Александр Бурганов – признанный в мире мастер, чьи работы определили пространственные структуры многих крупных городов. Он воспитал плеяду выдающихся художников и скульпторов и развил отечественную школу монументальной скульптуры. Мы поговорили с ним о том, кто и что определяет развитие личности, о внутреннем выборе, гении места, настоящей дружбе и других важных и сложных вещах, рассказанных выдающимся педагогом так просто, что мы решили не сокращать ни слова.
Это интервью самое длинное за всю историю журнала «Баку» и потому публикуется в двух частях. Это вторая. Первая часть - здесь.
БАКУ: Давайте вернемся к теме Баку. Вы упомянули интеллектуальную атмосферу города. А какие у вас эмоциональные, чувственные воспоминания? Каким был город вашего детства?
А. Б.: Помню, как я после долгой отлучки приехал в Баку: открылся люк самолета, и вдруг пахнуло теплым ветром и запахом нефти – я просто вспыхнул от радости, потому что это был запах детства.
И все же для меня эмоции связаны с дружеским общением. У меня ведь первая девушка была азербайджанка – Саида. Мы встречались и потом, но в бакинский период это было для меня большим событием, как для всякого человека, наверное. Могу сказать, что в моем кармане сейчас лежит фотография моей первой работы – это ее портрет. Это о чем-то говорит, да? Хотя это очень личное. Так что эмоциональный посыл был достаточно яркий.
БАКУ: Вы в современном Баку бывали?
А. Б.: Бывал. На юбилее Таира Теймуровича Салахова, например. Потом был период, когда у Министерства культуры Азербайджана вдруг возникла идея устроить мою большую выставку на бульварах, недалеко от Девичьей башни. В силу разных причин она не состоялась.
БАКУ: Нынешний Баку и довоенный, наверное, два разных города?
А. Б.: Да, город, конечно, изменился, но я-то его вижу глазами детства. А потом, многое меняет современный способ реставрации и консервации, когда старые дома, которые были практически бидонвилями, трущобами, начали обкладывать мраморной плиткой и превращать в приличные. Это то, что, собственно говоря, и в Москве сейчас происходит. Старые дома, которые имели довольно непрезентабельный вид, превращают чуть ли не в античные храмы. Капители вешают, косметикой занимаются. В нынешнем Баку такого много.
Но Баку всегда хотел быть европейским городом, для него это было важно, и он это осуществил. А тогда, в детстве, я впитывал в себя экзотику: храм в Сураханах, Низами, а рядом от моих друзей шла, допустим, волна поэзии – мы читали всех поэтов Серебряного века. А нам было по 15–16 лет. Все это соединялось в какое-то целое.
БАКУ: Как вам кажется, что самое главное из того, что вы передаете своим ученикам? У вас же много учеников, можно сказать, целая плеяда бургановцев.
А. Б.: В Москве есть две совершенно разные школы, хотя внешне мы пересекаемся, встречаемся, общаемся, делимся. Школа суриковская и школа строгановская. Я в свое время попал в строгановскую школу и ей принадлежу.
Какая между ними разница? Одна прикладная и занимается синтезом с архитектурой и самой философией – построением формы как некоторого архитектурного организма. А другая – проще и нагляднее ее обозначить как школу передвижников Лансере, то есть школу бытовой живописи, того, что надо увидеть в жизни. Смысл такой: художник гуляет, вдруг увидел девочку или очередь за хлебом – какие интересные люди, давай я их зарисую и воспроизведу! Бытовая ситуация копирования. Искусство как счастливая копия лучшего или худшего, что есть в жизни. А в нашей школе копия вообще отрицается, мы делаем скульптуры, которые построены из архитектурных ситуаций: каннелюры, капители, шар, клетка. И вот из них мы компонуем свои скульптуры.
Понимаете разницу? Суриковская школа – про копию модели, а наша – про построение архитектонического предмета, который может вам оказать содействие. Это совершенно разные вещи. Вот это я своим ученикам и показываю – нашу широту. Я, например, продолжаю в силу множества причин нашу строгановскую послевоенную школу, когда в нее пришли все выгнанные из академии так называемые формалисты – Матвеев со своими учениками, а их было много. Их выгнали, и они попали в Строгановку – надо же было им как-то жить, получать зарплату. Но Строгановка как прикладная школа, конечно, не была плацдармом для академической доктрины Матвеева. У них было примерно одно и то же – они работали с моделью.
