В одном из залов Люксембургского музея в Париже есть скульптурная композиция: молодой гений, умирающий у ног ангела.
Глаза умирающего устремлены на табличку, которую ангел держит в руке. Это список с именами художников, умерших молодыми и заслуживших посмертную славу. Статуя так и называется «Бессмертие».
Среди восьми французских имён только одно женское, русское — Марии Башкирцевой.
Она стала первым русским художником, чьи работы приобрёл Лувр, и оставила после себя 150 картин, 200 рисунков, многочисленные акварели. В России она всё ещё словно чужая прекрасная птица.
Она родилась не в 1860 г., как долгое время утверждалось, да и теперь утверждают многие издания её «Дневника». Согласно записям, найденным в Национальной библиотеке Франции, дата её рождения — 12 (25) ноября 1858 года.
Она родилась в имении Башкирцевых в селе Гавронцы (Гайворонцы) под Полтавой. В восьми километрах от села находилась воспетая Гоголем Диканька, родовое имение князя Кочубея.
Дед Марии по отцовской линии, Павел Григорьевич Башкирцев, был столбовым дворянином, по профессии военным. После Крымской войны его произвели в генералы. Он оставил после себя пятерых детей – четырёх дочек и сына Константина – будущего отца Марии.
Константин Башкирцев был видной фигурой в Полтавской губернии — занимал должность местного предводителя дворянства. По материнской линии Мария принадлежала к дворянскому роду Бабаниных. Её мать, тоже Мария по батюшке Степановна, была наполовину француженкой – её отец женился на некой Жюли Корнелиус, «кроткой и хорошенькой девушке, пятнадцати лет».
Мария Башкирцева была зачата, как говорили тогда, в грехе, то есть до официального брака. Кстати, возможно, именно поэтому её мать впоследствии убрала два года из биографии дочери – не хотела, чтобы стало известно о её добрачной связи. Немаловажно, что Константин Башкирцев, известный ловелас, женился, будучи больным сифилисом. Поэтому семейная жизнь была недолгой. После двух лет брака супруги разъехались, и мать Марии, прихватив с собой дочку и сына Павла (или Поля, как его называли в семье), переехала к своим родителям в имение Черняковку, Харьковской губернии.
Константин Башкирцев очень переживал разрыв с женой. Однажды он решился на отчаянный поступок и выкрал из имения тестя свою семилетнюю дочь и её брата. Тесть с тёщей почти силой отбили детей.
Семейство Бабаниных, в окружении которых Мария выросла и провела большую часть своей жизни, было, что называется, ещё той семейкой. Её дядя Жорж был азартным игроком, пьяницей и мотом. Любимое занятие в пьяном виде — сечь розгами прохожих неблагородного происхождения. За что был неоднократно доставляем в полицию.
Женская часть семейства Бабаниных проводило время в охоте на выгодных женихов. В их дом захаживал богатый неженатый старик Фаддей Романов, временами впадавший в безумие. По совету Жоржа, как вспоминала Мария, сначала на него «напустили» Марию Степановну, в которую тот влюбился и даже свозил её в Краков. Но в итоге женился он на сестре матери Марии Башкирцевой, которую звали Надин. Через год Фаддей Романов умер, и семейство в один миг стало сказочно богатым и начало жить на широкую ногу… Материальной нужды Мария никогда не знала.
Маленькую Марию (домашние звали её Муся) в семье обожали, потакая ей во всем. Две гувернантки учили девочку иностранным языкам, игре на рояле, рисованию. Как писала в своём дневнике Башкирцева, с юного возраста все её мысли и стремления были направлены к какому-то величию, стремлению к свершениям. «Мои куклы были всегда королями и королевами, всё, о чём я сама думала, и всё, что говорилось вокруг моей матери, – всё это, казалось, имело какое-то отношение к этому величию, которое должно было неизбежно прийти».
Она вспоминала рассказ матери о визите к еврею-гадальщику и предсказании, которое он ей сделал: «у тебя двое детей, сын будет как все люди, но дочь твоя будет звездою…».
