Мама часто говорила Любе, что, если доведётся ехать вечером или, не дай бог, ночью в электричке, лучше всего садиться в первый вагон — поближе к машинисту.
Люба и не думала, что так получится, но именно сегодня, в пятницу, когда она должна была заехать проведать бабу Зину, девчонки затащили её в кафе после работы. У начальницы был день рождения, и отказ пойти праздновать со всеми именинница восприняла бы как личное оскорбление.
Люба всячески отнекивалась и отбрыкивалась, но коллеги всё же уговорили её посидеть полчасика, «посветить лицом». Муж начальницы, человек далеко не бедный, оплатил банкет и теперь сидел во главе их женского коллектива, как падишах в своём гареме. Люба выпила всего один коктейль. Ей удалось растянуть его на целых пять тостов — каждый раз она делала маленький глоточек. Но когда коктейль был выпит, она, посмотрев на часы, чуть не выронила пустой бокал: последняя электричка отходила через полчаса!
Отложить поездку было никак нельзя: телефона у бабы Зины нет, так что предупредить не получится. К тому же старушка, ожидая её, никогда не закрывает дверь. Лет пять назад всю деревню всколыхнуло бессмысленное и жестокое убийство «за банку тушёнки»: сбежавший из военной части солдат убил женщину её же топором, едва она открыла дверь. Но даже после этого бабу Зину нельзя было убедить, что нужно закрывать дверь. Она и в молодости-то была упряма, а к старости её упрямство перешло в абсолют.
На станции Любе пришлось пробежаться, зато она успела заскочить в последний вагон электрички. Вспомнив наставления матери, она решила ехать в первом вагоне, но для этого ей нужно было пройти через весь состав. В последнем вагоне в основном сидели работяги. Кто-то играл в карты, кто-то пил пиво, а кто-то, растянувшись на всё сидение, спал. Некоторые из бодрствующих бросали на Любу косые взгляды. Она поспешила поскорее убраться.
Оказавшись в предпоследнем вагоне, она мысленно чертыхнулась: там, растёкшись разноцветным пятном, несколько лавок занимали цыганки. Кроме них в вагоне сидел только хлипкий дедушка со слуховым аппаратом, поэтому цыганки, не смущаясь, курили прямо в вагоне. Они громко смеялись и разговаривали, не обращая ни на старика, ни на Любу никакого внимания. Люба думала повернуть назад, боясь, что цыганки заметят её и пристанут, но возвращаться не хотелось. Она сжала кулаки и быстро прошла мимо.
Буквально ворвавшись в следующий вагон, она выдохнула. Здесь было тепло и людно: видимо, сидели все те, кто не выносил цыганского дыма. Люба хотела было присесть здесь, но место, к которому она направилась, оказалось занято большой сумкой. Хозяйка сумки подняла на Любу тяжёлый взгляд, и Люба, вздохнув, направилась в следующий вагон.
— Девушка! Девушка, погодите! — услышала она сзади дребезжащий голос. Обернувшись, она увидела хлипкого старичка из «цыганского» вагона.
— Вы мне?
— Вам, вам… — махнул рукой старичок.
Он запыхался, достал из кармана платок и, вытирая лоб, опустился на хозяйственную сумку недружелюбной женщины. К удивлению Любы, тётка, ни слова не сказав, отвернулась и уставилась в потемневшее окно на отражение своей физиономии.
— Вы что-то хотели мне сказать? — напомнила Люба старичку.
— Да, да… Вам… Вам ни в коем случае нельзя покидать этот поезд. По крайней мере, сегодня!
Люба внимательно посмотрела на старичка. На вид он был совершенно нормален. Как и большинство сумасшедших.
— Спасибо. Я учту. До свидания!
Она повернулась, чтобы уйти, но старик пошёл за ней. В тамбуре он взмолился:
— Девушка, милая, вы не понимаете, это серьёзно! Выслушайте меня, я не сумасшедший!
Он увлёк Любу к дверям.
— Слушаю вас. — Люба решила, что лучше его выслушать. — Почему вы считаете, что мне нельзя покидать этот поезд сегодня?
