6-ая глава
Сочувствие к дьяволу
Когда я понял, что хочу написать рассказ про эту историю, то сразу связался с Наташей Дрозд.
Сейчас она кинопродюсер в кинокомпании СТВ, но когда мы снимали “Американца”, то она была юристом у Селянова, и мы ездили вместе с ней два раза в Калифорнию давать показания в суде.
Я хотел уточнить у нее пару моментов: последовательность событий, точные даты, и еще один немаловажный в этом деле факт — срок исковой давности.
Ну, мало ли — вдруг по причине плохого знания русского языка — я че-нибудь ляпну не то.
Наташа подтвердила, что срок истек, пиши на здоровье и сразу добавила: “Помню твои рассказы про кактус)” с вот такой улыбкой в конце строчки.
Рассказ про кактус действительно будет — история нашего «Американца», которую я вам сейчас рассказываю, заканчивается под палящим солнцем, в пустыне Невада.
По дороге мы захватим Лос-Анжелес, Лас Вегас, Сан-Франциско, Сан-Диего, и город, где непосредственно слушали наше дело — Санта-Монику.
Но все это далеко впереди.
После возвращения из Норильска в Петербург к суду готовились два года. И это был не последний суд в этом деле.
Я помню те времена — да и десять лет до и десять лет после — очень смазано.
Какие-то сцены — очень многие — я вижу прекрасно и очень ясно. Но в каком порядке все это происходило и как это все так вышло я помню смутно. И многое только сейчас начинаю понимать.
Это не странно — я сменил сотни работ за это время, в моей личной жизни произошло много событий, у меня дети родились, о некоторых из них я тогда даже не подозревал и я достаточно много пил.
Мои память и восприятие могут и от этого страдать.
Вот пример.
В 2000-ом году, мой друг Кирилл Алексеев переехал с Политехнической (с самой окраины города, можно сказать) в квартиру на Петроградской стороне (рядом со мной).
Я живу почти на Улице Ленина.
У нас с Кириллом в девяностые и двухтысячные было хобби.
Мы любили встретиться в центре города, у какого-нибудь красивого памятника, купить пиво в ближайшем ларьке, загрузить его в рюкзаки и гуляя по городу, обсуждать архитектурный и культурный ландшафт самого прекрасного города в мире.
Карту ларьков мы держали в голове и она постоянно обновлялась.
Кирилл преподавал монгольский язык на Восточном факультете, поэтому мы чаще всего встречались с ним на Университетской набережной на Ваське и начинали прогулки оттуда.
Особенно мы любили Петроградку и Коломну.
У нас были любимые видовые точки на маршруте, где мы останавливались, открывали очередную бутылку, курили и болтали.
На нашем маршруте обязательно были бары и музыкальные клубы, также надо было найти новые ларьки и памятники.
Однажды, мы встретились у памятника Ленину на Большом проспекте, и Кирилл предложил не сразу двигаться к ларьку, а заглянуть сначала на Лахтинскую улицу — он наконец подписал договор о покупке квартиры и хотел мне ее показать.
Он сказал, что это очень интересный дом, с классным элементом декора Северного Модерна.
Эта его идея мне тогда не очень понравилась — он же сам только что сказал, что ларька там нет, однако же мы дотащились до его дома на Лахтинской и Кирилл показал на последний этаж.
«Видишь? Там добрый чертик.»
Я задрал голову наверх, но мне было жарко и шея болела и я был без очков (опять потерял), и я там вообще ничего не увидел.
Но понял, что это моя проблема, поэтому вежливо поздравил, а про себя подумал: «сколько же еще таких замечательных памятников мы встретим до самого первого исторического ларька?»
И мы пошли дальше.
Вот так, я каким-то образом и пропустил, что этот чертик был тем самым Мефистофелем…
Потом я буду жить в комнате прямо под ним и там у меня будет роман с женщиной, которая меня спасет.
А пятнадцать лет спустя, какой-то рабочий залезет на крышу этого дома и собьет с фасада шестого этажа классный элемент северного декора — Мефистофеля Лишневского.
Разразится грандиозный скандал с плакатами, демонстрациями и молЕбнами.
Самая популярная версия гласит, что религиозные фанатики из новой церкви Святой Ксении Блаженной Петербургской, свежепостроенной прямо напротив, не захотели чтобы Мефистофель так иронично улыбался, глядя сверху на их место поклонения.