В десятилетнем возрасте Муся берёт первые уроки рисования и живописи. Поощряет её в этом одна из двух гувернанток – мадам Бренн, француженка, обучавшей Башкирцеву и её брата Павла французскому языку. Сохранилась акварель одиннадцатилетней Марии Башкирцевой, с изображением молодой женщины в изящной шляпке и голубом платье. Прослеживается портретное сходство с матерью Башкирцевой – Марией Степановной.
Но, увы, обе гувернантки Марии болели туберкулёзом. Первая, с открытой формой туберкулёза, умерла ещё в 1868 году, то есть, когда её воспитаннице было 10 лет. Таким образом у девочки практически не было шансов не заразиться.
Когда Мусе исполнилось 12 лет, её родители приняли решение разъехаться окончательно. Брат Башкирцевой — Павел — остался с отцом, в России, а Муся с матерью и сестрой матери, Надин, уехала в Европу. Своего отца Башкирцева увидела только через 10 лет.
Весной 1870 года Башкирцевы едут в Европу.
Первым пунктом назначения стал немецкий курортный городок Баден-Баден.
Это приятное место с лечебными ключами и мягким климатом стало ежегодным приютом для многих аристократов со всей Европы. Летом в город «с рулеткой» толпами съезжалось русское дворянство, и не только оно, вспомним мытарства Достоевского, который был в Бадене дважды и оба раза проигрывался в пух и прах. На местном казино, вроде бы, висит табличка: «Здесь играл Фёдор Достоевский».
Мария Башкирцева в предисловии к своему дневнику: «В Бадене я впервые познала, что такое свет и манеры, и испытала все муки тщеславия. У казино собирались группы детей, державшиеся отдельно. Я тотчас же отличила группу шикарных, и моей единственной мечтой стало — примкнуть к ним. Эти ребятишки, обезьянничавшие со взрослых, обратили на нас внимание, и одна маленькая девочка, по имени Берта, подошла и заговорила со мной. Я пришла в такой восторг, что замолола чепуху, и вся группа подняла меня на смех обиднейшим образом...».
Как видим, уже тогда она была тщеславна, в её характере появились первые ростки высокомерия и снобизма, которые развивались куда быстрее, чем её творческие способности.
В Бадене 12-летняя Муся переживает свою первую любовь. Его зовут Уильям Александр Луи Стивен Дуглас, герцог Гамильтон и Брендон. В ту пору ему было 25 лет.
Он знал, что такое игра фортуны. В 1867 году герцог Уильям Гамильтон, находившийся на грани разорения, выставил своего коня Кортолвина на стипль-чез (скачка с препятствиями) в Эйнтри. Его беговая лошадь выиграла и спасла своего хозяина от участи промотавшегося денди.
Муся увидела его ещё в Бадене в 1870 году, потом часто встречала на променаде в Ницце, куда её семья перебралась в 1871 году после окончания франко-прусской войны. Это был красивый, немного полноватый юноша с медными волосами и тонкими усиками, как ей кажется, похожий на Аполлона Бельведерского, капризный, фатоватый и бессердечный.
Но он — настоящий светский лев, и девочке этого достаточно. Мария уже завела дневник (его открывает фраза: «Итак, предположите, что я знаменита, и начнём») и записывает в него: «Я признаю любовь только таких мужчин, как лорд Гамильтон потому, что они много знают и много видели. Мальчик двадцати двух лет любит как женщина. Я была бы горда, если бы меня полюбил именно такой мужчина, который искусен в любви. А уж если он полюбит, то навсегда. Такие мужчины всё испытали, через всё прошли, и в конце концов ищут свою гавань. Я люблю Гамильтона и желаю его ещё больше оттого, что он сумеет оценить мою любовь. Потому что он пожил» (запись 1873 года). Для 15-летней девочки 22-летний юноша ещё мальчик, а 25-летний — уже мужчина.
