно было за полгода до декабрьских событий и называлось «Андрей Шенье». В нём есть абсолютно крамольные фразы - «мы свергнули царей», «с кровавой плахи в дни страданий» и пр. Есть арестованные за распространение этих возмутительных стихов. Пушкин долго дает объяснение следствию, неприятно обоим… Дальше – больше: всплывает пушкинская «шалость» еще более раннего, практически юношеского времени – богохульственная и откровенно нецензурная поэма «Гавриилиада». Новое следствие, новые унизительные объяснения. Пушкину – да, досадно. За «Шенье» - что неверно был истолкован. За «Гаврилиаду» - что вообще написал её (позднее отрекался от поэмы как мог). Но так же досадно и Императору – как человеку. Он поверил Пушкину. Он простил ему всё. Оказал честь – в конце концов. Обласкал. Казалось бы – чего ж тому еще? Может быть, он, Николай, поспешил? Червь сомнения, так или иначе, в Государе поселился, а – ежели учесть – что после событий на Сенатской по понятным причинам он вообще склонен был мало кому доверяться, то распоряжение негласно наблюдать за поэтом – возможно, вполне оправдано.
Ну да – Император, может быть, иной раз несколько вольно и по-солдафонски, подобно рубанку по тончайшей драгоценнейшей резьбе, обходится с присылаемыми ему пушкинскими стихами: то название «не то», то отдельные слова и целые строфы подозрительны и чересчур вольнодумны. Да, Николай – человек не «пиитического» склада, ничего тут не поделаешь. Ну, так на то Пушкин и первый российский поэт, а Николай – первое лицо государства, Отец Отечества, пардон за тавтологию. И человек a propos очень и очень занятой. Надобно знать расписание рабочего дня Императора (уже в семь утра в его приемной толклись с докладами министры!) и его свойство лично, въедливо вникать в каждую мелочь! И, тем не менее, Государь находит время вычитывать и рецензировать присылаемое. Такой чести не удостаивался более никто. Как говаривали позднее в России второй половины XIX века – «Ты этого хотел, Жорж Данден!» (крылатая фраза из поставленной в Императорских театрах после 1850-х комедии Мольера).
Да, Пушкина цензурировали, и – часто – безо всяких скидок на личное знакомство с Императором. Но таково было время и таковы были обстоятельства. Легче всего потрясать красной книжечкой члена ВКП(б) и вопить – да как они могли? Сатрапы! Солдафоны! Терзали «наше всё»! А вот – могли. И сам Пушкин, хоть и досадовал порою, но уж никак – лично на Государя. Скорее – на «обстоятельства» вообще. Потому что, как уже было упомянуто в первой части, был государственником до мозга костей. И, будучи человеком умным, умел разделять «обстоятельства» и персоналии.
Хороши законы или нет, но исполнять их должно – будь ты министром, прапорщиком или портным. Но что делает Пушкин? В 1829 году, не согласовавшись ни с кем – ни с Императором, ни с Бенкендорфом, поэт уезжает на Кавказ. Давайте разберемся сразу – почему этот поступок был оценен Николаем как акт самовольства. Россия второй четверти XIX века была - и по сути, и по факту - полицейским государством. Выше пояснялось – почему. Все подданные Империи обязаны были освидетельствовать изначально свои перемещения по России в «органах». Так уж полагалось. А если мы припомним, что после частичной «утраты доверия» из-за всплывших «Шенье» и «Гаврилиады» Пушкин находился под негласным наблюдением, то выходит и вовсе уж нехорошо. Вроде как сбежал. Правда, по объективным причинам – отказ матери юной Натали Гончаровой. Да и, чего греха таить, вынужденная обязанность свободолюбивого и гордого поэта по любому поводу испрашивать, объясняться и просить дала свои плоды: Пушкин просто махнул на всё рукою, да и уехал. Вот так, запросто.
Надо ли объяснять, что Николай – недоволен. Пушкин – хоть и первейший поэт, но в первую очередь он – подданный. Подданные должны жить согласно законам. Государь весьма разочарован. Он не дает ходу раздражительности, он просто не может себе позволить быть раздраженным, он может только отечески журить и наставлять.
Однако, то, что последовало несколько позднее, вызывает даже некоторое чувство понимания к положению и терпеливости Государя. Не детализируем, просто приведем несколько фактов. Попытаемся абстрагироваться от фигуры гения, сведем дальнейшее просто к отношениям «начальник – подчиненный».
Писал уже об этом - кажется в цикле о Вяземском... Пушкин не прочь вернуться на службу. Изволь. Он теперь - историограф с жалованьем и дозволением работать в архивах. Пушкину надобно ехать по пугачевским местам – для написания истории бунта? Не очень хотелось бы, да и тема – щекотливая, но – пусть его... Пушкин просится в отставку, но с правом и дальше работать в архивах… Ссылается на семейные обстоятельства. Как же так?.. Николай через Бенкендорфа дает понять, что это было бы крайне нежелательно со всех сторон – главным образом, для самого Пушкина. Добряк Жуковский, узнав об этом опрометчивом шаге друга, умоляет и Пушкина и Государя вести себя так, как будто бы ничего этого не было. Хорошо, не было – так не было. Пушкин желает издавать журнал – изволь, издавай. Пушкин не хочет более издавать журнал – ну ладно, дело твое. Пушкин просит издать «Историю пугачевского бунта» за счет казны – пусть так (кстати, прямой убыток для государства – тираж остался нераспроданным). Пушкин просится в отпуск – предоставить отпуск. Пушкин просит денег, ещё денег… А кому же, позвольте, они не нужны? Пушкину, стало быть, нужны, а, к примеру, Вяземскому, более десяти лет пребывающему в отставке и обременённому немалым семейством, - не нужны? Только вот Пётр Андреевич как-то не осмеливался одолевать Императора подобными просьбами...