Я получил это образование: семь лет лепил этюды. Но когда закончил, как отрезал – и никогда не работал с моделью. У меня в ней нет потребности. А мои любимые учителя – Шульц, Рабинович, Малахин – считали, что главное дело жизни художника, чтобы рядом стояла модель. Он может заниматься чем угодно, но она должна стоять. Я это не принял. Мне это не нужно.
БАКУ: А в ваших знаменитых московских работах – пушкинском фонтане или «Принцессе Турандот» – вам разве не нужна была модель, ну хотя бы воображаемая?
А. Б.: Только в голове. Знаете, это как эстетика индийского искусства. Индусы говорят, что хорошая девушка должна иметь руки, как хобот слона. Вот у моей Турандот ровно так – руки, как хобот слона. В модели этого никогда не увидишь. Нет, вообще присутствие девушки очень воодушевляет, это понятно, но с точки зрения эстетики другие системы работают.
БАКУ: То, как вы описали свою работу – создание магического предмета, – звучит очень непрактично. Так можно было бы описать чистое искусство, у которого нет никакой прикладной задачи. Но у вас очень много именно прикладных работ: памятники, фонтаны, памятные доски… Вы никогда не чувствовали в этом противоречия? Вроде как вы занимаетесь немножко магией, но с другой стороны, есть заказчик, и обычно это власть, с ней надо наладить контакт, это очень земные вещи.
А. Б.: Ну а чего я делал с властью? Вот моя, может, главная работа, за которую мне дали народного художника Удмуртии, – что это такое? Политическая это тема, не политическая…
БАКУ: Монумент «Дружба народов» в честь 400-летия добровольного присоединения Удмуртии к России? Ну как сказать…
А. Б.: Да, там фигуры стоят рядом. Кузнец бьет… Это что? Это же какие-то символы. И как я подчинялся доктрине официального искусства? Не знаю. Вроде как говорили: он декоративист, декоративный человек, декоративно решает. «Декоративно» – было немножко унизительно, потому что настоящие художники были пластиками, то есть могли с натуры хорошо слепить, пластично, чтобы все было правильно. А у декоративистов – капители, консоли, атланты. Это, может быть, и натурально, но это прикладное, и они там ищут свои орнаменты.
У нас в Строгановке в составе дипломной работы раньше было так (у меня уже, по-моему, не было): сделай памятник, а рядом сделай еще орнаментальную вставку – веночек, звезду, ленточки. Это входило в состав дипломной работы. А в это же время в матвеевской школе были чистые пластики, я прошел этюд под их руководством. Именно как неоклассицизм – не буквально копийный, но достаточно копийный, преображенный момент натуры. Преображать же можно в разные стороны, и вот я преображал в магическую сторону.
А что такое магия? Я вижу, что в каждом сюжете, в каждом человеке все время происходит борьба двух начал – справедливого (хорошего) и несправедливого, злого, ужасного. Все время это происходит. И я это как бы открываю, делаю противостояние наглядным.
БАКУ: Вы это видите не только в своих работах? Когда вы идете по улице, видите здания или чужие рельефы – вам сразу заметен этот ритм?
А. Б.: Конечно. Всё, что меня окружает, я вижу под своим углом зрения, я это не придумываю, не записываю и не реализую, просто это естественный поток, который происходит.
БАКУ: Раньше неофициальное и официальное искусство не выставляли вместе, их всегда разделяла невидимая граница. В 1970-е и 1980-е у вас было ощущение, что это два непересекающихся мира? Вы себя чувствовали ближе к какому из них?
А. Б.: Ну как непересекающихся? Я со всеми этими ребятами знаком: с Мишей Гробманом или Юло Соостером. Все из одной компании, из одной рюмки выпивали. Они занимаются своим делом, я бы даже сказал, в какой-то степени бизнесом, а я занимаюсь своим делом, тоже в какой-то степени бизнесом. Вот у меня перед Новой Третьяковкой стоит композиция «Молодая Россия». Что это такое вообще? Она построена как символ некоего дерева: какие-то колонны, потом начинается рассвет, потом пространственные заходы – один за другой, и позы, которые вроде бы героическо-человекоподобные, но в то же время орнаментальные формы, необходимые для того, чтобы создать пространственную композицию. Про нее и одни говорили, что хорошо, – какие-нибудь братья Ткачевы, реалисты, и другие, те же самые мои друзья: «Молодец, хорошо поставил, пространственно!» У меня никогда не было проблем ни с теми ни с другими.
Если что мне и претит, то всякие цирковые номера: топором рубить иконы. Или мошонку прибивать к Красной площади. Или вот сейчас ребята поджигают двери банков. Что я могу сказать? Они занимаются своим делом. Я не то чтобы против: жизнь такая, каждый делает то, что ему нужно. Но сам я никогда этого делать не буду! Я как-то вижу разницу.
