Стоял дождливый день начала ноября, когда я спустя долгое время снова увиделся со стариком Хансити. Он сказал, что ходил на празднование Дня петуха в Ёцуя и только что вернулся с небольшим, размером с женскую шпильку для волос, кумадэ — украшением-талисманом в виде метёлки, сгребающей богатства.
— Приди я чуть позже, и мы бы разминулись. Ну же, прошу.
Старик благоговейно положил кумадэ на домашний синтоистский алтарь, затем провёл меня, как обычно, в гостиную на шесть татами. Мы потолковали о том, как изменился с прежних пор праздник Тори-но-и́ти, и заговорили о пожарах, которые нередко случались в это время года. Старик не понаслышке знал о пожарах в Эдо, вероятно, потому, что в некоторой степени они касались его работы. Хансити сказал, что не только поджог считался тяжким преступлением, но и грабёж на пепелище тогда карался смертной казнью. Посмеиваясь, старый сыщик начал новую историю:
— Да уж, бывают на свете неожиданности. Чтобы никому не повредить ненароком, не буду называть квартал, в котором это случилось. Речь идёт о торговой части города, поэтому считай, что дело было совсем недалеко от дома "Призрачного мастера" — помнишь, я как-то рассказывал. Странное событие, которое там произошло, в своё время наделало много шуму.
Фестиваль в храме Мёдзин в Канда закончился, наступили дни, когда по утрам и вечерам в кимоно на лёгкой подкладке было зябко. В темноте у прилавков с печёным сладким картофелем затеплился тусклый свет фонарей, на которых жирными мазками было написано "Жареные бататы", белый дым из общественных бань почему-то с особой силой стал бросаться в глаза, а со стороны Титибу подул осенний ветер — источник тревог для жителей подверженного пожарам Эдо. С конца сентября по начало октября время от времени начинал звонить пожарный колокол.
“Огонь! Горим!” — впопыхах люди выбегали на улицы, но, к своему удивлению, дыма не видели.
За одну ночь такое могло случиться один или два раза, а бывало, что и целых три или четыре. Иногда звучал одиночный сигнал тревоги, иногда — двойной. Подчас раздавался беспорядочный шум, означающий, что огонь разгорелся где-то неподалёку. Услышав, что в соседнем квартале звонят в колокол, жители ближайших районов тоже спешили поднять тревогу. Пожарные мчались к месту происшествия, но напрасно. Это происходило глубокой ночью, когда даже в общественных банях уже не горел огонь, и пожарные, так и не узнав, что вызвало ложную тревогу, поворачивали обратно. В конце концов люди привыкли и решили, что это не иначе как чья-то дурная шутка. Но поскольку дело принимало серьёзный оборот, начали тщательное расследование, чтобы поймать "шутника".
Нечего и говорить, что звонить в пожарный колокол без причины и тем вызывать переполох в столице сёгуна, было тяжким преступлением. Больше всего страдали от этого служащие дзисинбана — дежурных постов.
— Дзисинбан — это что-то вроде нынешней полицейской будки, только побольше, — объяснил Хансити. — В каждом квартале было по одному посту, в районах особняков, где жили самураи, их называли цудзибан, а в торговых кварталах — дзисинбан. Зачастую их называли просто банъя. Я слышал, что в давние времена землевладельцы сами присматривали за порядком, отсюда и пошло название дзисинбан — буквально "дежурить самому". Но потом эту обязанность принял на себя старший караульный и два-три его помощника. В большом дзисинбане могли служить пять-шесть человек. В те дни на крыше дзисинбана находилась лестница с колоколом наверху. Когда начинался пожар, то дежурные или сторож, обходивший квартал, поднимались по лестнице и звонили в колокол. Если тревогу поднимали по ошибке, то в конечном счёте ответственность за это несли служащие дзисинбана. В небольшом дзисинбане, о котором я собираюсь рассказать, были только старший караульный по имени Сахэй и два его помощника.
Сахэй был холостяком лет пятидесяти, с наступлением зимы его всегда мучили колики. Двух других звали Дэнсити и Тёсаку, они тоже были холостяками, лет за сорок. Поскольку эти трое дежурили, когда случилось первое происшествие, городские власти сурово их отчитали. После этого по ночам они по очереди стали сторожить пожарную лестницу. Пока дежурные оставались бдительными всю ночь, ничего необычного не случалось, но стоило им лишь ненамного ослабить внимание, как колокол, будто упрекая их в лени, начинал звонить сам собой. В присутствии городских властей колокол осмотрели, но не нашли никакой неисправности. Самовольно он звонил только ночью.
Даже в те времена, когда многие верили в чудеса, никто не думал, что колокол может звонить сам по себе. Учитывая, что всё было тихо, пока за пожарной лестницей наблюдали, жители предположили, что это чьи-то проделки. Постепенно приближалась зима, страх перед угрозой пожара усиливался: должно быть, кто-то решил этим воспользоваться и сыграть злую шутку, чтобы запугать жителей. Пока смутьян оставался неизвестным, никто не мог быть спокоен. Люди опасались, что если подобное будет продолжаться каждую ночь, то в конце концов приведёт к настоящему большому пожару. Самые торопливые быстро собрали вещи, готовясь в любой момент сорваться с места. Некоторые отправили своих стариков погостить у дальних родственников. Дым от одной-единственной горящей соломинки резко бросался жителям в глаза и заставлял в страхе трепетать, словно молодые листья камыша — настолько натянуты были их нервы. Поскольку полагаться на дряхлого сторожа и служащих дзисинбан стало невозможно, рабочие и почти вся молодежь квартала принялись каждую ночь обходить дозором улицы, с особой настороженностью наблюдая за пожарной лестницей.
