Пролив Каттегат миновали на механическом ходу. Но только высунулись за Скаген, резко прозвучал сигнал парусного аврала. Воды Скагеррака пахли Северным морем, и этот запах сильно отличался от Балтийского. Двое вахтенных на мосту непрерывно замеряли скорость ветра. Чашки анемометра, насаженного на бамбуковое удилище, бешено крутились. Один, вытянув это удилище вертикально вверх, запускал и останавливал анемометр, дёргая за соответствующие шнурочки. Другой с секундомером давал старт.
— За какую веррёвочку дёрргать? — со вкусом перекатывая каждую "р", вопрошал тот, который повыше, — Скóки, скóки? Перррезапускай!
Догадались? Конечно, оранжевый капюшон скрывал Виталика Емельянова. Поменялись приборами. Результаты замеров сильно разняться. Который докладывать капитану?...
А наша братия уже на палубе. Построились по левому борту. Палубная команда первого грота здесь прямо перед мостиком, как на ладони. Тем не менее, боцман отчеканил в жестяной рупор: “Первый грот построен!” Точно такие доклады прозвучали с фока и второго грота. Капитан уверенно отдаёт так быстро ставшие нам привычными команды.
В настоящем повествовании, кроме упомянутых “плавать” и “ходить”, не обойтись без других морских терминов. Их будет много. Однако я не ставлю своей целью описание и объяснение характеристик и особенностей парусника. Не замахиваюсь и на историческое исследование славного пути барка. Фокус моего повествования — это миг, когда парусник встретился с нами, курсантами, летом 1984 года. Меня интересуют впечатления, мысли, дух этой встречи. Потому, если какое слово станет непонятным, всё объяснит поисковик.
Ноковые в бессловесном докладе один за другим вытягивают руку. Это означает, что се́зни отпущены и свёрнутый парус удерживается только руками курсантов. Команда капитана: “Паруса — отдать!” Хлюююп! Особенно знатно хлюпнул грот, вылив изрядное количество дождевой воды на палубу. “Ну кто так укладывает паруса?” — резонный вопрос с мостика боцману Михалычу. Кому-то на палубе не повезло. Душ принял, а не разделся. Это Петруха (Саша Жданов из Николаева) выливает воду из сапога!
Ещё не все марсовые спустились, а шкотовые и галсовые старательно надраивали свои снасти. Гитовы и гордени распущены, каждый конец сам по себе травится, накинутый на соответствующий нагель. Пара человек, каждый со своего борта, однако, контролировали этот процесс и, если что, помогали.
Фал брамселя заартачился. Обычно достаточно покорная снасть встала, и ни в какую. Верхний брамсель наверху бушует, вырвался на свободу, неиствует. Два десятка пар ног упёрты в палубу, надо растянуть парус, выставить рей на своё место. Мощно, на выдохе: “Раз, и-раз” — уконтропупили! Та же история с брам-стень-стакселем. Трёхугольник паруса бьётся то в одну, то в другую сторону. А фал, приняв мощь десятков рук, через тали и блоки надраивал парус вверх и вверх. С каждым счётом, фаловый угол полз выше и выше, замеряя полотнище, запрягая тугие струи ветра к единой цели — ходкому бегу по волнам.
Вахта на руле энергично вращала штурвал. Теперь стало понятно, что это за педаль торчит из палубы. Это тормоз. Он утихомиривает ожившие штуртросы. Волны, ударяясь в перо руля, дают о себе знать. Оказалось, лёгкая передача вращательного момента со штурвала на румпель имеет обратную связь. Минчанин Майзик однажды зазевался и пребольно получил штурвалом по челюсти. Да и не только он. Поэтому, читатель, при всём моём уважении, не висни на руле и не зевай — тормоза не помогут!
Бом-брамсели, кажись, не ставили. Без них корпус барка накренился и, напрягая фордуны́, рванул вперёд. Вахтенный Витаха на мостике радостно поглядывал на двузначные показания лага.
