Рассказ о московских портных почерпнут из заметок дореволюционных бытоописателей.
Главные поселения мастеров портновского производства, связанных с Москвой, были в Можайском уезде Московской губернии (где около девяноста пяти процентов всего населения, целыми семьями, занимались этой работой, четыре процента — починкой и выработкой обуви и один процент — кузнечным ремеслом), в Белоомуте (где несколько тысяч дворов принадлежали сплошь мастерам-пошивщикам и где поэтому концентрировались крупнейшие для Москвы фабрики готового платья: Мандля, Петухова, Геляссена, Розенцвейга, Конкина и др.), в Бронницком уезде, меньше других — в Серпуховском уезде и, наконец, в Тверской губернии, преимущественно по Почетовской волости. В самой Москве оседали портные чаще всего по 5-й Тверской-Ямской улица, носившей среди них шутливое прозвище «Котяшкиной деревни», по Косому переулку, на Живодерке, в Чухинском переулке, по Козихинским переулкам, на Бронной улице, на Сухаревском рынке — по различным квартирам, и так называемые «раки» — на Хитровом рынке и в Зарядье. Последние жили в квартирах, напоминавших норы, и занимались перешивкой «темных», т. е. краденых, вещей. Прозвали их «раками» за безвыходную нетрезвую жизнь в трущобах и за постоянную работу в скрюченном положении. Заказы для них состояли в экстренной перешивке одного фасона носильного платья на другой, что требовалось для удобной и безопасной перепродажи похищенного на рынке ворами.
Были еще «портные-бесквартирники», жившие только в помещениях своих временных хозяев.
Воспоминания о бытовой стороне у опрошенных мною мастеров прочно связаны с именами и характеристиками хозяев. Приводить подробно пестрые пересказы, к сожалению, по объему материала, почти невозможно, и поэтому я ограничусь краткими, особо припоминающимися сведениями.
Славились в Москве несколько крупных портновских фирм.
«Жорж» — под отелем «Дрезден», против дома бывшего генерал-губернатора на Тверской. Владелец этой фирмы был популярен как выдающийся брючник-закройщик. Его искусный покрой мастера портные узнавали по первому взгляду. Ошибок, каких-либо неточностей в его искусстве не допускалось. «Выкроит Жорж, — говорили, — так, что художнику не нарисовать». И действительно, всю жизнь — с молодых лет до старости владелец фирмы занимался только этим видом работы, отказываясь от всего другого и передавая всю более крупную заготовку помощникам. Это был какой-то фанатик брюк, профессиональный укрыватель кривых ног столичных щеголей.
Самая старая французская фирма «Айе» была на нывшей Тверской улице. Расцвет этой фирмы относится к 60-м гг. прошлого столетия. «Айе», являясь как бы историком и законодателем московской моды, одевал всех щеголей и любителей выделяться костюмом. У него одно время одевался Лев Николаевич Толстой, считая его лучшим портным Москвы.
«Сиже» помещался на углу Малого Гнездниковского переулка, имел громадный выбор заграничных материалов, новых по рисунку и «единственных» для покупателей. Одной и той же ткани, купленной у Сиже, нельзя было увидеть на двоих, тем более на нескольких лицах.
Но чаще всего вспоминают мастера в своих острословицах «московского француза» Оттэна, обосновавшегося на углу Тверской улицы и Леонтьевского переулка. Мастерская Оттэна существовала более пятидесяти лет и считалась самой богатой. Владели ею два поколения хозяев. Мастера приходили к Оттэну подростками тянуть свою тяжелую лямку, учились у него, росли, женились, старились и доживали свой век. Последний из Оттэнов — Леопольд Карлович окончил русский университет и ездил специализироваться в парижскую Академию кройки. Владея тремя языками, одетый с иголочки, по последней моде, разъезжая на собственных лошадях, этот мастер-хозяин производил впечатление столичного избалованного барина. И как-то не вязалась с его фигурой та слава, которая пережила Оттэна. О Леопольде Карловиче портные рассказывали как об удивительном, талантливом «ругателе». Знал он это дело, как и свое портновское, на высший балл. Ругался площадной бранью так, что мастеровые — специалисты такого жанра — вставали в тупик, почесывали в затылках и не знали, что ответить.