Согласитесь – будь на месте Пушкина не он, а любой другой человек – хоть бы и в чинах более значительных и с регалиями во всю грудь – мог бы он столь неограниченно злоупотреблять терпением Государя? И так ли уж плох этот «бурбон» и «душитель свободы», если всё перечисленное было возможным – хоть бы и после многочисленных прошений и ожиданий? Идите-ка, побомбите письмами или прошениями кого-нибудь из нынешних чиновников… неделю, месяц, год… будет – с чем сравнить. Так то не чиновник – Император! А Пушкин – лишь чиновник X класса. Тьфу просто, а не чинишко. Хоть убейте, но нет здесь никакого уничижения поэта. А есть этикет и истинно отеческое отношение – это да.
Пушкину не нравится тот фурор, что произвела Натали при дворе. Его право. Но надобно понять и Николая – Пушкин едва не единственный супруг в Империи, которому не нравится успех жены в свете! Ну вот не бывало еще такого! «… не хочу, чтобы моя жена бывала там, где я не бываю…» Изволь, бывай - с полным на то правом. Пушкин пожалован камер-юнкером. Он долгое время не служил вообще, «историограф» - должность, скорее, фиктивная, для эффекту, эфирная. Что же его – сразу в камергеры производить? Действие, в принципе, вполне допустимое для екатерининских времен, но никак не для Государя – самого создающего законность и первым стоящего на её страже. Если вовсе дать волю фантазии и представить, что Пушкин остался жив (или Дантес струсил, или Геккерен всех уболтал), то вполне вероятно, что годам к сорока пяти поэт мог бы стать и камергером… впрочем, едва ли он согласился бы… Понятно, Пушкин оскорблен чином «не по летам». Но объяснимо и сдержанное непонимание Николая: ведь есть сотни подданных, за счастье бы посчитавших быть допущенными ко двору, да не удостоенных этого. И повторимся – НЕЛЬЗЯ обойти закон о чинопроизводстве, скакнув сразу через несколько ступеней!
Такая же ситуация и с деньгами, которых Пушкину всегда не хватало. Жить одним пером – не получалось. Имения после беспечного и легкомысленного управления ими отца Александра Сергеевича находились в крайнем расстройстве. Денег нужно было родителям, кажется, вообще не представлявшим – откуда они появляются и куда исчезают: этакий метафизический предмет. Денег нужно было красавице жене – и много, очень много, особенно если учесть дороговизну в те времена дамских туалетов и аксессуаров - вообще, и тот успех, который Натали имела в свете – в частности. Денег просил младший брат Лев, фактически по-папийонски живший на иждивении поэта. Именно нехваткой денег вызвано уже упомянутое опрометчивое решение Пушкина попроситься в отставку (хотя – опрометчивое ли?) Денег в позднейший период жизни поэта надобно было на содержание переехавших в Петербург сестер Натали. Однако же, согласимся, - невозможно же Императору брать на себя полное финансовое обеспечение первого пера России! Разовые вспомоществования под теми или иными предлогами оказывались Пушкину неоднократно – и суммами отнюдь не пустяковыми. Например, 20.000 рублей – цифра для николаевских времен весьма почтенная. За обладание такими деньгами промотавшиеся помещики и обедневшие дворяне готовы были даже жениться черт-те на ком – перезрелых девах, хромых, уродинах. К тому же Государю доподлинно было известно о пушкинском грешке – картах. По молодости он проигрывал - и немало, да и после женитьбы – случалось. Всё хорошо в меру. Здесь упрекнуть Николая – ну никак невозможно.
Пожалуй, прервёмся... Но я хотел бы пояснить происхождение странноватой цитаты в названии сегодняшней главы. Приведём письмо Вяземского жене от 12 апреля 1830 года:
«Государь, встретясь однажды с Жуковским, кажется, у императрицы, сказал ему: Пушкин уехал в Москву. Зачем это?.. Жуковский ответил, что он не знает причины отъезда его. Государь: “Один сумасшедший уехал, другой сумасшедший приехал”.
Второй "сумасшедший" - сам Вяземский, числившийся у Николая в "неблагонадёжных" и долгое время пытавшийся убедить Государя в собственных лояльности и необходимости пребывания на страже Престола и Отечества, несколько даже с наглецой намекая на разницу между Романовыми и Рюриковичами... Как мне кажется, эта фраза - как никакая другая выражает истинную суть отношения Императора к своему "непоседливому" подданному, начиная примерно как раз с начала 30-х годов. Да, Пушкин - очень "неудобен" для руководства им как подданным, непредсказуем, да чего там - он попросту заноза в... К нему не подойти с общим "аршином", что - опять же - вызывает вполне законное и понятное раздражение и Николая, и Бенкендорфа (особенно - последнего, принуждённого в силу должности своей с долготерпением каменотёса переписываться с Пушкиным едва ли не каждодневно). Но кидающий за это в Государя пресловутый камень, мне кажется, всё же пытается уйти от каких-либо реалий в иллюзорныя неаргументированныя дали и бестолковое сотрясание словесными хоругвями вроде "ПОЭТ", "ГЕНИЙ" и т.п. Нет "гения", нет "поэта", а есть "государство", "законы" и общепринятые нормативы - морали, общества - сколь бы несовершенными они ни казались, особенно, глядя из светлого "сегодня"
Продолжим в следующей части...
Николай I. Штрихи к портрету
***************************** PRELUDE
***************************** Хорошенького понемножку?..
***************************** И что же с ним не так?..
С признательностью за прочтение, не вздумайте болеть и, как говаривал один бывший юрисконсульт, «держитесь там», искренне Ваш – Русскiй РезонёрЪ