И поэтому решили его казнить.
До сих пор на крыше, по потолку нашего бедного Кирилла ползают разные маниакальные, экстремистские либералы-реставраторы и представители всяких иных фундаментальных сект.
Я много ночей провел под этим дьяволом, но о его присутствии вспоминал смутно и нечасто.
Удивительно, но в первый раз я увидел и заглянул ему в глаза, много лет спустя, уже после того, как покинул эту комнату.
И случилось это прямо перед тем как, его сбили с полета.
За несколько дней до преступления, знакомый краевед попал на колокольню церкви, которую построили напротив.
Он сделал оттуда серию мощных фотографий, я их перепостил в фейсбуке и написал о том, как жил в этой комнате.
Мой друг — американец Алек Лун увидел мой пост и тоже перепостил.
Он жил в этой комнате после меня.
Алек был когда-то практикантом у меня еще во времена, когда я был главным редактором газеты The St.Petersburg Times.
Я мог бы посвятить целую книгу только практикантам, журналистам, писателям и редакторам, с которыми работал тогда в газетах и журналах, и получилась бы другая история про уродов и людей.
Но давайте пока ограничимся двумя.
В газете западными практикантами в основном были «walk-ins» — то есть студенты, которые жили в Питере и просто хотели попробовать себя в журналистике и потусить.
А были и такие, как Алек — он заранее, еще в Америке организовал себе практику у нас, приехал подготовленным и начал вкалывать.
Как главный редактор, я всегда считал себе халтурщиком на очень удобном месте, но Алек хотел взлететь выше.
Поэтому он довольно быстро стал одним из самых успешных западных корреспондентов в России.
Он писал статьи для Guardian, Independent и Telegraph — и он, кстати, тот самый первый журналист (русский и иностранный), который задал Владимиру Путину прямой вопрос про Алексея Навального.
Он поймал президента России в коридоре на ежегодной Валдайской встрече.
Вот такой мир маленький.
И говорю я все это для того, чтобы вы поняли, что когда мы все прилетели из Норильска, то вернулись обратно в свои жизни, в которых все мы жили каждый под своим собственным чертиком.
Память — вещь смутная, но что-то вырисовывается.
Иногда я вижу очень ясные картины и сцены.
И я надеюсь, что смогу их связать в истории «Американца».
_______________________________________________________
Я был в плохом физическом и душевном состоянии, когда прилетел обратно в Санкт-Петербург из Норильска, но я все еще хотел быть писателем, и я знал в какую сторону мне нужно двигаться.
Моя любимое русское слово — халтура, во всех смыслах.
Я считаю, что девяностые и двухтысячные годы в России вообще можно назвать «эпохой халтуры».
Все тогда пробовали себя в новых ролях и мне это было страшно интересно.
Я всегда охотно соглашался на любые предложения работы.
В любой сфере.
К тому времени когда я вернулся из Норильска, у меня было две основных поляны.
От кино я хотел быть подальше, по понятным причинам, но для другой работы — для журналистики, момент моего возвращения был очень удачным.
Перед тем как мы уехали в Нью-Йорк снимать «Американца», мне предложили стать главным редактором городского журнала «Пульс», который выпускался на русском и на английском языках.
Я там уже халтурил периодически с момента его создания в 95-ом, и был уже редактором английской версии.
«Пульс» был достаточно популярным лайфстайл журналом и многие писатели и редакторы, которые прошли через него, сейчас широко известны в узких кругах.
Сначала от предложения стать главредом мне пришлось отказаться — к тому моменту я уже дал слово Балабанову и Селянову, что поеду на съемки «Американца».
Тогда в редакции не были готовы меня ждать, поэтому начальство отдало мое место другому человеку, но с ним начались проблемы.
Вернувшись из Норильска прямо из аэропорта я сразу отправился в редакцию «Пульса» в Дом архитекторов на Большой Морской и вновь стал редактором английской версии.
Но пока еще не главным редактором.
Во всех изданиях города шла тогда напряженная борьба между творческими и талантливыми авторами и альчными, недальновидными менеджерами рекламных отделов.
Пульсовские рекламные менеджеры — до этого они себя называли «рекламными агентами», но вдруг сделали себе повышение и переименовались в «менеджеров» — были, (мягко говоря) недовольны новой редакционной политикой молодых бойцов за свободу слова.
