Осенью 1833 года, вернувшись из Болдина, Пушкин начинает вести свой дневник: вплоть до начала 1835 года он делает записи в специальной тетради, дошедшей до нас (почему-то были вырезаны первые три листа). Обычно указывают на то, что поэт делает записи «довольно регулярно», но это не совсем так: к примеру, последняя запись 1833 года датирована 17 декабря. Записи подчас чисто конспективны (где был, с кем и о чём говорил), иногда подробны, пересказываются какие-то истории. В то же время, какие-то события своего отражения в дневнике не находят. Почему так, судить не берусь, но, естественно, записей, оставленных самим поэтом, не могу не коснуться.
Итак, как проходят дни Пушкина?
Конечно, дружеские встречи – в первую очередь, с В.А.Жуковским, которого он не видел больше года (отметим: прислав Пушкину записку с напоминанием, что назавтра поэт должен быть у него, Василий Андреевич особо просит принести «Онегина» - первое полное издание романа вышло в его отсутствие в России).
Дошедший до нас текст дневника открывается записью «24 ноября. Обедал у К.А.Карамзиной» (это был день её именин), где был и Жуковский, и, надо думать, другие близкие люди.
Вместе с женой Пушкин проводит вечера у Фикельмонов, Вяземских, В.Ф.Одоевского. О встрече с четой Пушкиных у него оставил воспоминания музыкант Вильгельм Ленц. Он даёт восторженный портрет Натали: «Входит дама, стройная как пальма, в платье из чёрного атласа, доходящем до горла (в то время был придворный траур). Это была жена Пушкина, первая красавица того времени. Такого роста, такой осанки я никогда не видывал —incessu dea patebal [казалось, что видишь богиню]…» Рассказывает он и о беседе с Пушкиным об Э.Гофмане, причём упоминает: «Наш разговор был оживлён и продолжался долго». Судя по всему, поэт находился в превосходном настроении.
Практически одновременно с Пушкиным в Петербург приезжают его родители, и тут тоже, видимо, полная гармония: «Александр воротился из Болдина за два дня до нашего приезда. Я нашел его похудевшим», — практически сразу же напишет Сергей Львович дочери. А Надежда Осиповна расскажет о приезде поэта с женой и братом перед раутом у Фикельмонов: «Натали очень, очень хороша, хотя похудела, Леон очень был элегантен и весь раздушенный».
20 декабря все Пушкины собираются на семейный обед в доме родителей в честь дня рождения Ольги Сергеевны; на следующий день мать отпишет дочери: «Вчера был день твоего рождения, мой добрый друг. Мы провели его по-семейному: твои братья, Натали, даже маленькая Маша пришла нас поздравить».
Покоем и теплом веет от писем Надежды Осиповны о праздновании Рождества: «Вчера я провела день по-семейному, все мои дети у нас обедали. Только и разговору что о праздниках, балах и спектаклях...», «Я мирно провожу праздники, первый день до восьми часов мы провели в семейном кругу, потом Натали и Александр с Леоном пошли к ним пить чай».
Однако в остальном всё не так идиллично. К началу декабря Пушкин готовит поэму «Медный всадник» для представления царю: переписывает набело на лучшей бумаге гончаровской фабрики, пишет крупным и чётким почерком. 6 декабря он посылает рукопись на высочайшее рассмотрение, как всегда, через А.Х. Бенкендорфа, одновременно прося разрешение представить «Историю Пугачёва», а также просит позволить ему печатать свои произведения в журнале А.Ф.Смирдина на основании общей для всех авторов цензуры.
На 12 декабря Пушкин вызван к Бенкендорфу. Ему возвращена рукопись «Медного всадника» с замечаниями царя и дано разрешение публиковать свои сочинения в журнале Смирдина по рассмотрении их общей цензурой, а также передано желание императора ознакомиться с «Историей пугачёвщины».
Однако, разобравшись в пометах Николая I на полях поэмы, Пушкин понимает, что угодные царю исправления меняют слишком многое. Он запишет в дневнике: «11-го получено мною приглашение от Бенкендорфа явиться к нему на другой день утром. Я приехал. Мне возвращён “Медный всадник” с замечаниями государя. Слово кумир не пропущено высочайшею ценсурою; стихи
И перед младшею столицей
Померкла старая Москва,
Как перед новою царицей
Порфироносная вдова –
вымараны. На многих местах поставлен (?), — всё это делает мне большую разницу. Я принуждён был переменить условия со Смирдиным».
Расскажет он и в письме П.В.Нащокину: «Здесь имел я неприятности денежные; я сговорился было со Смирдиным, и принуждён был уничтожить договор, потому что “Медного всадника” цензура не пропустила. Это мне убыток. Если не пропустят “Историю Пугачёва”, то мне придётся ехать в деревню. Всё это очень неприятно».
«Медный всадник» был напечатан только после смерти Пушкина (с исправлениями, сделанными В.А.Жуковским)…
А в конце года поэту нанесён новый удар. 31 декабря - указ Николая I придворной конторе: «Служащих в Министерстве иностранных дел, коллежского асессора Николая Ремера и титулярного советника Александра Пушкина, Всемилостивейше пожаловали Мы в звание камер-юнкеров Двора нашего. Николай».
Нынешние апологеты «царя-рыцаря» много пишут об этом назначении, естественно, указывая, что Пушкин должен бы был быть довольным, что это честь и т.д… Пушкин доволен не был. В дневнике он записал: «1 января. Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничкове. Так я же сделаюсь русским Dangeau» (маркиз де Данжо, как сообщают комментаторы, - «автор мелочной придворной хроники последних лет царствования французского короля Людовика XIV»).