Тот североатлантический циклон, раскрутивший свою рулетку над Лабрадором, щедро поливал нас дождём и гонял галсами по Северному морю ещё несколько дней. Парусные авралы следовали один за другим. Днём и ночью. Приборки отошли на второй план. Даже обед, долженствовавший быть по распорядку, при необходимости уступал своё священное время.
Раз шторм, значит качка. Многие из нашей братии здесь, в Северном море, впервые столкнулись с морской болезнью. Как ни выйдешь на палубу, тут и там кто-то висит на леере, как бы изучает внимательно, что там за бортом. Нет, не там вдалеке, как обычно. Здесь, прямо рядом с корпусом. Неужто русалка? И зелёные, по замыслу создателя ватервейсы "Седова", поменяли свой цвет — многое травили (морской синоним слова "блевать").
Полдник. Почему-то именно полдник наиболее правильно отражал специфику кухни УПС “Седов”. Нет, в самом деле, если я возьмусь описывать завтрак, обед или ужин, читателю сложно будет понять, где мы находимся. Обычная столовая на заводе, в учебном заведении, в больнице — где угодно. Позвольте именно полдник Вашему вниманию.
Грибок вытяжной вентиляции камбуза, выходящий на палубу недалеко от первого грота, источал запахи кухни и недвусмысленно извещал: на полдник будут оладьи. Такие жирные, кое-где пережаренные, разного размера, с похрустывающей на зубах корочкой. Обычно эти оладьи пользовались заслуженным вниманием курсантов. Но не в этот раз. За столами было много свободных мест. Тазик с оладьями, повинуясь закону гравитации, упёрся в специальный бортик с края стола. Крен был изрядный, полный бейдевинд того требовал. За нашим столом опустевшим вследствие вспышки морской болезни восседал повеселевший Вовка Козловский и безраздельно доминировал. “Что за чёрт! Неужто сегодня голодная кутья; а он ест оладушки, оладушки скоромные! Что я в самом деле за дурак: стою тут и греха набираюсь?! Назад!” пронеслось в моей голове. Захотелось мне выбежать вон, перекрестившись! Но встряхнулся, отбросил предрассудки и твёрдым шагом проследовал внутрь. А ведь наверняка что-то подобное терзало разум наших товарищей, и уходили они второпях постоять у фальшборта "на рандеву с русалками".
Подсев к столу, рассмотрел я, что к оладушкам, в соответствии с меню, утверждённым капитаном, шла кадушка с повидлом. В прямом и переносном смысле: кроме фигурального “шла”, она буквально шла (а может плыла?), то есть попросту двигалась, неспешно скользя по наклонной плоскости стола крытого мокрой простынью. Мысли мои и глаза невольно устремились на эти кушанья. Посмотрим, — говорил я сам себе, — как будет есть Вовка оладушки. Хлебать, верно не захочет. Да и по седовской традиции оладушек сперва надобно тавотом намазать, иначе говоря, повидлом. Только что я успел это подумать, Вова разинул рот, поглядел на оладушек…
Да, да казалось мне, что оладушки сами собой, обмазавшись "тавотом" (такой термин курсанты придумали для повидла) летели в рот Володи Козловского, а он их усердно пережёвывал да проглатывал. А чтоб ни говорили, будто я это всё придумал, постараюсь припомнить, кто там ещё был. Верно, за фоковым столом сидели силачи: Андрей Замотаев (попросту Зам) да Генка Палуцкас. У Гены было неожиданное прозвище — "Гена", потому как имя его Гинтарас. Не просто так сидели ребята. Меж ними что-то вроде состязания наметилось: кто больше оладушков съест. Действие происходило спонтанно, не договариваясь то есть заранее. Хотя они подмигивали друг другу. Но это, видать, было разрешено правилами.