Менеджеров тоже можно было понять.
Ведь до недавнего времени, все ключевые фигуры из отдела рекламы Пульса работали в разных государственных нии военно-промышленного комплекса, где занимались разработкой и созданием деталей для баллистических ракет.
И вдруг сегодня они стали должны заманивать рекламодателей всякими привлекательными предложениями, хотя вчера еще каждый день ходили на работу чтобы совершенствовать системы для массового уничтожения целых слоев населения.
Был у нас рекламный менеджер, менее успешный, чем остальные, (как ни странно), который пришел в новую профессию прямо с факультета научного коммунизма, где он читал лекции про марксизм и диалектику.
Очень высокий, очень красивый армянин с блестящей черной бородой — Гриша Вартанов, продавал рекламные модули с неимоверным трудом.
Он упорно сооружал конструкции сложных многоходовых схем, чтобы втюхать рекламодателям пол полосы или хотя бы малюсенький модуль в подвале на последних страницах.
Новый курс редакции только усложнил его и так нелегкий труд.
Терпение рекламного отдела окончательно лопнуло, когда во втором номере, юный главный редактор напечатал стихи собственного сочинения на целый разворот.
Надо отдать должное марксисту Грише Вартанову, который сказал тогда, что редактор не без таланта, и стихи ему очень даже понравились.
Но военно-промышленный блок менеджеров был неумолим и настоял на полной ликвидации главного редактора.
Они долго совещались с финским хозяином журнала — человеком, который принимал даже простые решения с изнурительным трудом, но все-таки убедили его главреда сменить.
А тут вот и я вернулся.
Для меня «Пульс» всегда был полный «саншайн регги», с самого начала в 95-ом и до самого его конца.
Норман Мейлер писал в своем романе «Песнь палача», основанном на истории о жизни и казни убийцы Гэри Гилмора, что первым делом, когда приезжаешь в новый город собирать материал — следует наладить связи в местной газете — это открывает все двери.
Для меня это означАло в первую очередь, что это открывает двери во все злачные заведения города Петербурга.
Но были и другие бонусы.
Например, мне было очень интересно, где можно достать ружье, какие есть особенности, и кто контролирует весь этот рынок в России.
Я писал статью об этом и оказался в отделении милиции Адмиралтейского района на улице Якубовича, перед офицером в форме и в круглой фуражке, размером с большую — семейную пиццу.
Он мне тогда объяснил, что мне как иностранцу оружие иметь не положено, да и русским гражданам тоже не положено, за исключением охотников и спортсменов, для которых есть особая процедура получения.
Я спросил: «А бывают ли исключения?»
Офицер (он был лет на 10-15 старше меня) устало вздохнул, с раздражением взял в руки кодекс Российской Федерации и монотонным голосом зачитал статью прямо из федерального закона:
«По выходу на пенсию сотрудник правоохранительных органов может получить от ведомства работающее короткоствольное оружие, в качестве награждения за свою службу».
То есть мент-пенс получает ствол.
Я спросил: «Это то есть для самозащиты? Если вдруг всплывет какая-то неприятная история из прошлого?..»
Офицер остановил на мне тяжелый долгий взгляд и ответил, что он не пишет законы, он их мне читает.
Следующее интервью я брал у подслеповатого старикана, который хвастался мне своим глушителем, который он изготовил сам для своей двустволки.
Я удивился: «А зачем вам глушитель для дробовика?!?»
Он ответил, что соседи жалуются, потому что участок в дачном кооперативе очень маленький, а зато с глушителем он может палить по уткам прямо со своего двора, и не мешать соседям, которые например может быть спят.
В «Пульсе» была масса удовольствий.
Журнал существовал во многом за счет рекламы местных гостиниц, баров, клубов и ресторанов.
Поэтому, мало того, что всегда можно было на халяву ходить на разные концерты, вернисажи и промоушены, но можно было набрать по ходу еще халтуры. Я в те времена подрабатывал редактором глянцевых журналов для всех пятизвездочных гостиниц в городе, и это все давало еще больше связей для халтуры, и еще больше опыта.
Живя на Петроградской стороне, работая на Исаакиевской площади, я еще и устроился редактором крупного издания крошечного острова Сен — Барта в Карибском море — всего 30 квадратных километров.
