Уже третий день Машка лежала на кровати отвернувшись.
Молчала.
Смотрела сухими воспаленными глазами в трещину на стене.
Не реагировала.
Молчала.
Девочки безуспешно пытались с ней заговорить.
Молчала.
Она лежала, сжавшись в комочек.
Маленькая, совсем маленькая, как тогда под рябиной.
Это единственное, первое яркое воспоминание из детства.
Она сидела под рябиной.
Маленькая брошенная девочка.
Она хотела есть.
Ей было страшно.
Одна.
Она плакала.
Потом стали подходить большие люди.
Они смотрели на нее.
Потом ее взял большой мужчина, от которого пахло… не вкусно, не так, как раньше, пахло от человека — молоком.
Потом воспоминания, были кусочками, как в калейдоскопе.
Детский дом.
Маленькие, с железными прутьями кроватки.
Много детей.
Все плачут.
Много разных женщин в белых халатах.
Все время разные.
Добрые, сердитые, злые, добрые, разные.
Они все время менялись.
Таблетки, уколы.
Она стала различать женщин, от которых пахло уколами. Плакала, стараясь спрятаться в углу кровати.
Маленькая болезненная девочка, которую никто не любил.
Маленькая болезненная девочка, с большими, странными глазами.
Дети не любили ее.
Она не играла с ними, не делила игрушек, просто сидела и смотрела.
За это ее стали бить, потом, когда уже научились это делать.
От детства осталось лишь воспоминание боли.
Ее все время били и старшие, и ровесники.
Все.
Все, кто мог, тот бил Машку.
Странно, но воспитатели не видели этого или просто не хотели видеть. А в двенадцать ее особенно жестоко избили. Она долго стояла в туалете, плевалась кровью и размазывала слезы. И после этого поняла, что просто не может больше быть такой. Несчастной, забитой, никому не нужной… золушкой.
И сбежала.
Машка шла по городу, вертела головой, рассматривала красивых, нарядных девочек с мамами.
И не мечтала, нет, не мечтала найти маму. Хотя об этом втайне мечтал каждый ребенок в детдоме. Машка мечтала стать красивой и сильной. Чтобы на нее смотрели и восхищались.
И боялись.
Ее поймали, привели в милицию, и она вспомнила тот, невкусный запах от мужчины — так пахло милицией.
В детдоме ее опять избили.
Так и шло: она сбегала, ее ловили, били в милиции, потом в детдоме, она опять сбегала.
Но она училась. Училась, училась драться.
И в четырнадцать лет избила того, из-за которого плакала в туалете.
Избила так, что теперь он плевался кровью и размазывал слезы.
Она шла по детдому, на нее смотрели с восхищением и страхом.
И стали боятся.
Все.
Даже воспитатели.
В пятнадцать лет Машка расцвела и покрасила волосы в красный цвет. Внезапно она стала красавицей с большими необыкновенными глазами.
И после этого она сбежала окончательно.
В Питер.
Целый год она жила в коммуне художников и музыкантов, они кочевали с квартиры на квартиру, иногда жили на дачах, иногда в заброшенных домах.
Машка дралась. Самозабвенно выколачивая из себя комплекс золушки.
Навсегда.
Она стала придумывать свои, фирменные удары, а потом придумала свой фирменный крик, на выдохе, утробный и страшный.
Машка поняла, что она красивая. Очень красивая. И глаза у нее мистически красивые. Она поняла, как этим пользоваться.
В драке она не только дралась, но и любовалась собой.
И тут ее нашли рекрутеры.
Все это мелькало перед Машкиными глазами, неожиданно выскакивая из памяти, словно пытаясь заслонить одну-единственную картину. Яркую и страшную: серое лицо Андрея и залитая кровью его тельняшка.
От этого Машке хотелось вскочить и куда-то бежать.
Кого-то бить.
Это всегда приносило спасение.
Но она не могла.
Она просто лежала, сжимая в ладони бандану Андрея, в пыльных шортах, с волосами в засохшей крови, в грязных белых гольфах.
Изредка она вставала и ходила вокруг базы, как привидение. Невидящими глазами уставившись перед собой, теребя темно-зеленую пыльную бандану, беззвучно шевеля губами.
Потом снова ложилась лицом к стене.
***
Девчонки не знали, что делать.
Гибель Андрея оглушила их. Рвала на части души. От бессилия что-то изменить и спасти от этого ужаса Машку они часто плакали, спрятавшись друг от друга за домиками.
Натка не знала, как приглушить эту боль в сердце, с ужасом понимала, что с этой болью ей придется как-то жить дальше. Тут же представляла себя на месте Машки и ей становилось так страшно и так одиноко, что хотелось выть и кидаться головой на стены.