Понятно, что эта любовь Марии Башкирцевой была безответной. Герцог попросту не замечал девочку (впрочем, хуже, если бы заметил). Она же использовала любую возможность, чтобы увидеть его хотя бы краешком глаза. Когда Гамильтон был далеко, она просматривала списки путешественников в местных газетах только для того, чтобы узнать, где он сейчас. Она изменялась в лице, как только слышала его имя.
Сильное чувство подхлестнуло её честолюбие. Однажды она написала: «Молодая девушка, которую он увидит на высочайшей ступени славы, какая только доступна женщине, девушка, любящая его с самого детства, честная и чистая, удивит его, он захочет жениться на мне во чтобы то ни стало и женится на мне — из гордости…».
«Я решила пройти курс обучения лицея в Ницце. На всё мне потребуется девять часов в день. Я хочу работать как зверь. Я не хочу быть ниже своего мужа».
Под будущим мужем понимается всё тот же недостижимый для Муси лорд Гамильтон.
Впрочем, это не мешает ей попутно влюбиться в аристократа Бореля. Увлечение было недолгим, и герцог Гамильтон вновь занял в её сердце место обожаемого божества, которое не покидал до октября 1873 года, когда гувернантка 15-летней Марии сообщает ей страшную новость: герцог Гамильтон женится, но, увы, не на ней. «Точно нож вонзается в грудь», — пишет Мария в своём дневнике.
Но герцог Гамильтон задаст стандарты для всех её последующих увлечений: её избранник это избалованный, высокомерный аристократ, непременно богатый и вхожий в высшее общество.
Между тем семейство Бабаниных, как сказано, переезжает в Ниццу.
Здесь за Марией начинает ухаживать представитель “золотой молодёжи” Ниццы Эмиль д’Одиффре. Его дядя разбогател на торговле тканями. Муся стыдилась того, что у избранника нет «безупречной репутации английского аристократа». Однако он богат и склонен к дерзким поступкам, что так нравится в мужчинах юной Башкирцевой. Она надеется, что с помощью Эмиля она и её семейство войдут в высшее общество.
Надежды эти не оправдались. Дело в том, что семья Бабаниных-Башкирцевых оказалась окружена скандальным ореолом. Родственники умершего Фаддея Романова обвинили сестёр (мать и тётку Марии) в подделке завещания. Судебный процесс длился почти 10 лет. Вдобавок, двое родных братьев матери художницы (Мусины дяди) судились между собой по весьма экстравагантному поводу: не поделив одну жену на двоих, которая к тому же была их вдвое старше.
Череда громких скандалов окончательно подорвала семейную репутацию. Башкирцевых отказывалась принимать даже родная сестра отца Муси, госпожа Тютчева.
Эмиль д’Одиффре не посмел идти против общественного мнения. Семнадцатилетняя Муся не просто разочарована, она разозлена. В отместку начинает терроризировать Эмиля и его отца. Забрасывает их анонимными письмами с угрозами и непристойностями. Позднее решает поквитаться, сочинив роман «изобличающий семью д’Одиффре». Амбициозная Муся почему-то уверена, что книга выйдет не хуже, чем у Александра Дюма.
А пока что она в дневнике любовно описывает свою внешность, называя себя хорошенькой, говорит о своём белоснежном теле, прелестных ножках и ручках. «Люди весь день любуются мною, мама любуется, княгиня Голицына любуется... А я на самом деле очень красива!» (18.8.1874).
«С трёх до пяти часов мы ждём на парадной лестнице нашего салона. Я очаровательна в своём платье Louis XV, из светло-розового бархата».
«Я вижу в себе какое-то божество», «… я тоненькая, хотя с вполне развившимися формами, замечательно стройная, даже, пожалуй, слишком: я сравниваю себя со всеми статуями и не нахожу такой стройности и таких широких бёдер как у меня…» и т.д.
Конечно, она сильно преувеличивала свои женские чары. Мужчины вовсе не спешили падать к её ногам.