— Потому, что… как только вы прошли, старая цыганка, указав на вас, сказала молодой: «А эта, коли сойдёт сегодня с поезда, будет мёртвой». В общем, поспорили они, я дальше слушать не стал, побежал за вами… Вон, вон та молодая… сюда идёт!
Люба обернулась и увидела, что по вагону действительно шла молодая цыганка. Открыв двери тамбура, цыганка скользнула взглядом по Любе и старичку и что-то сказала по-цыгански себе под нос, после чего прошла в соседний вагон.
— Вот, видите! — торжественно сказал дед.
Люба посмотрела на него. Тот, словно опомнившись, поспешил представиться.
— Семён Борисович! — он старомодно поклонился. — Я, признаться, сам не верю во всю эту чертовщину. Но старуха-цыганка была так убедительна! Лучше бы вам перестраховаться. Оставайтесь в поезде. Хотите, я побуду с вами?
— Чушь какая-то. Меня бабушка ждёт. Волнуется! — сказала Люба. — Нет, я должна быть у неё сегодня! Через две остановки я выхожу!
— Может быть, я сам предупрежу вашу бабушку? — предложил Семён Борисович. — А вы поедете себе до конечной, поезд прибывает туда уже за полночь. А потом вернётесь первой электричкой назад.
— Спасибо. Но… я вас совсем не знаю… зато помню сказку про Красную шапочку, — невесело улыбнулась Люба.
Старичок вдруг тихо засмеялся:
— Неужели я похож на волка?
— Между прочим, — понизила голос Люба, — большинство маньяков выглядят как нормальные люди. Многие из них харизматичны и внушают доверие.
— Вы мне льстите, душа моя. Кстати, как вас зовут?
— Люба.
— Вот что, Любаша. Вы смелая девушка. Позвольте, я хотя бы провожу вас? Вряд ли злоумышленник посмеет напасть, нас ведь двое… Вы ведь в Зелёной балке выходите?
— Но как вы сами-то потом доберётесь? У бабы Зины разместиться не получится, — покачала головой Люба. Она просто не хотела его обижать.
— Не переживайте. У меня есть знакомые в Зелёной балке. Навещу их, — настаивал он.
Любе на мгновенье показалось, что лицо Семёна Борисовича вытянулось и посерело. Она вспомнила, что неподалёку, на другой стороне железной дороги, большое старое кладбище. От станции до дома бабы Зины было метров двести через лесополосу. Давно стемнело, но было светло от полной луны. Люба решила рискнуть.
— Спасибо, вы очень добры! — сказала она Семёну Борисовичу.
— Так что вы решили, душа моя? — старик провёл рукой по её плечу, и она вздрогнула, ощутив сквозь ткань холод его пальцев.
Она не успела ответить, как по вагону разлилась морская песня: в дверях стоял хмельной мужичок с баяном. Несмотря на то что была ранняя осень, на нём был ватник, надетый на тельняшку. Лицо мужичка она никак не могла вспомнить, но оно было ей точно знакомо. Ей показалось, что, растягивая меха, мужичок подмигивает ей. Доиграв песню, он пошёл по вагону и, остановившись перед ними, радостно воскликнул:
— Ба! Любаня! Вот это номер! Откуда это ты так поздно возвращаешься?
Люба напрягла память, но никак не могла вспомнить мужчину. Повернувшись к Семёну Борисовичу, она увидела, как изменилось его лицо. Оно было перекошено от ненависти.
— Здравствуйте, я… — обратилась она к мужичку, но тот перебил её, галантно подавая руку:
— Пойдём, Любаня, наша остановка! Бабка небось уже с ума сходит!
— Люба, останьтесь, не то пожалеете! Вспомните предсказание… — зашипел Семён Борисович посиневшими губами.
— Семён Борисович! Прощайте! Если вдруг узнаете, что я не дошла до дома, сообщите приметы этого мужчины куда следует! — улыбнулась Люба.
— Ну, Любк, ты даёшь! — хохотнул баянист.
Электричка сверкающей змеёй ускользнула вдаль. Глядя ей вслед, Люба почувствовала облегчение и сказала:
— Извините, я никак не припомню ваше имя… Вы знакомый бабы Зины? — она повернулась к мужичку, но того и след простыл. Тренькнул где-то вдалеке старый баян. Любе стало жутко, и она поспешила к дому бабушки. Та ждала её с фонарём у калитки.
