Признаюсь, читая гоголевскую поэму, я менее всего удивляюсь «глубокой исторической проницательности писателя, сумевшего на самой заре развития русского «приобретательства» разгадать морально-психологический облик этого нового явления и воссоздать его художественно полный сатирический портрет, завершающий галерею «мёртвых душ» великой поэмы».
Быть может, потому что вспоминаю его преемников в литературе — прагматичного Петра Адуева и деловитого Штольца из романов Ивана Гончарова. Тоже денежные люди с буржуазными замашками, но подлецами их ни сам Иван Гончаров, ни даже последующая критика не называла. Разве что Николай Добролюбов обронил: «…Штольц не дорос ещё до идеала общественного русского деятеля».
Впрочем, суждение русского критика-демократа наводит на интересную мысль: а можно ли припомнить на Руси кого-то, кто безоговорочно мог бы служить идеалом общественного русского деятеля? У нас, мне кажется, при жизни истинный деятель хорошего слова не услышит, потому как завистников и противников будет куда больше сторонников и соратников, а после его смерти те же противники и завистники обмажут его таким сладким елеем, что вовек не отмыться.
Так что, легко предположить, Николай Гоголь не симпатизирует Чичикову не потому, что тот провозвестник нарождающейся буржуазии, а потому что он обыкновенный подлец. Подлец, как теперь говорят, он и в Африке подлец. Его, если и сравнивать, то уместней всего с преступником, который, общеизвестно, не имеет ни национальности, ни профессии, ни звания, ни возраста, ни социального происхождения.
Точно так же и Манилов, Коробочка, Ноздрёв, Собакевич, Плюшкин — помещики Николая Гоголя, к которым он не испытывает, как мы видим, особых симпатий, — люди очень разные, но их объединяет одно: они люди — живые люди. Какими бы отвратительными они нам ни казались.
Если уж на то пошло, реально мёртвым, умершим то ли от страха, то ли от потрясений, связанных со слухами о Чичикове, в финале поэмы предстанет перед нами прокурор. Да и то, скажет Николай Гоголь, тогда только все «с соболезнованием узнали, что у покойника была, точно, душа, хотя он, по скромности своей, никогда её не показывал...»
Вслед за помещиками и Чичиковым специалисты по «мёртвым душам» определят и этого «незначущего» человека туда же — в манекены, куклу с заводным механизмом. Сославшись, конечно же, на Гоголя, мол, когда прокурор «хлопнулся со стула навзничь», все прибежавшие увидели, что «бровь одна всё ещё была приподнята с каким-то вопросительным выражением. О чём покойник спрашивал: зачем он умер, или зачем жил, — об этом один Бог ведает».
Но ведь зачем-то жил. Да, он не задумывался при жизни, как позже герои великой толстовской книги: зачем он живёт? Только многие ли как до Пьера Безухова и Андрея Болконского, так и после них задумывались о том?
Недоумённое выражение на лице мёртвого прокурора, при жизни не мучившего себя лишними вопросами, станет для автора поэмы поводом для прямого обращения к читателю:
«Но это, однако ж, несообразно! Это несогласно ни с чем! Это невозможно, чтобы чиновники так могли сами напугать себя, создать такой вздор, так отдалиться от истины, когда даже ребёнку видно, в чём дело! Так скажут многие читатели и укорят автора в несообразностях, или назовут бедных чиновников дураками, потому что щедр человек на слово дурак и готов прислужиться им двадцать раз на день своему ближнему... Читателям легко судить, глядя из своего покойного угла… Много совершилось в мире заблуждений, которых бы, казалось, теперь не сделал и ребёнок. Какие искривлённые, глухие, узкие, непроходимые, заносящие далеко в сторону, дороги избирало человечество, стремясь достигнуть вечной истины, тогда как перед ним весь был открыт прямой путь… И сколько раз, уже наведённые нисходившим с небес смыслом, они и тут умели отшатнуться и сбиться в сторону, умели среди бела дня попасть вновь в непроходимые захолустья, умели… добраться до пропасти, чтобы потом с ужасом спросить друг друга: “Где выход, где дорога?” Видит теперь всё ясно текущее поколение, дивится заблуждениям, смеётся над неразумием своих предков… но смеётся текущее поколение и самонадеянно, гордо начинает ряд новых заблуждений, над которыми также потом посмеются потомки».