— Не скажет, а кипятком ошпарит, — поясняли мне, — черт его знает, откуда что только берется! И слов таких ни от кого не слыхивали! Не только мать вспомнит, а и бабку, дедушку, жену, тещу, всех в доме — иной раз в стихах. Тьфу ты!.. Куда ораторственный человек и с народом хорошо говорил, умел.
Любил иногда этот самодур и безобразник и «пошутить». Увидит, что в магазин пришла за заказом или с сдачей готового какая-нибудь молодая женщина — жена или родственница мастера, сделает вид, что не замечает ее, повернется к ней спиной, позовет кого-нибудь из пошивочной, подмигнет глазом и начнет нарочно распекать, пересыпая речь смачными словечками. Пустит в ход, желая щегольнуть, весь свой богатый лексикон. Несчастная женщина краснеет и не знает, что ей делать. А потом, истощив запас брани, Оттэн повернется и подчеркнуто вежливо скажет:
— Ах, мадам, извините, не видал вас! Пожалуйста, извините, я нечаянно… Чем могу вам служить?
Унижая своих подчиненных, издеваясь над материально зависевшими от него людьми, Леопольд Карлович особенно любил тех мастеров, которые из угождения своему принципалу или по природному «таланту» могли «соответствовать» ему в словоизвержении, отличал их, награждал и всячески выдвигал.
Об остальных владельцах более или менее крупных фирм и магазинов готового платья, как о не связанных с слышанным мной острословием, не упоминаю.
Быт портных был колоритен и своеобразен.
Придет мастер к хозяину в теплое время в нижнем белье и «калижках» (кожаная обувь, опорки) и скажет:
— Хозяин, посадишь работать?
— А где раньше-то работал? — спросит его владелец пошивочной.
— У Филимонова на сюртуках сидел…
— Ну, иди…
И сделка совершена. Цена за работу была почти у всех одинакова — о ней и не говорили. Работает мастер до субботы, а в субботу идет испытывать хозяина:
— Заплати, хозяин, за две вещи! Не докончил одну — дай вперед на чайную…
Если даст хозяин денег, довольный мастер идет «отдохнуть» в чайную. Не даст — другой диалог:
— Ты на мои деньги не хозяйствуй, свои имей… Давай расчет!
А если к тому же хозяин сделает выговор за плохую работу и упрекнет, что его подвели перед заказчиком, то добавит:
— Что, я к тебе учиться, что ли, пришел? Садись сам да шей!..
Бросит материал, недоконченную работу и пойдет жаловаться сначала товарищам, а потом мировому судье. В последнем случае предъявит иск в рубль-два, а то и в копейках.
Спали все мастера в пошивочной на «катке», т. е. на деревянном помосте или нарах для работы. Пьяные по традиции забирались под катки, где валялись груды тряпок, обрезков материи и рваные опорки. Другой раз хозяин и не знал, кто спит у него под катком: свои или захожие. Забраться под каток считалось даже некоторым правилом приличия: не показываться в нетрезвом виде на глаза посторонним и владельцу мастерской.
Некоторые мастерские считались своего рода постоялыми дворами. У Оттэна, например, образовались свои многолетние порядки. Приходить мог всякий, кто хотел, и когда ему заблагорассудится. Харчи там были артельные — от хозяина, готовила особая прислуга. Отворяется дверь, и вместе с зимним паром вваливается, одетая по-летнему, покрытая инеем и снегом фигура какого-нибудь «фрачника».
— Ребята, — вопрошает он, — щи у вас сегодня мясные?..
— Мясные, — отвечает старший.