Несколькими годами позднее, во время её приезда в Россию, она встретится с художников Боголюбовым, и тот запомнит её такой:
«Я увидел не красивую, но грациозную блондинку, конечно, с взбитым пуком волос на лбу, умными глазами, бледную, жёлтую и истомлённую. Оконечности рта её были подняты, что придавало лицу вид барышни с необузданной волей. От вхожих туда людей русских я слышал, что дочь есть кумир обеих барынь — матери и тётки, что на ней строится вся их честолюбивая будущность, а потому о деньгах тут не говорится, а их сыплют всем тем, кто кадит или пишет про Мери».
Конечно, тут уже видно действие туберкулёза.
Продолжая тему любовных увлечений Марии, скажу, что следующим в её жизни появится граф Пьетро Антонелли, юный племянник римского кардинала.
Их отношения заходят, по тогдашним меркам, весьма далеко. Они целуются и ласкают друг друга, правда, в одежде. В оригинале записей эти ласки описаны достаточно подробно — ведь Башкирцева собиралась вести подлинную хронику переживаемых женщиной чувств. Родственники Пьетро в конце концов разлучают влюблённых. Из юноши впоследствии получится известный дипломат и путешественник. Затем имели место романтические отношения с графом Александром Лардерелем (в изданном дневнике о нём записи нет), Полем де Кассаньяком, а во время пребывания в России её окружали полтавские ухажёры («полтавские гиппопотамы»). Но чего-либо серьёзного из всего этого не вышло.
Вернёмся в годы её отрочества.
В Ницце она, наконец, поступает в лицей (чтобы не ударить в грязь лицом перед сэром Гамильтоном, напомню). Причём сама составляет для себя программу обучения, и сама выбирает преподавателей — семья обеспечена и может позволить себе расходы.
Вот её запись в дневнике: «Наконец-то я примусь за работу!» После чего определяет занятия: «Целый день составляла расписание занятий. Закончу только завтра. Высчитала: по 9 часов ежедневно. Боже, дай мне сил и настойчивости в уроках!»
О её отношении к занятиям свидетельствует следующая запись в дневнике. Однажды, в ожидании учительницы, негодуя, что та задерживается, Мария записывает: «Уже полтора часа жду учительницу; она, как всегда, опаздывает. Я вне себя от досады и возмущения. Из-за неё я трачу время попусту. Ведь мне 13 лет, и если терять время – что из меня выйдет?.. Так много дела в жизни, а жизнь так коротка!»
Она многого добивается. Изучает историю и физику, языки, в том числе латинский и древнегреческий, осваивает игру на нескольких инструментах (арфе, гитаре, цитре, мандолине, органе и рояле). Её настольное чтение включает таких авторов, как Тит Ливий, Данте, Шекспир, а также современников — Мопассана, Золя, Тургенева, Толстого. Она пишет:
«Когда я кончу Тита Ливия, я примусь за историю Франции Мишле. Я знаю Аристофана, Плутарха, Геродота, отчасти Ксенофонта… Ещё Эпиктета, но, право, все это далеко недостаточно. И потом Гомера — его я знаю отлично; немножко также — Платона».
Несмотря на трудолюбие и успехи, систематического образования она не получила. О своём знании языков она позднее писала так: «Я не знаю в совершенстве ни одного языка. Моим родным языком я владею хорошо только для домашнего обихода. Я уехала из России в 10 лет, я хорошо говорю по-итальянски, и по-английски. Я думаю и пишу по-французски, а между тем, кажется, делаю ещё грамматические ошибки. Часто мне приходиться искать слова, с величайшей досадой я нахожу у какого-нибудь знаменитого писателя мою мысль, выраженную легко и изящно…».
О своей библиотеке: «У меня около 700 томов... У меня настоящая страсть к книгам, — я приобретаю их, читаю, рассматриваю; один вид этой массы томов меня радует. Я отхожу немного, чтобы смотреть на них как на картину».