***
Проснувшись каким-то утром по команде подъём с грустью осознали, что нынешней ночью парусного аврала не было. Крена, ставшего привычным, не было. Какого, спрашивается, дьявола вчера мы ложились, перебросив подушку на сторону ног? Прозвучала обыденная команда “Палубу скатить и пролопатить”. Как, куда скатить палубу? Пролопатить? В самом деле? Академические словари бессильны в толковании этого слова. Для нас это означало, что тот задорный циклон, который несколько дней поливал палубу водами небесными и волновал воды морские отвалил на восток. Теперь мы будем поливать палубу из шланга, драить её голяками. Опять поливать и выстраиваясь во фронт, гнать воду в ватервейсы специальными лопатками, то есть лопатить. А после тереть пастой ГОИ нактоуз, рынду, леера, “голову боцмана”, он же кнехт. Железные по своей сути, литые кнехты “Седова” одеты в декоративные ермолки из медьсодержащего сплава, которые и надлежит драить курсантам до стадии солнечного сияния.
Несколько меланхоличным предстало перед нами Норвежское море. Но на тот далёкий 1984 год оно представляло для барка “Седов” передовой рубеж в покорении полярных морей. Летом предыдущего 1983 года “Седов” достиг Фарерских островов и заходил в порт Торсхавн. Ещё годом ранее был рейс в район центральной восточной Атлантики с заходом в марокканский порт Танжер. Эту информацию мы знали от наших предшественников — курсантов более старших курсов. Наш рейс в Архангельск или Архару́ (специально привожу этот редкий топоним, потому как никогда ни ранее, ни после он мне не встречался) должен был быть наиболее высокоширотным для парусника на тот момент. Каждый день приносил рекорд восхождения к полюсу. Это я пишу, чтоб передать дух открытий, который витал между рей барка. Дух сопричастности к личности Георгия Яковлевича Седова и его делу.
Обязательно упомяну, что барк “Седов” всегда вызывал интерес со стороны милитаризованных формирований капиталистических стран, в первую очередь натовцев. Это мы почувствовали сразу, покинув воды, контролируемые странами Варшавского договора. Часто в небольшом отдалении нас сопровождал корабль военно-морских сил ФРГ, Швеции или Норвегии. Военные вертолёты и самолёты время от времени проносились в волнующей близости от клотиков винджаммера. Орионы гулом своих пропеллеров нарушали тишину над морской гладью. Даже самолёт АВАКС с поганкой на фюзеляже однажды предстал нашему удивлённому взору. Будем думать, что виной тому была их тяга к прекрасному.
Светлое время суток сначала удлинялось, а потом не прекращалось. По привязке к Лофотенам солнце светило круглый день. Маршрут плавания проходил в значительном удалении от норвежских берегов, многократно далее 12 миль. Вероятно, чтоб радиолокационная станция “Наяда” обеспечивала надёжные обсервации на 64-мильной шкале, но не ближе.
Когда мы были в самой северной точке нашего путешествия — в точке экстремума, в той самой точке, когда производная функции равна нулю (по утверждению профессора Бориса Аркадьевича Вульфовича) — аккурат напротив Нордкапа, курсанты оккупировали правый борт парусника. Всегда изучавшие взглядом диковинные берега, мы были трижды внимательны и наблюдательны в тот день. Что-либо достойное упоминания на этих страницах не обнаружили. Однако Норвежское море всё-таки преподнесло нам сюрприз в виде встречи с дружной семейкой китов. По судовой трансляции голос вахтенного штурмана объявил, что с левого борта в удалении не более кабельтова можно наблюдать, как резвятся киты. Удивлённые и заинтригованные мы выскакивали на палубу и разглядывали серое полотно воды от борта до горизонта. В самом деле, на незначительном расстоянии от борта плавали морские гиганты. Они время от времени пускали столб пара, ныряли, а мы угадывали место, где они вынырнут в следующий раз. Кто-то наводил фотоаппарат “Смена” и щёлкал. Через несколько месяцев, проявив плёнку, недоумевал, что за странная экспозиция на кадре — никого нет.