Видимо, шутник испугался такой усиленной охраны, и за пять-шесть дней колокол не прозвонил ни разу. Со дня памяти основателя буддийской школы Нитирэна Дайсёнина в октябре зачастили холодные дожди. Теперь, когда колокол молчал некоторое время, а с неба каждый вечер моросило, внимание охраны невольно ослабло, и тут-то, словно нарочно подгадав, на одну женщину свалилась нежданная беда.
Молодую женщину звали Окита. Прежде она была гейшей в Янагибаси, но главный продавец большой лавки в Нихонбаси выкупил её и поселил в скромном жилище в одном из переулков как свою содержанку. В день, о котором идёт речь, покровитель навестил Окиту около полудня и ушёл примерно в восемь вечера, после чего она отправилась в ближайшую общественную баню. Закончив мыться, женщина собралась домой в половине девятого. Шёл дождь, людей на улицах почти не встречалось, двери в большинстве лавок были закрыты. К дождю примешивался лёгкий ветер.
Когда Окита повернула в переулок, её зонт внезапно стал тяжёлым, будто камень. Удивившись, женщина немного наклонила его, и в тот же миг зонт с треском разорвался. Откуда-то вдруг появилась невидимая рука, резко дёрнула Окиту за волосы — та закричала, пошатнулась и упала на деревянный настил над водостоком. Когда на крик прибежали соседи, то увидели, что Окита лежит без сознания. Одна из досок деревянного настила взлетела вверх и сильно ударила Окиту в бок.
Женщину отнесли домой, похлопотали над ней и постепенно Окита очнулась. Однако мысли её путались, она толком не помнила, что произошло, только и могла рассказать, как зонт стал странно тяжёлым, потом сам собой развалился, а кто-то схватил её за волосы. Волнение в квартале снова усилилось.
Поползли слухи, мол, по улицам бродит чудовище, а женщины и дети перестали выходить за порог с наступлением темноты. Даже привычный вечерний звон колоколов в Уэно и Асакуса пугал их, словно предупреждая о появлении самого чёрта. В разгар всеобщего смятения произошло ещё одно событие.
Оно случилось примерно через пять дней после того, как на Окиту напал невидимый злой дух. Поскольку затяжные дожди начала зимы мало-помалу прекратились, хозяйки поспешили к колодцу заняться стиркой. Свисавшие с бельевых верёвок белые рукава и красные юбки раскачивались на ветру под студёным синим небом. Ближе у сумеркам их становилось всё меньше и меньше, пока не осталась лишь пара красных детских кимоно, которые висели у дома резчика, зябко расправив рукава, будто упавшие наземь новогодние воздушные змеи. Видимо, здешняя хозяйка решила оставить их сушиться на ночь. Вдруг одно из кимоно начало двигаться само собой.
"Смотрите, смотрите! Кимоно..." — заметив неладное, закричал какой-то прохожий. Из домов повыскакивали соседи, посмотрели наверх и увидели, что кимоно, словно живое, отцепилось от шеста для сушки, и, покачиваясь, побрело куда-то в сгущающихся сумерках. Ветер был ни при чём: оно перебралось с ближайшей крыши на другую, будто двигаясь на своих ногах. Изумлённые и напуганные, люди подняли страшный шум. Кто-то подобрал камень и запустил в кимоно. Сама одёжка тоже, видимо, испугалась, подобрала красную юбку, бросилась бежать и исчезла за высоким складом ростовщика. Жена резчика стояла бледная и дрожащая.
После того, как странное событие вновь переполошило весь квартал, кимоно нашли на высокой ветке в саду за складом ростовщика. Теперь мнения разделились. С одной стороны, нападение на Окиту могло говорить о том, что виной всему — невидимый злой дух. С другой стороны, кража кимоно у резчика наталкивала на мысль, что, вполне возможно, это дело рук человека. Конечно, никто не видел его своими глазами, но нельзя было исключить, что кто-то спрятался в тёмных складках одежды.
Злой дух или человек? Примирить эти две точки зрения было непросто, но в пользу второй нашлось веское свидетельство. В тот вечер видели, как проказник Гонтаро, ученик кузнеца, перелезал через забор по соседству со складом ростовщика.
“Бесстыжий негодник! Его шуточки, не иначе”, — соседи решили, что именно Гонтаро и есть тот озорник, который взбудоражил весь квартал. Мальчишке было четырнадцать лет, и о его проделках знали не понаслышке.
“Этот малый совсем никчёмный. Так провиниться перед соседями!”
Наставник со старшими подмастерьями схватили и поколотили Гонтаро, а потом отволокли в дзисинбан, где от мальчишки требовали честно признаться, но Гонтаро наотрез отказался. Он упорно твердил, что прокрался в сад, чтобы украсть аппетитную на вид хурму, но никогда не звонил в пожарный колокол и не похищал одежду — нет, в таких проказах он не повинен. Однако мальчишке никто не верил. Чем больше он упорствовал, тем больше на него злились. В дзисинбане его избили палками, связали руки верёвкой и бросили лежать на дощатом полу в комнате на шесть татами.
Продолжение здесь
Перевод с японского Надежды Корнетовой