Дальше идёт довольно ехидное: «Меня спрашивали, доволен ли я моим камер-юнкерством. Доволен, потому что государь имел намерение отличить меня, а не сделать смешным, — а по мне хоть в камер-пажи, только б не заставили меня учиться французским вокабулам и арифметике».
Защитники царя чаше всего приводят данные, что хотя большинство камер-юнкеров было гораздо моложе поэта, но находились и те, кто гораздо старше его. Однако здесь, думается, важнее другое: в каком возрасте этот чин был получен (к тому же, не все, носившие этот чин, находились при дворе). С.А.Рейсер, изучив имеющиеся данные (примерно о половине тех, у кого он был одновременно с Пушкиным), приводит цифры. Позвольте процитировать: «Одиннадцать человек (13 %) стали камер-юнкерами в 22 года, девять человек (11 %) — в 16 лет, восемь человек (9 %) — в 17 лет, семь человек (8 %) — в двадцать пять лет. В «пушкинском» возрасте — в 34 и 35 лет — камер-юнкерами стали только по одному человеку.
Наверное, удивляться реакции поэта не сто́ит. А, кстати, какова она была? Я.П.Полонский записал рассказ Л.С.Пушкина: «Брат мой... впервые услыхал о своем камер-юнкерстве на бале у графа... Орлова. Это взбесило его до такой степени, что друзья его должны были отвести его в кабинет графа и там всячески успокаивать. Не нахожу удобным повторить здесь всего того, что говорил с пеной у рта разгневанный поэт по поводу его назначения». Защитники царя призывают Лёвушке не доверять. Но вот рассказ Нащокина в записи П.И.Бартенева: «Но друзья, Вельгорский и Жуковский, должны были обливать холодною водою нового камер-юнкера: до того он был взволнован этим пожалованием! Если б не они, он, будучи вне себя, разгоревшись, с пылающим лицом, хотел идти во дворец и наговорить грубостей самому царю». Два человека, не сговариваясь, говорят практически одно и то же!
Почти через год в дневнике поэта появится запись: «5 декабря. Завтра надобно будет явиться во дворец. У меня ещё нет мундира. Ни за что не поеду представляться с моими товарищами камер-юнкерами, молокососами 18-тилетними. Царь рассердится, — да что мне делать?» Чуть раньше – «Я… выехал из Петербурга за 5 дней до открытия Александровской колонны, чтоб не присутствовать при церемонии вместе с камер-юнкерами, — своими товарищами».
Впрочем, с мундиром не всё ясно. Похоже, что поначалу он был. Дневниковая запись от 26го января 1834 года: «В прошедший вторник зван я был в Аничков. Приехал в мундире. Мне сказали, что гости во фраках. Я уехал, оставя Наталью Николаевну, и, переодевшись, отправился на вечер к С.В.Салтыкову. Государь был недоволен и несколько раз принимался говорить обо мне: Il aurait pu se donner la peine d'aller mettre un frac et de revenir. Faites-lui des reproches [Он мог бы дать себе труд съездить надеть фрак и возвратиться. Попеняйте ему]». Продолжение очень конспективно, но вполне понятно: «В четверг бал y кн. Трубецкого… Государь приехал неожиданно. Был на полчаса. Сказал жене: Est-ce à propos de bottes ou de boutons que votre mari n'est pas venu dernièrement? [Из-за сапог (т. е. без повода, по капризу) или из-за пуговиц ваш муж не явился в последний раз]?» И тут же сам поясняет: «Мундирные пуговицы. Старуха гр. Бобринская извиняла меня тем, что у меня не были они нашиты».
Раздражал, видимо, и сам мундир – «тёмно-зелёного сукна с красным суконным воротником и таковыми же обшлагами. Шитьё золотое по узору, ныне существующему: на воротнике, обшлагах, карманных клапанах, под оными и на полах широкое, а по… фалдам узкое; по борту же на груди шитые бранденбуры; пуговицы золочёные с изображением Государственного герба», и необходимость являться в нём (я раньше писала, как пенял царь, что у неслужащего тогда Пушкина нет дворянского мундира), и стремление одеть в мундиры всех (не случайно в дневнике ещё раньше отметит: «Осуждают очень дамские мундиры [специальные платья для придворных дам в дни больших торжеств при дворе] — бархатные, шитые золотом, особенно в настоящее время, бедное и бедственное», «Шум о дамских мундирах продолжается»). Раздражала, несомненно, и отвлекающая от литературной работы обязанность присутствовать на всех «протокольных мероприятиях».
Ирония так и не исчезнет: «Бал у гр. Бобринского, один из самых блистательных. Государь мне о моем камер-юнкерстве не говорил, а я не благодарил его» (а разговор с царём о Пугачёве приводит!), «Великий князь намедни поздравил меня в театре: - Покорнейше благодарю, ваше высочество; до сих пор все надо мною смеялись, вы первый меня поздравили».
Попытается как-то всё объяснить в письме Нащокину, найти какие-то положительные стороны назначения: «Вот тебе другие новости: я камер-юнкер с января месяца; “Медный всадник” не пропущен — убытки и неприятности! зато Пугачёв пропущен, и я печатаю его на счёт государя. Это совершенно меня утешило; тем более, что, конечно, сделав меня камер-юнкером, государь думал о моем чине, а не о моих летах — и верно не думал уж меня кольнуть».
Но явно кольнуло, и кольнуло больно…
Если статья понравилась, голосуйте и подписывайтесь на мой канал.
«Путеводитель» по всем моим публикациям о Пушкине вы можете найти здесь
Навигатор по всему каналу здесь