— Ну наконец-то! Последняя ж электричка, разве ж можно!?
— Так получилось, ба. Пошли скорее в дом. Надо же, какой туман!
Выкладывая на стол продукты, Люба спросила:
— А почему нельзя ездить на последней электричке?
— Так нечистые там шалят! Почитай три года, как находят в той электричке мертвецов, чуть не каждый месяц. То зарежут кого, то насмерть забьют… В прошлом годе девица там померла, Мирошкина Витьки сестра. Отчего-то проехала свою остановку, может, задремала. Только вот и на конечной её не добудились. Сердечный приступ, говорят, а девка-то здоровая была! Оттого прошу тебя, никогда больше в эту электричку не садись, бережёного Бог бережёт! — и баба Зина перекрестилась.
— А что ж в ней тогда твой знакомый баянист ездит? Он, правда, сбежал, не попрощавшись…
— Баянист? — старуха навострила уши. — Какой такой баянист?
— Он и тебя, и меня знает! А я вот вспомнить не смогла…
И Люба рассказала бабе Зине всё, начиная с момента, когда она вскочила в последний вагон. Та слушала не перебивая. Закончив рассказ, Люба глянула на бабушку. Та смотрела в одну точку. Потом словно очнулась ото сна:
— Сердце у меня сегодня было не на месте, — призналась она. — Любаша, я молилась, чтобы с тобой всё было в порядке! А баянист тот… на кладбище он лежит, ещё за два года до твоего рождения помер.
— Неужели… дед Илья?
Баба Зина достала из буфета шкатулку. Она хранила там свои немногочисленные сокровища. Вынув из шкатулки кожаную обложку от паспорта, она открыла её и показала внучке фотографию:
— Этот, что ли?
На фото был запечатлён давешний мужичок с баяном, Люба сразу узнала его. И тельняшка была та же.
— Это невероятно! Но это он! — прошептала Люба.
— А что он пел? А баян-то всё так же заедает на фа? — баба Зина, махнув рукой, ушла к себе, не дождавшись ответа. Чувства захлестнули её.
Утром в субботу бабушка с внучкой отправились в церковь. Помянули Илью и всех православных, после чего зашли на кладбище. Прибрались на могилке деда, прочитали литию. Гуляя среди старых могил, Люба вздрогнула, увидев фото на одном из памятников. Лицо она узнала сразу. Под плитой чёрного мрамора покоился Семён Борисович Коган. Ни креста, ни эпитафии. За могилой никто не ухаживал, она сплошь заросла травой и грибами, несмотря на то что захоронение было не таким старым — всего три года прошло.
Люба вернулась к бабушке и спросила, не знает ли она, кто такой Коган. Баба Зина нахмурилась и сказала, что знает. Был такой человек. Родился в Зелёной Балке, но потом уехал в город. Говорят, там он был подающим надежды учёным, пока не ушёл в эзотерику.
— Поговаривали, что стал он «некроманом», — понизила голос баба Зина.
— «Некромантом», наверное, — поправила Люба.
— Да всё едино! Я знала его молодым, ухаживал он за мной. Я ж красавица была! А он умный был шибко! Аж неловко было с ним: чувствовала я себя деревенщиной необразованной. Потому и выбрала Илью, он весёлый был, живой… — баба Зина помолчала, улыбнувшись воспоминаниям, и продолжила: — А как Коган в город перебрался, я его и не видела. Люди говорили, что у него в городе не то секта, не то… ох ты, мамочки, забыла… слово такое мудрёное. Да ну его, этого Сёмку, к лешему! Видать, много злого он сделал: Васька Птусь рассказывал, что, когда его хоронили, верёвка порвалась и гроб не опустился, а рухнул в могилу, набок…
Баба Зина перекрестилась и замолчала. Люба не стала больше тревожить её расспросами, и о том, что Коган и был «старичком из электрички», не сказала. Бабе Зине и так лихо, к чему её волновать понапрасну.
Пока шли домой с кладбища, Любе казалось, что она слышит вдалеке ту самую песню, что играл в вагоне дед Илья:
«Прощай, любимый город… уходим завтра в море… И ранней порой… мелькнёт за кормой… знакомый платок голубой…»