— Ну, так я остаюсь обедать, водку с собой принес.
И остается без всякой платы за еду на неделю, на две. Пьянствует и живет под катком громадного размера.
Иногда у Оттэна не хватит рук и полезут, по распоряжению хозяина, посмотреть, кто имеется в «нижнем этаже».
— Эй, кто там спит, отзовись?..
А потом доложат:
— Два крупняка, человек семь жилетников, на починки и штуковку сколько надо, пятеро непонятных, три пальтовщика… кого будить?
Растолкают «пальтовщика» или «крупняка»-сюртучника, вытянут его за ноги, дадут пожевать табаку или чаю, «приведут в себя», иногда «сгоняют» в баню, и через некоторое время как ни в чем не бывало сидит он уже в «бельэтаже» на катке и энергично помахивает иглой.
— Отошел! — острят товарищи.
Нужен жилетник, ищут опять под катком и т. д. Только жилетника сговорить можно было не сразу, Почему-то отличались они самым буйным нравом, и требовалось предварительно их «успокоить».
Сильно пьяных специалисты быстро приводили в порядок: «лечили ушами» — оттирали уши. Способ этот заключался в том, что голову охмелевшего с обеих сторон прижимали ладонями и энергично приводили их в движение. От такого «массажа» хрустели хрящи и боль быстро возвращала «пациента» к сознанию. «Хирургический» метод этот, видимо привитый полицейским участком, где широко практиковался, считался рациональным.
Создание и поощрение такой своеобразной «богемы» было, конечно, выгодным для предпринимательских расчетов. Опустившийся, нетрезвый пошивщик, при отсутствии нормальных бытовых условий, легче допускал неизбежную для старого времени широкую эксплуатацию себя хозяином. Таким путем Оттэн в своей мастерской имел как бы собственную рабовладельческую колонию дошедших до полной нищеты и безвыходности людей. На слабости-то их он богател и создавал торговое имя.
Пропавших с недошитой вещью из других мастерских посылали искать также к Оттэну. Бывали такие разговоры. Входит посланный из какой-либо мастерской и находит исчезнувшего.
— Василий Степанович, хозяин за рукавом к тебе прислал… Отдавай!
— Скажи хозяину, что рукав в двух рублях заложил Петру Прохорову в чайной, пусть выкупает за свой долг!
— А штафирка (т. е. верхняя часть воротника) где?
— У Степана-дворника в шести гривнах!
— А подрезка (т. е. мелкие отрезки на карманы, лацканы и т. п.)?
— У Маньки-поденщицы в сорока копейках!
Спросит еще посланный:
— Что же ты нашего-то хозяина бросил, деньги хорошие платил?
И получит неизменный ответ:
— Товарищи здесь понравились!
На том дело и кончится. Выкупят заложенное, и мастер остается на новом месте. Пропаж почти не бывало. Заложить и обернуться не считалось зазорным делом.
Хозяева всегда умели угадывать время запоя и ухода от них мастера.
— Набрал примерок, пятерку вперед взял, и пиши пропало, — говорили они.
И действительно, никакая сила не заставит богемного портного взяться при получении аванса за дело, гуляет, пока всего не пропьет.
Если хозяин или хозяйчик, т. е. некрупный предприниматель, брал работать «без ежа», т. е. без стола, то питались в харчевнях и чайных. Последние были просто слабостью портных. Даже после сытного обеда и хорошего чая шли в чайную похлебать горячую жижицу. Там был цеховой клуб, сообщались новости, встречались со старыми товарищами и в складчину давили «половинки». Просиживая часы за разговорами, придя в мастерскую, сами потом распределяли время работы, проводя за шитьем ночи. Крепко загулявшие в чайной в теплую пору шли «погубернаторствовать» с гармоникой в «Котяшкину деревню», т. е. на 5-ю Тверскую-Ямскую. Там с песнями, в исподнем платье, т. е. одном белье, толкались из конца в конец, заводили драки, скандалы с городовыми. Покуролесив, шли вновь в хозяйскую кабалу и с особым тщанием за ничтожные гроши брались за дело «пока тоска и грусть не возьмут», т. е. до нового «ушиба».