О своей способности в музыке: «Мне кажется, что известный порыв может побудить все. Вот уже 7 лет как я не играю на рояле, ну, то есть просто совсем не играю, разве какие-нибудь несколько тактов мимоходом. Бывали месяцы, когда я совсем не прикасалась к роялю, чтобы вдруг просидеть за ним в течение 5—6 часов какой-нибудь раз в год… И вот стоит мне услышать какое-нибудь замечательное музыкальное произведение, например, марш Шопена или Бетховена, как меня охватывает страстное желание сыграть его, и в какие-нибудь несколько дней — в 2—3 дня, играя по часу в день, я достигаю того, что могу сыграть его совершенно хорошо, ну как не знаю кто».
В Ницце, как было сказано, 12-летняя Муся заводит дневник: пишет она по-французски. Мария Башкирцева за свою жизнь исписала более полутораста тетрадей.
Главная её детская мысль: «Что я такое? Ничто. Чем я хочу быть? Всем».
Она пробует себя в разных областях искусства. В Ницце берёт несколько уроков у художника Франсуа Бенза. Но очень скоро Башкирцева посчитала, что художник был недостаточно строг к ней и, следовательно, не может обучить её должным образом. В 16 лет записывает: «Ради чего я рисую? Ради всего того, что мне недоставало и недостаёт! Чтобы добиться благодаря моему таланту, благодаря чему угодно, но добиться! Если бы у меня было бы всё это — известность — быть может я не сделала бы ничего… Верить или не верить в будущность художницы? Два года работы ещё не смерть, а через два года можно опять начать праздное существование, театры, путешествия».
Ей также прочили будущее оперной дивы, у неё был прекрасный голос, редкое по красоте меццо-сопрано с широким диапазоном (три октавы). Вот, что она пишет:
«Какое удовольствие хорошо петь! Сознаешь себя всемогущей, сознаешь себя царицей! Чувствуешь себя счастливой благодаря своему собственному достоинству. Это не та гордость, которую даёт золото или титул. Становишься более чем женщиной, чувствуешь себя бессмертной. Отрываешься от земли и несёшься на небо! И все эти люди, которые следят за движением ваших губ, которые слушают ваше пение, как божественный голос, которые наэлектризованы, взволнованы, восхищены!.. Вы владеете всеми ими!»
Вплоть до 1876 года Мария сосредоточилась на музыке, рисуя лишь для души. И вдруг она заболевает – хронический ларингит, который даёт осложнение, начинает развиваться глухота. Доктора запрещают ей петь. Но это лишь полбеды. Врачи вдобавок обнаруживают у неё первые признаки чахотки. В то время такой диагноз звучал смертным приговором. Каково узнать это шестнадцатилетней девушке, стоящей на пороге блистательного, как ей мечталось, будущего?
Карьера певицы перечёркнута. Но «я не похожа на других и ненавижу все заботы о себе нравственные и физические потому, что я ничему этому не верю». Лечиться и прислушиваться к рекомендациям врачей героиня начнёт лишь тогда, когда болезнь будет безнадёжно запущена.
А пока Мария переключается на живопись.
Развитию этого интереса способствует семейная поездка в Италию в 1876 году. Башкирцевы прибывает во Флоренцию к первому дню торжеств в честь 400-летия Микеланджело.
«Я обожаю живопись, скульптуру, искусство, где бы оно ни проявлялось. Я могла бы проводить целые дни в этих галереях…», — записывает в дневнике Мария. Она в восторге от «Магдалины» Тициана, её очаровывают полотна Рубенса, Ван Дейка и Веронезе.
Затем Башкирцевы приезжают в Рим. Здесь Мария берет уроки живописи. На одном из первых уроков маслом она за полтора часа пишет натурный портрет, хотя прежде у неё уходило два-три урока при копировании. Это портрет её учительницы.
«…здесь всё было сделано в один раз – и с натуры – контур, краски, фон. Я довольна собой, и если говорю это, значит, уж заслужила. Я строга, и мне трудно удовлетвориться чем-нибудь, особенно самой собою».
Из Италии Мария едет повидаться с отцом, в его полтавское имение.
