Александр Анатольевич Шипицын
В начале девяностых годов в Чернобыле царил жесткий сухой закон. Нет, пили все, и пили как лошади. Потому что радиации боялись. Даже болезнь такая существует − радиофобия. Это когда человек себя нормально чувствует до тех пор, пока ему не скажут, что он на заражённой территории находится. А как скажут, тут у него и начинается: тошнота, рвота, давление, слабость. А тот, кто не боится, у того ничего не болит.
А страх у нас как привыкли давить? Алкоголем. А он-то как раз и был под запретом. Этого, наверное, бутлегеры доморощенные и добивались. Так как при цене 10 рублей бутылка по стране, в Чернобыле подпольная водка 25 рублей стоила, а ночью и все 50.
Очень прибыльный бизнес был. Сколько ни пытались или делали вид, что пытались, пресечь каналы зелёного змия, он всё равно заползал. Заползал, и спаивал чернобыльцев низкокачественным самогоном, и наполнял карманы завозившим спиртное туда.
Рассказывают, что бутлегеры придумали способ провозить большие количества водки в бетоновозе, который курсировал туда-сюда. Но КГБ и в Чернобыле не дремало. Доложили они председателю комиссии. Тот не поленился и выехал навстречу этому бетоновозу. Как раз на КПП его встретил.
− А что, брат, – обратился председатель к водиле-контрабандисту, – твой миксер в исправном состоянии? − Конечно, в исправном, − слегка завибрировал водитель.
− Что, нормально вращается? − Н-нннормально… − А ну, запусти. Я хочу посмотреть, как он вращается тут у тебя.
− Да работает он, работает. Чего его запускать?
− Запускай, я тебе говорю, − внушительно так приказал председатель.
Видать, так внушительно, что водила никак ослушаться не мог. И запустил. Минут пять председатель с удовольствием слушал, как в миксере звякало и трещало стекло. А потом приказал отъехать в сторонку и слить «бетон». Не знаю, правда это или нет, но все чернобыльцы эту историю знают и каждому новичку рассказывают.
В Чернобыле царствовал сухой закон. А тут ещё нового начальника опергруппы, генерала из Москвы, прислали. Так он мало того что не пил, так ещё и курить в штабе ОГОГО запретил.
Под штаб ОГОГО отвели двухэтажное здание райисполкома. ОГОГО − это мы так называли Оперативную группу гражданской обороны при Министерстве Обороны − ОГГО при МО, ну, мы подсократили малость. На втором этаже в бывшей приёмной предисполкома был кабинет генерала, а на первом, в самом тёмном углу в большой комнате находился штаб опергруппы ВВС или, как её доктора называли, «Би-би-си».
Фактически это была дежурка для моих оперативных дежурных. Сюда, кроме докторов, что ютились в двух комнатках напротив, и прилетающих экипажей вертолётов, никто никогда не заглядывал. И тут можно было спокойненько выпить и покурить.
Во всех других комнатах новый генерал курить строго запретил. И кое-кто серьёзно от него за нарушение запрета пострадал.
И вот конец рабочего дня. Мы с докторами хорошо приняли на грудь в предвкушении ужина. Даже я бы сказал, лишку хватили. Причём настолько, что по моим глазам только слепой не смог бы определить, насколько хорошо я к ужину подготовился.
Мало того, я ещё и закурил. Совсем меня повело. Но соображал я чётко.
И тут, как поп на еврейскую свадьбу, совершенно неожиданно, заходит этот самый генерал. В моей пьяной, но соображающей башке пронеслось: взыскание, доклад начальнику штаба воздушной армии, удаление из Чернобыля, снятие с должности и увольнение из армии на пятьдесят процентов пенсии. Ну и все сопутствующие этой процедуре ужасы.
Сверкнувшей молнией пронёсся план спасения. Он запретил курить. Нарушение этого запрета нехорошо, но не смертельно. Максимум на строгач потянет. Главное, что без доклада. Второе: что делают фокусники, что бы отвлечь внимание публики? Правильно, пассы. А что эффективнее всего снижает уровень наказания? Правильно − раскаяние.
Описав в воздухе правой рукой с зажатой в ней на виду горящей сигаретой широкий и эффективный полукруг, я якобы спрятал за спиной дымящийся окурок. А чтобы генерал не заметил оловянного блеска в моих бесстыжих, залитых под пробку глазах, я низко опустил голову.
Вид кающегося грешника, неловко попытавшегося скрыть следы преступления, растрогал генерала. − Что, стыдно тебе? − отечески вопросил он.
Я удручённо покивал низко опущенной головой. Говорить я не мог, я это знал, так как за минуту до его прихода заплетающимся языком разговаривал с моим оперативным дежурным. − Не будешь больше нарушать?
Я так же стыдливо отрицательно покивал головой. − Ну, смотри у меня, не кури. Завтра вертолёты летают?
Тут уже одних кивков головой мало. Надо было доложить погоду и озвучить заявки на вертолёты. Но сделать этого я не мог по той же причине. И я, низко склонив голову, продолжая горько каяться, удручённо пожал плечами, типа: «Пока сказать не могу». − Ну, ладно, ладно, − генерал продолжал играть роль доброго отца, − не переживай ты так. Завтра утром на докладе расскажешь как да что.
С этими словами он развернулся и вышел из дежурки. А я, наконец, перевёл дыхание, так как старался все это время не дышать, а затем жадно присосался к всё ещё дымящейся между моими пальцами сигарете.