Сроки пребывания в Москве портных, имевших в провинции хозяйство, были обычные: к покрову — приехать, к рождеству — на побывку домой, недели через три вернуться в Москву до масленой. К масленой — вновь на недельную побывку и потом, поработав до мая, уехать на летние работы «к хозяйству».
Приехав в Москву, обычно справляли благополучное прибытие: «слаживали половинку», т. е. покупали полбутылки водки или две. Кто не участвовал, считался «загордившимся», и на него смотрели как на отщепенца. После нескольких «слаживаний» с закуской — жареной колбасой, жареным рубцом или печенкой, «покрывали лачком», т. е. распивали основательное количество пива, с моченным в соленой воде горохом. На другой день — «поправлялись». «Поправка» затягивалась порой на довольно продолжительные сроки.
Иначе жили портные деревенские, не знавшие Москвы. Это были крестьяне с отхожим промыслом, Закладывали они лошадь в телегу или сани, смотря по сезону, взваливали на нее ножную зингеровскую машину, утюг, деревянную колодку и прихватывали «подсобника», т. е. помощника мастера. Ехали до знакомого дома в ближней деревне, снимали поклажу, останавливались или, как было принято говорить, «делали постой», а коня отсылали в обратный путь. Окончив работу в одном месте, передвигались в соседнее и т. д. Работали на харчах заказчика. Выручали таким путем чистых от тридцати до сорока рублей в месяц, не зная «московского разгула и безобразия». Описание разновидности такого типа портных я привожу в моих материалах о бродячих провинциальных кустарях и торговцах.
Среди портных были, конечно, свои цеховые убеждения и привычки. Считалось, например, большим конфузом для серьезного мастера сшить брюки так, чтобы их пришлось переделывать заново.
Брюки, говорили они, что фрак. Брючнику и фрачнику, по закрою, одна цена в месяц. Испортить брюки — скандал. Никак нельзя, лучше не выносить, коли не удались. Сшить новые, а плохие на Сушки (т. е. на Сухаревке) продать.
Были действительно среди мелких мастеров художники, от успехов которых значительно выигрывала фирма, при которой они за сравнительно невысокую плату работали. Вспоминали мне, например, можайского «пальтовщика» Василия Петрова, которого в трезвом виде встречали редкие удачники. Если пьет, говорили, Василий Петров можайский, то никак не меньше двух недель — и то в лучшем случае… Шил Петров очень верно, «знаменито» и мог в любой срок исполнить заказ, только, при спешке, сдавая готовую вещь, просил: «В середину не смотрите, а снаружи все хорошо». И было понятно, почему. Отделывать внутри, под подкладкой не хватало времени. Пальто осеннее на вате заканчивал он менее чем в сутки. Возьмет на срок, в восемь вечера, а в восемь утра, без чьей-либо помощи, сдаст в таком виде, что «хоть без примерки надевай». И никто не знал секрета его скорой работы, а дивятся и говорят о ней до сих пор. Да и по виду этот мастер как-то мало был похож на портного. Здоровенный, огромного роста, руки длинные, жилистые… Водки хлеще его никто пить не мог. «Точно молотобоец…» — вспоминали о нем .