Это такой очень известный американский Сен-Тропе — любимый курорт американской элиты, который Рокфеллеры начали популяризировать среди убер-богатых в 60-ые и 70-ые.
Абрамович устраивал там свои известные новогодние вечеринки у дома на Губернаторском пляже.
И я там был, ездил по халтуре, для того чтобы внимательно изучить бары, клубы и гостиницы острова и произвести первоклассный контент.
Были у меня и другие поездки.
Цены на нефть в начале двухтысячных росли, рубль крепчал, и русские люди более демократичного слоя начали выезжать за границу все чаще и все дальше.
Спустя всего несколько месяцев, после того как я стал главным редактором «Пульса», министерство туризма Индонезии пригласило питерских журналистов на тур по острову Бали — двухнедельная прогулка по пляжам и кабакам.
Это был халявный рай, я даже сумел вписать туда жену в роли фотографа, несмотря на то что она в жизни камеру в руках не держала и к тому же уже была на седьмом месяце.
То есть с “миту” у нас в «Пульсе» все было очень даже хорошо.
«Пульс» мне помог и в других жизненных вопросах.
В год моего возвращения из Норильска, фотограф — жена Настя была беременна нашим первым сыном и резонно возникал вопрос — где рожать?
Я договорился с рекламным отделом сделать спецвыпуск, посвящЕнный государственным роддомАм, частным клиникам и всему, что было на этом рынке.
Все журналистские ресурсы были брошены на этот поиск.
Так я оказался с диктофоном у Елены Ермаковой — главы центра родительской культуры “Колыбелька”.
Елена объяснила мне тогда, что рожать надо обязательно у себя дома в надувном бассейне, вроде тех, что стоят в дворах на дачах — дети дрызгаются в них в теплую погоду, а в остальное время туда набираются опавшие ветки и грязная листва.
Чуть позже, Елене дали пять лет в колонии — поселении, за то, что она незаконно проводила домашние роды, которые закончились гибелью шестерых младенцев и тяжелой инвалидностью еще двух.
Были и другие приключения — однажды я под прикрытием сходил на вечеринку брачного агентства — мол, ищу себе русскую жену.
Чудесно провел вечер — там можно было пить на халяву всю ночь и я всегда был рад новым знакомствам.
И еще мне очень нравилось географическое расположение офиса — мы в «Пульсе» сидели в Доме Архитекторов, с прекрасным видом на Мойку.
А напротив, в пяти минутах ходьбы через Исаакиевскую площадь, в Институте Растениеводства, находилась редакция The St. Petersburg Times, где в то время работал мой хороший друг англичанин Мэтт Браун.
Мэтт закончил тот же университет, что и я в Англии, тоже киновед, и по случайности он был редактором по культуре в Таймсе.
Ему тоже очень нравилась это работа.
Между нашими двумя редакциями, в подвале на Большой Морской, располагался бар, который мы с Мэттом назвали «второй офис» — здесь английские редакторы со всего города могли свободно встречаться обсуждать разные культурологические, политические и социальные вопросы.
Рядом в переулке Антоненко был еще другой любимый бар журналистов того времени — «Циник», или «Синяк», как моя бывшая его переназвала.
И график работы меня тогда очень устраивал.
Сдача номера каждые тридцать дней.
Первые три недели месяца редакция тусила по барам, клубам и ресторанам — делала объективный и дотошный ресерч.
Потом, чтобы сдать номер, начинался настоящий алкогольный блицкриг.
И коллеги в «Пульсе» меня радовали — там я был в своей тарелке и в хорошей компании.
Правда, наш любимый рекламный менеджер, бывший доцент кафедры научного коммунизма и красавец Гриша Вартанов ушел от нас — он женился на очень хорошей женщине, норвежском консуле, и уехал к ней на родину.
Он всегда говорил, что обожает рыбалку.
Зато, мне удалось нанять редактора русской версии — Ильяса Васипова, которому эта работа даже слишком подходила, царство ему нетрезвое.
А особенно мне нравился рабочий стиль еще одного сотрудника — историка и автора «Другого Петербурга», Юрия Пирютко, который тоже рано ушел от нас.
Сам же я оставался функциональным алкоголиком и вполне функциональным главным редактором.
После полУтора лет работы в «Пульсе», меня пригласили стать главным редактором The St. Petersburg Times, и я переехал через Исаакиевскую в офис с видом на Мариинский дворец, то есть на Законодательное собрание.