Желая воссоединить родителей, она уговаривает отца поехать с ней в Париж. Примирения не происходит; дочь тяжело переживает очередные ссоры родителей.
По возвращении в Париж Башкирцева принимает решение серьёзно учиться живописи.
Почему женщина становится художником? В своём Дневнике Башкирцева даёт несколько ответов на этот вопрос. Женщина рисует от нечего делать, в ожидании чего-то лучшего, чтобы убить время, чтобы о ней заговорили, от досады, чтобы забыть мужчину или привлечь, приманить его... Или она хочет добиться известности. «Если бы я стала великой художницей, это заменило бы для меня всё. Я представляла бы из себя нечто. Я могла бы быть ничем и всё-таки чувствовать себя счастливой только в том случае, если бы сознавала себя любимой человеком, который составил бы мою славу. Но теперь надо добиться чего-нибудь самой».
Она не написала, что искусство — это ещё и путь к свободе. И, похоже, для неё искусство и было таким путём, отдушиной в удушливой атмосфере светских салонов, куда, однако, она стремилась войти победительницей. Словом, искусство она понимала как способ освобождения от установленных правил, которые готовили девушку исключительно к замужеству. Искусство как победа над судьбой.
3 октября 1877 года она записывается в частную Академию Жюлиана, основанную художником Родольфо Жолиано в 1868 году. Никаких предварительных испытаний для поступления туда не требовалось. Двери Академии были открыты с 8 утра до позднего вечера.
Это художественное училище имело женское отделение. В то время женщин в Академию художеств (Школу изящных искусств) не принимали, а в частной Академии Жюлиана будущих художниц с радостью обучали рисунку и живописи. К 1880 году количество учащихся достигнет 600 человек.
Поступление в Академию становится поворотным моментом в её жизни. «Я хочу от всего отказаться ради живописи. Надо твёрдо помнить об этом, и в этом будет вся жизнь». В первые дни после поступления записывает: «Это решение не мимолётное, как многие другие, но окончательное…».
«Жюлиан доволен моим началом», — пишет Мария в октябре 1877 года. Действительно, преподаватели обнадёживают её к дальнейшим упорным занятиям. «В контурах видна неопытность, — говорит ей учитель рисунка, профессор Роберт-Флери, — это и понятно, но удивительно правдиво и гибко. Конечно, теперь вам недостаёт опытности, но у Вас есть то, чему нельзя научиться. Понимаете? Всё, чему нельзя научиться… Работайте, Вы способны выполнить то, что задумаете».
Мария проводит в мастерской на улице Вивьен по 12 часов в день, перекусывает в соседней закусочной. «В мастерской всё исчезает; тут не имеешь ни имени, ни фамилии; тут перестаёшь быть дочерью своей матери, тут всякий сам по себе, каждая личность имеет перед собой искусство, и ничего более».
Но вскоре ей потребовалось всё её упорство. При переходе к живописи у Марии возникли серьёзные затруднения, ей не давались краски… «Живопись меня останавливала; пока дело шло о рисунке, я приводила профессоров в изумление, но вот два года, что я пишу: я выше среднего уровня, я это знаю, я даже выказываю удивительные способности, как говорит Тони (Роберт-Флери), но мне нужно было другое, а этого нет…». «С некоторого времени образовывалась какая-то граница, которой Вы не можете перешагнуть, это нехорошо», — говорит ей Роберт-Флери. «Я сама это отлично знаю! Я перейду границу, о которой говорит мастер! Главное — это быть убеждённым в том, что нужно достигнуть и что действительно достигнешь».
И однажды она оставляет в дневнике запись, которая свидетельствует, что у юной художницы как будто открылись глаза: она стала видеть краски: «Глаза открываются мало-помалу, прежде я видела только рисунок и сюжеты картин, теперь… о, теперь! Если бы я писала так, как вижу; у меня был бы талант. Я вижу пейзаж, я вижу и люблю пейзаж, воду, воздух, краски, краски!»
За два года она осваивает семилетний курс Академии.
В январе 1879 года преподаватели Академии присуждают Башкирцевой медаль конкурса, проводимого в мастерской.