Славился еще один «крупняк», шивший также «на срок» фраки и сюртуки. Славился он как художник-мастер, как рыболов-любитель и как «конкурент по вину» Василию Петрову. Да и был, кстати, его однофамилец, только имя другое: Иван Петров. Выпивал он «для удовольствия» каждый день, а «для отдыха» по месяцу «без просыпа». А когда работал, то напоминал машину: в ночь на шелковой подкладке сюртук «справлял», с утюжкой и прометкой петель. Брал при такой спешке по одиннадцать-двенадцать рублей «за фасон». «По полочке», т. е. пополам с кем-нибудь, никогда не работал. «Мне одному, — говорил, — мало, время свободное!» Но когда нападал стих, уходил ловить рыбу на Москву-реку и за этим занятием просиживал дни и ночи. Присылают, бывало, за ним хозяева и просят срочно прийти за работой, а он ответит:
— Всего не перешьешь! У меня второй день такой клев плотвы, что ни до чего — червей и то некогда нарыть…
И ни за что удочек своих не оставит. Пользовались его услугами только тогда, когда рыбу не ловит и не отдыхает.
Для пояснения приводимых острословиц следует вспомнить еще о следующем. В Лодзи всегда было большое производство дешевых тканей, наружный вид которых напоминал дорогие английские. Вырабатывались они из бумаги с незначительной примесью оческов шерсти и добротного тряпья. Высылали их пошитыми «в костюм на любую мерку», без задатка, почтовой посылкой — всего за одиннадцать рублей восемнадцать копеек с почтовыми расходами. Все бросались на соблазнительную дешевку, получали и пробовали эти костюмы носить. Вначале все шло благополучно, но благополучие это тянулось только до первой сырой погоды или дождя. Материал обладал способностью от влаги садиться, съеживаться, стягиваться едва ли не вполовину.
Выйдет, острили портные, франт летом в Петровский парк погулять, тучка накроет, дождичком спрыснуло, и начнет костюм весь «сползаться», из себя хозяина выжимать. Жмет его со всех сторон, как живой человек. Брюки до колен делаются, рукава — по локоть, плечи в швы уходят, и нет на тебе ничего. Весь человек из костюма вылезет. Другой сядет, от срама, на извозчика, велит верх поднять и — айда домой. Смеху что у нас над такими.
При московской сыскной полиции имелся так называемый "стол приводов". Служил он как для опознавания приводимых преступников, скрывавших свои истинные и уже зарегистрированные полицией имена, так и для регистрации людей, впервые попавшихся в преступлениях. Десятки лиц ежедневно дефилировали перед этим столом, а в дни облав по его спискам проходило иногда даже по нескольку сот человек.
Столом "приводов" в течение 25 лет заведовал некий Иван Егорович Бояр, - личность весьма примечательная. Этот маленький, толстый человек угрюмого вида, из бывших ротных фельдшеров, за служебную практику свою пропустил такое множество людей, и до того, что называется, набил себе глаз, что в конце концов стал проявлять чуть ли не сверхъестественную прозорливость: окинет лишь беглым взглядом и почти безошибочно определяет профессию данного человека.
Он был широко известен в преступном мире и пользовался у него если не любовью, то известным престижем и уважением.
Подходит к столу какой-то босяк. Вид его жалок и смешон: без штанов, на ногах опорки, вместо верхнего платья - одна лишь жилетка. Лицо, распухшее от пьянства, лишено всякого выражения.
Кто он? Что он? Чем существует? - известно одному Богу... и Ивану Егоровичу.
Последний окидывает его взглядом, быстро какими-то путями приходит к заключению и, не поворачивая головы, протягивает к босяку руку со словами:
- Подавай присягу!
- Извольте получить, Иван Егорович! - говорит босяк и, вынув поспешно из жилетного кармана наперсток и нанизав на палец, покорно его протягивает Бояру.
Что давало повод Ивану Егоровичу распознать мгновенно в босяке портного - оставалось тайной.
С "присягой", т. е. наперстком, портные не расставались. Она являлась своего рода эмблемой их труда и традиционно хранилась ими, как зеница ока, при всяких даже самых безотрадных жизненных обстоятельствах.
Да, конечно, мы сейчас любим порассуждать, как было замечательно в старое, доброе время, как хорошо тогда жилось, однако, были и не совсем приглядные стороны быта того "старого доброго времени".