Время судовых работ было под завязку заполнено разноплановой деятельностью по приведению внешнего вида парусника к максимуму эстетического восприятия. Покраска корпуса, судовых надстроек, деталей рангоута велась перманентно. Околотив старую краску, зачистив железными щётками и обезжирив уайт-спиритом, приговорённый участок поверхности живописно замазывали суриком. Эта работа выявляла таланты среди нас. Кисть в руке способна разбудить и обнажить изобразительные дарования, но я имею в виду комический талант. Вспомнился творческий всплеск, который вызвала кисть в руке и стенка рубки у Виталика Емельянова. Вся окружающая обстановка, декорации напомнили корабельного художника Ипполита Матвеевича Воробьянинова (бывшего уездного предводителя дворянства). Как здорово Витаха умел изображать комичных персонажей из фильмов! Веселье и смех наш не описать. Да и работа тоже была сделана, сурик был щедро набросан на эту переборку. Манто из шанхайского барса Эллочки Щукиной выглядело “мрачно” в сравнении с этой стенкой, которая при обратном сравнении смотрелась “знаменито”. Жаль, на заключительном этапе малярных работ великолепие сурика должно было быть закатано белой эмалью. Похожей процедуре подвергались также все деревянные детали и изделия парусника: сначала тотальная циклёвка, потом покрытие лаком.
Практические навыки, необходимые морякам, которые затруднительно освоить в учебных классах, мы постепенно и методично отрабатывали на борту барка. Боролись за живучесть, заводили пластырь, ставили цементный ящик, практиковались в изготовлении лёгости, метали выброску, плели шлюпочные кранцы, облачались в костюм химической защиты, играли тревоги по защите от оружия массового поражения и по оставлению судна, завязывали булинь одной рукой, сплесневали стальные концы и делали на них о́гоны. Солнце не сажали на горизонт, но секстан в руках держали, пеленговали разные объекты, учились использовать метеорологические приборы: недельный анероидный барограф, психрометрический гигрометр и тот самый анемометр чашечный.
***
А за бортом студёные воды Баренцева моря. К сожалению, моё повествование не может обойтись без знакомства с помполитом Нашениеком. В судовой роли он значился первым помощником капитана. Символично и гротескно, что этот субтильный латыш отвечал за дело воспитания коммунистической морали у членов экипажа. Специалистов титульной национальности было совсем немного на борту. Типичная ситуация для судов ВРПО “Запрыба” в то время. Обязанности помполита в море минимальны: вывесить факсимильную бассейновую газету, организовать политинформацию, комсомольское, партийное собрание, просмотр кинофильма. В море он был незаметен, другое дело при заходе судна в порт.
Я любил показывать фильмы своим товарищам. 16-миллиметровая “Украина” была мне знакома. Заправив плёнку в лентопротяжный механизм и накрутив её конец на приёмную бобину, плавно поворачивал выключатель по часовой стрелке. Кинопроектор громко стрекотал. Я настраивал фокус. В общем-то всё — нехитрое волшебство. Сами фильмы меня мало интересовали. Так, поставив очередной шедевр рижской киностудии на латышском языке, “Purva bridējs” (Это был он), вышел из кинобудки. Курсанты потянулись вон из кинозала, мало кто мог досидеть до конца сеанса. К Баренцеву морю фильмы на русском языке закончились, остались на латышском. Paldies Нашениеку, который заказывал ленты в фильмотеке.
На траверзе Кольского залива “Седов” оторвался от берегов. Родные скалы проплыли в значительном удалении. В сознании будущих капитанов формировалась пароходоцентрическая картина мира. Мы на борту неподвижны, в центре мироздания. Вода, берега, скалы и города плывут, движутся, вращаются вокруг нас.
Наш путь лежал в Архангельск на празднование 400-летия города, которое было намечено на 24 июня. Покраска корпуса шла полным ходом. Мы, стоя на беседках, без устали при помощи валиков, насаженных на длинные древки, наносили на борта белую эмаль. Работа шла очень споро. Вскоре парусник избавился от бурых пятен сурика и приобрёл свой традиционный белоснежно-элегантный вид. Как всегда, работа чередовалась с уборками и с практическими занятиями. Вспоминается тренировка на вёсельно-парусной шлюпке. В тетрадке к тому времени уже был нарисован ял с пронумерованными бугелем и слаблинем, флюгаркой и кренгельсами. Всего не меньше пятидесяти заумно-морских наименований. Вроде по этой теме даже зачёт был. В Тюва-Губе мы практиковались в гребле на ялах, но никогда до той поры не ходили на шлюпке под парусом.