«Радости от побед нет, потому, что это достигнуто долгим, кропотливым трудом, в них нет ничего неожиданного, а также я чувствую себя на пути к более высокому и совершенному, и содеянное уже не удовлетворяет».
И добавляет: «Если живопись не принесёт мне довольно скоро славы, я убью себя, и всё тут. Это решено уже несколько месяцев…».
При поступлении в Академию она писала 9 октября 1877 года: «Я так жажду чести увидеть одну из моих картин выставленной! А если выставят, то люди непременно будут смеяться надо мною, женское творчество, мол, несерьёзное дело».
Успех, однако, приходит быстро.
В 1880 году работа Башкирцевой «Молодая женщина читает "Вопрос о разводе" Александра Дюма» (сына) успешно демонстрируется в парижском Салоне. Правда, ей приходится взять мужской псевдоним «Мари Константин Рюсс». В Дневнике 21.10.1880 «Мне сказали, что я не могу подписать эту картину, иначе поднимется скандал. Картина провокационная, люди будут кричать, особенно если узнают, что её нарисовала женщина, девушка».
Медаль Салона означает абсолютный успех в иерархичной системе обучения и признания художников во Франции. Умолкли голоса, которые ещё недавно твердили ей (запись 24.6.1880 года): «... мне говорят, что мне следует только одно... поехать в Россию и выйти там за богатого человека, вернуться сюда и наслаждаться жизнью, вместо того, чтобы портить молодость и мазать полотна».
Ей 22 года. Мария с головой погружается в упоительный мир творчества, растёт внутренне и отдаёт себе отчёт в том, что во многом «переросла» своих потенциальных женихов («что до душевных качеств, то без излишней гордости я полагаю, что я настолько выше их, что они не оценят меня») и, в то же время, сама стала предельно требовательной («Благодаря склонности докапываться в каждом человеке до его недостатков, я смогу уберечься от всех Адонисов (красавцев)в мире»). Постепенно творчество компенсирует жажду любви, вытесняет её. «Я поняла сегодня, например, что можно питать сильное чувство к ИДЕЕ, что её можно любить, как любить самого себя». «Идея картины или статуи не даёт мне спать целые ночи. Никогда мысль о каком-нибудь красивом господине не производила ничего подобного… Всякий человек — одинаково мужчина или женщина — вечно работающий и занятый мечтами о славе, любит не так, как те, которые только этим и заняты. Сумма энергии — одна, если её растратить налево, то направо уже ничего не остаётся, или, разделив силу — получишь меньше и с той и другой стороны. Поэтому весьма вероятно, что мои нежные чувства ускользают из моей жизни в силу именно этой теории…».
Предвосхищает теорию сублимации сексуального влечения Зигмунда Фрейда. Идеи носятся в воздухе.
В том же 1880 году Башкирцева знакомится с суфражистками.
Их собрания Мария посещает в парике, опасаясь быть узнанной. Идеи равенства женщин не популярны прежде всего в женской среде. Из дневника: «Подумайте только, что у Жюлиана из пятнадцати женщин оказалась только одна, которая не смеялась и не перекрестилась при мысли об эмансипации женщин; одни это делали из невежества, другие – потому что это неприлично. Я уже была готова послать к чёрту этих бессмысленных существ, которые не хотят, чтобы их считали существами разумными. Они будут говорить: женщина должна думать о своей красоте и т. д., или: кто будет воспитывать детей, если женщина займётся политикой? Как будто все мужчины только и занимаются политикой! Никто не заставляет женщину идти в кафе и произносить там речи, мы хотим только, чтобы она была свободна в выборе своей карьеры, которую считает для себя наиболее подходящей. «Оставьте женщину на её месте», — говорят они. А где её место, скажите, пожалуйста?.. Я в бешенстве от отчаянья, когда встречаю таких глупых существ. А нужно не впадать в гнев, а убеждать и наставлять. Лучше всего это делать с неграмотными женщинами или с республиканками из простого народа…».