Я практически выбыл из этой гонки. Несмотря на то что у меня одна скульптура громоздится на другую, я все-таки в стороне уже. Хотя беспрерывно работал и в 1990-е годы, и в нулевые.
Например, последнюю скульптуру Третьяковка у меня купила где-то в конце 1980-х. И всё. То есть 30 лет назад. Они даже делали мою огромную выставку в 2006 году, я в Лаврушинском переулке поставил скульптуру, потом в Новой Третьяковке. И одновременно была выставка моего сверстника. Но если его, человека, который уехал на Запад и имеет какую-то политическую ориентацию, встречали аплодисментами, то меня Третьяковка вроде поставила, но постаралась буквально отвернуться. У него выставка, у меня выставка – а разница чувствуется.
Там на первом этаже стояли мои огромные руки. Они много где стояли – в Париже, например. Сейчас стоят в Провансе. То есть там меня видят как современного мастера. Тот же Пьер Карден и другие.
Где я был в советское время, если уж оглядываться? Наверное, относился к группе левого МОСХа. Но тогда весь МОСХ был левым.
Так случилось, что я не был ни комсомольцем, ни пионером.
БАКУ: Это и правда необычно.
А. Б.: Так получилось. Я учился в школе рабочей молодежи и вроде разделял, так сказать, высокие идеалы социальной справедливости. Хочу, чтобы было хорошо, вроде ничего больше и не требуется.
Но я никогда не был противником. Противником чего? Мне сейчас даже странно это говорить. Я не узнаю слова, которые произношу. Чего я противник? Светлого будущего моего детства? Было, да. Я помню, как восторгался портретом Сталина, где он курит трубку. В моей семье не было ни одного заключенного. Мы просто жили в Баку, я не знал ничего. Это потом я что-то узнал, когда прочитал Солженицына.
Знаете, я с большим трудом окончил школу, как ни странно. Я был круглым отличником по всем предметам, кроме двух, где была постоянная двойка, – русский и азербайджанский языки. Эти два предмета ставили под сомнение, что я смогу получить среднее образование. Только школа рабочей молодежи помогла. Я не мог написать правильно ни одного слова. Знаете, как справился? Взял «Всеобщую историю искусств» Алпатова, она вышла сразу после войны, и переписал весь том. Целыми днями сидел и переписывал. Ворох страниц каждый день. И грамотность получилась у меня автоматической.
БАКУ: Да, это сильный способ научиться грамоте.
А. Б.: Вот такая история. Человеческий мозг еще ждет своего объяснения.
БАКУ: С возрастом вам стало проще или сложнее работать?
А. Б.: Поднять кирпич сложнее, это да. А так не замечаю своего возраста. Я замечаю некоторое отстранение от радостей жизни – присущее всем, кто имеет долгие годы. Но это после Книги Екклесиаста не новость.
БАКУ: Искусство не помогает?
А. Б.: Нет, если бы не искусство… Оно помогает как дисциплина существования. Если я существую, я не то что обязан – я никому ничего не обязан, – просто постоянно что-то делаю. Есть такой внутренний психологический настрой: я работаю. Конечно, что-нибудь приподнять уже непросто. Тем более что профессия наша такая, я за долгие годы надорвал свое здоровье на всяких дурацких грузоподъемностях, практически весь позвоночник не в лучшей форме, поэтому чисто физически мне тяжело. Я удивлен, что до сих пор существую.
Не то чтобы я заставляю себя долго жить, меня это абсолютно не интересует, просто интересно что-то сделать, и я делаю. Как говорится, под флагами нашего замечательного Баку, да?
Мне очень приятно, что мы все это вспомнили, потому что я никогда и ни с кем не говорил о том значении, которое для меня имело детство. Сейчас, в конце жизни, вижу, что я все-таки продукт детства. И мне повезло, что у меня были такие встречи, друзья. Когда я с ними дружил, не знал, что они азербайджанцы. Нет, смеюсь, конечно, знал! Просто не думал об этом, и они не думали – мы были друзьями, людьми, человеками, и больше ничего.
А жизнь прошла, конечно, сложно. Но реагировать нельзя. Нельзя ни радоваться, ни говорить, что мне было стыдно за бесцельно прожитые годы, или еще какую-нибудь цитату вкручивать. Какая есть, такая и прошла.
Текст: Алексей Мунипов
Фото: Даша Ястребова
Журнал "Баку"