Там я остался работать главным редактором на десять лет, ну или типа около того.
Это означало, что я больше не мог работать на площадке в кино (с редкими исключениями), но это открывало мне еще больше дверей, особенно для халтуры.
Таймс считался более серьезным изданием, часть Independent Media, самый большой холдинг по печатным изданиям в России.
У нас была газета — сестра The Moscow Times. В конце девяностых четвертая по доходности в стране, которая была рупором либеральных ценностей и где усердно верили в свящЕнный долг журналистики, или журнализма, как я много лет по ошибке называл.
Я неплохо работал десять лет, завел семью, построил большой зАгородный дом с бассейном на питерской Рублевке -моими соседями были глава Газпрома Алексей Миллер и губернатор Валентина Матвиенко.
Но я знал, что это не моя работа, и что я — человек не на своем месте.
Время от времени я получал напоминания об этом.
Вот, например, обещанная история про второго практиканта.
Обычно в Таймс практиканты приходили целыми пачками.
Это были в основном американские студенты по программам, которым надо было год или хотя бы семестр провести за границей.
Приходили они сразу по десять или пятнадцать человек, и их всех надо было чем-то занять.
Питер Кэссиг сильно выделялся из этой студенческой компании.
У него была очень светлая кожа, почти как у альбиноса, он был худым, без грамма жира, и был похож на призрака.
Он был старше остальных практикантов и у него была другая энергетика.
Он был сильно младше меня, но мы интересно разговаривали, пока вычитывали верстку и искали ошибки поздно ночью перед сдачей номера.
Пит родился в глубинке США, в штате Индиана, и после школы сразу пошел служить в профессиональную армию, где стал спецназовцем у Рейнджеров.
Это элитное подразделение и сразу открыло нам много тем.
Когда я спросил, какая специальность у него была, он застенчиво, но красиво сказал — «insertion and extraction» — что можно перевести как «вторжение и удаление».
Мы оба занимались единоборствами — я тайским боксом, он тем, чему его учили в армии — смесью разных систем, которые мы и обсуждали.
И мы оба занимались бегом.
Незадолго до этого, выкуривая по три пачки сигарет в день и будучи функциональным алкоголиком, я пробежал свой первый марафон.
За какое время — я не скажу, главное считал и считаю, что выжил.
Пит сказал, что он никогда не тренировался специально чтобы бегать марафоны, но его командир в последний момент записал всех ребят из взвода на старт в соседнем городе от базы и он пробежал тогда 42 километра за 2 часа и 53 минуты.
Это очень быстро.
Конечно мы обсуждали и Майкла Бина и фильм «Американец».
В восьмидесятые в своем фильме «Чужие», режиссер Джеймс Камерон создал моду на нового героя этой эпохи — спецназовца.
А мы оба с Питом, несмотря на разницу в возрасте, были детьми этого поколения.
Майкл Бин, в роли Хикса, командует отрядом особо-тренированных, по-хайтековски экипированных, целенаправленных убийц будущего.
Бин повторяет эту роль для Кэмерона в фильме The Abyss — на русский перевели как «Бездна».
В нем Бин играет командира элитного американского подразделения — the US Navy Seals, или «Тюлени».
Майкл стал эталоном нового поколения героев — сомневающийся профессионал, балансирующий на грани коллапса в яму.
Сначала были ковбои, которые быстро и просто решали все проблемы с помощью кольтов, и особенно ни о чем не парились.
Потом появились профессионалы, которые вернулись с войны травмированными — Де Ниро в «Таксисте», Сильвестр Сталлоне в «Рэмбо» и с большим опозданием — Данила Багров в «Брате».
И потом пришли убер-воины вроде Хикса в «Чужих» — то есть наш Майкл — которые всегда воюют и всегда пытаются спасти мир.
Очень компетентные, но такие тоже немножечко нервные.
Потому что работа такая, а они всегда на работе.
Пит рассказал мне о том, что он воевал в Ираке, а потом по какой-то армейской программе получил место в университете, и поэтому теперь проводит семестр в Петербурге.
По его рассказу было понятно что, в Ираке с ним случилось что-то очень плохое, поэтому он вернулся домой раньше.
Позже подтвердилось, что его уволили со службы по состоянию здоровья, хотя всех деталей я не знаю.