И вот выдалась возможность. УПС “Седов” дрейфовал в водах Белого моря, беседки с энергичными малярами свешивались по бортам. Я попал в команду, которой предстоит выполнить следующие упражнения со шлюпкой: спуск шлюпки на воду, отход от борта барка на вёслах, постановка паруса и отработка приёмов маневрирования под парусом. Далее, следующая группа курсантов принимала у нас эстафету. Ялик на борту “Седова” был один, остальные — штатные спасательные шлюпки. Мы, шестеро курсантов под руководством старшего матроса Михайлова (того самого Константиныча), бодро приступили к спуску шлюпки. Немного приподняв её на талях, стали разворачивать архаичные поворотные шлюпбалки в направлении за борт. При этом сама шлюпка за борт никак не выходила. Разворачиваем носовую шлюпбалку, нос шлюпки выглядывает наружу, корма упирается в кормовую шлюпбалку. Пробуем в обратном порядке — та же история. Ребус какой-то.
Слышу, Константиныч негромко, как бы сам с собой, рассуждает: “А вот если мы возьмём да гротом её выдернем”. Стало интересно, придвинулся поближе, слушаю. Константиныч уже уверенно толкует. Берём грота-рей, брасопим, чтоб его нок был над шлюпкой, топенантами наклоняем к горизонту, вяжем к нему шлюпку. Так топенантами и брасами, используя рей в качестве грузового крана, выносим шлюпку за борт и опускаем на водную гладь. Это, конечно, в двух словах, у Константиныча было всё значительно интереснее. Фантастика? Шутка? Но смелость мысли и продуманность восхищала. А почему бы и нет? Так, воодушевившись рассказом Константиныча, с новыми силами возвратились к шлюпке и выпихнули её за борт. Далее, уже как по маслу, спустили на воду, отсоединили шлюп-тали, загрузились в неё по очереди, используя шторм-трап. Ну и по плану тренировки… Вне всякого сомнения, старшим в том ялике с нами был кто-то из офицерского состава. Но запомнился Александр Константинович Михайлов — легенда парусника "Седов" — бывал он в ударе!
Яркое впечатление оставил парусный аврал перед самым заходом в Архангельск. Это мероприятие снималось на киноленту. С катера на борт поднялся кинооператор. День как раз выдался ветреным. Мы, курсанты, облачились в новые непромокаемые костюмы иностранного производства. Эти костюмы, лёгкие, удобные, ярко-красного цвета, нам выдали накануне. И вот аврал — короткий, длинный сигнал судовым звонком — буква “А” азбукой Морзе. Быстрое построение на палубе. Стремительный подъём: нога на балясине, руками за ванты. Марсовая площадка, салинговая, бом-брам-рей. Оглушительный звук двигателя вертолёта, зависшего, как казалось, на расстоянии вытянутой руки. На борту вертолёта ещё один кинооператор. Далее по отлаженной схеме дружная работа со снасятями. Размеренный шаг барка переходит в резвый аллюр. Двинская губа обладает сравнительно небольшой акваторией. Которой хватало барку “Седов” только для спринтерских дистанций, поэтому парусный аврал продолжается — поворот оверштаг. Рукоятку брассовой лебёдки на троих. Короткая пробежка другим галсом. И снова вверх. Паруса с рей долой. Тщательно свернули бом-брамсель, притянули парус сезнёвками на тугой рифовый узел, кончики под штерты. Спустились на этаж ниже, здесь надо помочь товарищам, которые укладывают марсель и грот. Площадь нижних парусов ведь значительно больше, а, следовательно, и хлопот с ними больше. Вот и закончился парусный аврал. Как раз время полдника. Жаль, не удалось после увидеть отснятый киноматериал. Неужто я всё испортил, помахав рукой кинооператору в вертолёте?
Начало рассказа. Окончание рассказа.