На четвертый день, когда Натка сидела на крылечке домика, пытаясь перешить истрепавшиеся погоны на кителе, дверь с грохотом открылась и вышла Машка.
Ее лицо, белое, с ввалившимися, черными и тусклыми глазами, испугало Натку, своей жесткостью и решимостью.
Машка была в камуфляже. Со «сбруей», на которой болтались кобуры с Мурзиком и Носорогом. С волосами, стянутыми в хвост. С АКМ-ом в руке и подсумками с магазинами и гранатами на поясе.
Правое запястье туго перетягивала бандана Андрея.
Ничего не сказав, Машка зашагала к стоянке машин, на ходу вскинув автомат за плечо.
Натка все поняла и побежала за Машкой.
— Маш, — Наташа осторожно взяла Машку за руку, — Маш, ты куда?
— Пусти, — бесцветным голосом сказала Машка, отводя глаза, — Пусти, Натка.
— Маш, — Наташа понимала, что сейчас нужно сказать что-то очень важное, но слова не шли в голову. — Маш, я с тобой тогда, — неожиданно для себя сказала она. — Ты только подожди меня, я быстро соберусь, ладно?
— Нет, Натка. Нет. Это мое дело. Не хочу, что еще и ты.
— А как же ты хотела? Мы же сестры. Мы клятву давали, помнишь, Маш? Так что я с тобой.
Машка замолчала и опустила голову.
— Мурашки, — прошептала она. — Почему так? Разве так должно? Ведь он… Я так люблю его, Натка! Что же теперь? Как дальше, как?
Наташа осторожно обняла Машку, провела ладонью по голове.
— Машенька моя, — нежно сказала она. — Ты только не глупи, ладно? Не надо, моя хорошая.
Машка подняла на Натку глаза и вдруг, крепко обняв ее, зарыдала в голос, тыкаясь носом, как котенок, ей в грудь, заливая слезами и что-то крича.
Натка гладила Машку по голове и по ее щекам катились слезы.
***
В течение следующих трех недель было относительно тихо. Установку демонтировали усиленными темпами, готовили к отправке тяжелые секции антенн.
Когда их, с трудом уложив внутри самолета, наконец отправили, комендант объявил, что работы осталось максимум недели на две и что через десять дней прилетает группа ОМОН с взрывотехником, чтобы взорвать остовы установки, подземные полости, словом, все то, что не получалось разобрать.
Девчонки мотались с инженерами, следили за дорогами, усилили минные поля, устроили еще два блокпоста, работали на износ.
Машка постепенно втянулась, глаза ее из черных снова стали зелеными и она даже иногда улыбалась. Но по уголкам рта ее притаились две маленькие, едва заметные горькие морщинки, словно прорезанные тонким лезвием.
Натка, как могла, старалась растормошить ее и Машка была благодарна ей за это.
Время летело.
Подходил к концу срок их командировки и девчонки потихоньку начали укладывать вещи. Все чаще мечтая о том, как они вернутся в Россию. И что будут делать во время отпуска.
— Кузнечик, — Лика толкнула Натку плечом.
Они сидели под навесом, слушая, как поет Костя. Горел костер, ночь накинула на горы черный полог с россыпями звезд и, казалось, что они сейчас не в чужих горах, пропахших порохом и кровью, а где-нибудь на берегу речки, среди берез и сосен.
— Ты во Владивосток поедешь? — Лика посмотрела на Натку.
Натка опустила глаза.
— Нет. Не во Владивосток, в Сызрань.
— А в Сызрань-то зачем? — Лика удивилась.
— К Косте. С мамой знакомиться, — Натка наклонила голову еще ниже.
— Интересный поворот! Ну-ка, ну-ка, поподробней!
— Он предложение мне сделал.
— Мамочки! — выдохнула Лика. — А ты? – она совсем как настоящая блондинка протянула это «а ты», взмахнув ресницами.
Вспыхнули прожекторы.
— В ружье! — скомандовала Светка, которой пришлось взять на себя обязанности Андрея. — Лика, Натка, Машка, за мной! Нашу вертушку духи сбили! Азад на связь выходил.
— Далеко? — вскинулась Натка.
— Километров семь отсюда, давайте на БМП грузимся! Костя, дай бойцов, человека четыре!
— Я с вами поеду! — Костя схватил АКМ.
— Не хочет одну тебя отпускать, — шепнула Лика Наташе и они побежали к домику за оружием.