Моя подруга руководила его студенческой группой и позже рассказала об одном случае: они ездили со студентами на экскурсию в Хельсинки, и на обратном пути в поезде Пит пытался покончить с собой.
Он по-военному четко отслужил свой семестр практики у нас — всегда приходил вовремя, не опаздывал, выполнил свой долг, попрощался и уехал домой, но мы остались с ним на связи и продолжали переписываться.
Уже вернувшись в Америку, Пит попал в какую-то мутную историю за незаконное ношение оружия в соседнем штате, но вроде без последствий.
Потом женился на красавице, я его поздравил.
А потом он как-то вдруг появился в Бейруте и уже разведенный.
Он сказал тогда, что нашел свою настоящую работу.
Он стал волонтером, я бы это назвал миссионером — он доставлял медицинскую помощь беженцам в труднодоступные и опасные места на Ближнем Востоке.
Я все больше и больше занимался бегом, мы это обсуждали с Питом и договорились, что я обязательно приеду в Бейрут и мы вместе пробежим марафон.
Но его пИсьма мне и его посты в фейсбуке становились все более и более тревожными.
Он часто писал что-нибудь вроде такого: «Ну вот, опять залезаю в багажник чтоб пересечь границу, вот еще одна ночь, а может быть еще и день на работе! Пока!»
Так он писал о том, что считал делом своей жизни.
Позже, когда я работал на CNN с главным военным корреспондентом Фредом Плейтгеном, то Фред рассказал мне, что все корреспонденты в Бейруте знали Пита и волновались за него.
Прошло еще какое-то время. Сначала мы часто переписывались с Питом, а потом я иногда вспоминал, что уже давно не получаю от него писем.
К тому моменту я уже не работал в Таймсе, а только помогал им, когда кто-нибудь болел или был в отпуске.
И вот однажды я сидел в редакции, помогал сдавать номер и мне надо было быстро найти три статьи и фотографию для полосЫ международных новостей.
Смотрю на экран, ленту новостей, и меня останавливает картина: в пустыне стоит террорист и перед собой в вытянутой руке держит за волосы отрезанную голову.
Позирует на камеру.
Читаю подпись под фотографией: это голова англичанина Алана Хеннинга. ИГИЛ его похитил и казнил, обещают, что следующим станет пленный американец. Мой друг. Пит Кэссиг.
Я начал следить за новостями.
Мне кажется, что говорили, что его убьют через неделю, но я не уверен, кажется прошло больше времени.
Каждый раз, когда я открывал компьютер, то искал его через поисковик.
В новостях писали, что ведутся переговоры, или не ведутся, и его родители прОсят его отпустить.
Моим основным местом работы было тогда телевидение на Чапыгина.
Однажды, я пришел на работу, сразу включил компьютер, и прямо с экрана на меня вЫкатилась его мертвая голова.
Голове Пита не позволял выкатиться из кадра носок ботинка палача — террориста англичанина по кличке Джихади Джон.
Охраняли иностранных заложников в Ракке четыре террориста ИГИЛа, которые выросли в Англии и говорили с пленными с хорошим английским акцентом.
Заложники, пока ждали свою очередь, писали пИсьма родным, в которых называли этих террористов «Битлы» — Джихади Джон (или Джон Битл) был их главарем.
Незадолго до казни, Пит принял ислам, и в письмах он попросил своих родителей дальше называть его Абдул-Рахман Кэссиг.
Вот вам и история про второго практиканта.
Все, что касалось моей карьеры в журналистике и до и после Норильска, было мне очень интересно.
Я очень благодарен людям с которыми я работал и которых я встретил тогда.
Для меня это была очень подходящая халтура.
А настоящая работа у меня была, но другая и я ей учился.
К тому же я уже дал слово дьяволу на Петроградской стороне.
Когда, после возвращения из Норильска мне предложили стать редактором журнала, и когда через полтора года мне предложили стать редактором газеты, и на всех остальных халтурах, я всегда говорил, что свободен и могу приступить к работе хоть сегодня.
Я нигде не торговался.
Но сразу говорил, как бы в скобках, что у меня есть одно условие.
Однажды я должен буду уехать на суд в Калифорнию, чтобы давать показания против американца.
Этого, который в Терминаторе, но не Арни.
Я предупреждал, что дал слово главному продюсеру на Ленфильме, на Петроградской стороне.
Сергею Михаиловичу Селянову.