***
Через несколько минут БМП, поднимая клубы пыли гусеницами, летел к месту аварии вертолета. Светка сидела на броне, стиснув «Грозу» и вглядываясь вперед в прибор ночного видения.
Девчонки надели переговорники, в шуме двигателя и лязге гусениц, разговаривать было почти невозможно.
— Держитесь крепче! — крикнула Светка, — За поворотом, с дороги свернем, там уклон к ручью. Вертушка там.
БМП подпрыгнув, перемахнула через обочину, резко нырнув носом вниз, понеслась к слабо блестевшему впереди ручью.
Натка осмотрелась: чуть левее едва видны были оранжевые сполохи.
— Светка! — сказала она в микрофон. — На десять часов!
— Вижу.
Светка нырнула в люк, к водителю.
БМП резко повернула, едва не сбросив с брони седоков и напрямик, через чахлый кустарник, поползла, натужно ревя двигателем, по крутому склону вверх.
На самом верху каменистого гребня машина стала.
Метрах в ста, внизу, лежа поперек ручья, горел МИ-8 Азада. Покореженные лопасти винта торчали в разные стороны, хвост отломился и лежал метрах в пяти. Корпус, неуклюже завалившись на бок, перегородил течение воды, и перед ним образовалось небольшой озеро.
Около вертолета никого не было.
Девчонки и бойцы бегом спустились к догорающему вертолету.
Натка подбежала первой.
— Азад, — выдохнула она.
Летчик был мертв. Второй пилот, тоже афганец, лежал поодаль, на камнях, в луже крови.
Азад был привязан к стойке шасси, видимо, он был еще жив, когда его вытащили из подбитой вертушки и привязывали к толстой стальной трубе стойки, чтобы поджечь вместе с вертолетом.
Натка судорожно вдохнула воздух.
Еще вчера они сидели с Азадом под навесом, рассуждая о войне.
— Мусульманский религия неплохой, — говорил афганец со слабым акцентом, задумчиво глядя в огонь. — Настоящий мусульманин не звер, не убивает дети, жэншин, не рэжет пленный солдат. Он уважает солдат, который с ним воюет. Мусульманский религия древний, очень древний, Наташа. Правильный.
— А почему же тогда талибы? — Натка уже давно пыталась понять суть талибанского движения, но чем больше понимала, тем больше путалась.
— Талиб не мусульманин. Звер. Дикар. Плохо понимает Коран. Как ему надо понимает, поэтому и думает, что все ему можно. Что нужно убиват. Это не мусульманин. Это грязный животное, который человек не стал в жизни. Плохой. Грязный душа. Злой. В Коране нет такого, чтобы убиват. Нет чтобы рэзать и насиловат. Нет чтобы бит камнем девочка, если замуж не пошол. Нет такого. Пророк не учил быть звер. Пророк не говорил мусульман – иди и убивай, реж голову, насилуй женщину. Пророк говорил, нужно любит. Ваш бог тоже говорил, любит. Бог один у всех. И он не учит быт звер.
— Я не крещеная. Но знаю, что Христос учил любить…
— Это правилно. Человек должен любит. Должен быт чистая душа. Толко чистый душа, попадает в рай. Так говорил Аллах. Чистый душа не убиват. Чистый душа чистый во всем: и делами, и тело, и любов.
— Но почему тогда все говорят, что талибы — это фанатики, истовые мусульмане?
— Не понимать ислам. Если бы все могли понять простой веш! Что бог один. Просто разный имена у бог. И тогда понять могли люди друг друга. Война от непониманий, от Иблис. Диавол, по-твоему. Война — это промысел диавол. А любов — промысел бог.
И вот сейчас Азад лежал, обгоревший, привязанный к своему верному вертолету.
И никогда не будет больше улыбаться, блестя мудрыми черными глазами и с легким акцентом рассуждать о любви.
«Война — промысел дьявола. Любовь — промысел бога», — такие глубокие и такие простые слова.
Любовь.
Наташа поискала Костю глазами.
Тот стоял рядом, как всегда, стесняясь обнять ее прилюдно.
Натка уткнулась ему носом в плечо и тихо попросила
— Увези меня отсюда, очень прошу тебя.
Продолжение ЗДЕСЬ будет опубликовано 5.08.21 в 6.00 по мск
Навигация по каналу - зайдите, там много хороших историй
Анонсы Telegram // Анонсы в Вайбере подпишитесь и не пропустите новые истории
Книга написана в соавторстве с Дмитрием Пейпоненом. Каноничный текст на сайте Проза.ру
НАВИГАЦИЯ по роману "Взрослая в пятнадцать" ЗДЕСЬ (ссылки на все опубликованные главы)