Она поддерживает материально журнал «Гражданка», и сама публикует на его страницах (правда, под псевдонимом Полина Орелль) статьи, в которых размышляет о двойных стандартах морали современного общества, о женском неравноправии даже в сфере искусства. Одно из её высказываний стало часто цитироваться французами:
«Давайте любить собак, будем любить только собак!»
Возможно, проживи она дольше, Франция получила бы сильную публицистку, предшественницу Симоны Бовуар.
Между тем Марию мучает боли и изводят неловкие ситуации, в которые она попадает благодаря развившейся глухоте. В июле 1880 года она записала в дневнике: «…у меня такая боль между шеей и левым ухом, что можно сойти с ума». А в августе 1881 года: «Я не всегда слышу, что говорят мне натурщики, и дрожу от страха при мысли, что они заговорят; и разве от этого не страдает работа?»
Несмотря на это, художница посещает Испанию, где Башкирцевых представили королевской семье. Музей Прадо вызывает у Марии восторг: она любуется работами Тициана и Босха, Эль Греко и Гойи, она без ума от Веласкеса и делает копии его картин.
Тёплый климат и солнце сподвигают художницу писать на пленэре.
«Гренада» демонстрирует нескованную академическими условностями манеру Башкирцевой. Художница уверенно передаёт световоздушную среду, используя технику раздельного мазка. Возрастает её чувство цвета, понимание выразительных возможностей живописи. Именно с этой работы начинается увлечение Башкирцевой пейзажем, который до этого не интересовал её.
В Дневнике она формулирует свои художественные принципы: «Величайшие мастера велики только правдой… и те, которые смеются над натурализмом, дураки и не понимают в чем дело. Надо суметь схватить природу и уметь выбирать. Все дело художника в выборе».
«Что же такое возвышенное искусство, если не то искусство, которое, изображая перед нами тело, волосы, одежду, деревья с полнейшей реальностью, доходящей почти до обмана чувств, передаёт в то же время душу, мысль, жизнь!»
«Передать жизнь тонами, которые пели бы, а все правдивые тона поют!»
Её идейным и творческим вдохновителем в последние годы жизни был Жюль Бастьен-Лепаж — признанный лидер французских мастеров реалистического пейзажа.
Среди русских его поклонников — молодые Валентин Серов и Михаил Нестеров. «Я каждое воскресенье хожу к Третьякову смотреть "Деревенскую любовь" Бастьен-Лепажа», — признавался Серов. «Картина эта, по сокровенному, глубокому смыслу более русская, чем французская», — писал М.В.Нестеров.
Именно правдивость кисти Лепажа очаровала Башкирцеву. Увидев его работы впервые в Салоне, она отмечает: «Существует Бастьен-Лепаж; другие?.. это знание, привычка, условность, школа; много условности, огромная условность. Ничего правдивого». «Настоящий, единственный, великий» — называет она его.
Они познакомились в 1882 году. В Париже ходили упорные слухи об их романе. На самом деле Бастьен-Лепаж как мужчина её не привлекал. Это видно из дневника, где Мария смеётся над бородкой и вздёрнутым носом Жюля, пишет, что может воспринимать его только как друга. К тому же он был тяжело болен. Но его талант буквально подавлял её.
Она ищет свой путь в живописи, но с горечью признаётся себе: «Я не вижу куда я иду в живописи. Я повторяю Бастьен-Лепажа и это — пагуба. Потому что сравняться с тем, кому подражаешь, невозможно. Великим может быть только тот, кто откроет новый путь, возможность передавать свои особенные впечатления, выразить свою индивидуальность.
Моё искусство ещё не существует…»
В 1883 году Мария представляет на Салон три работы – «Жан и Жак», портрет парижанки Ирмы и пастель «Портрет графини Дины де Тулуз-Лотрек».
Жюри принимает их все. Впрочем, Башкирцева получает в Салоне всего лишь «Почётный отзыв» за Дину. Зато о ней заговорили в России. Русская газета «Новое время» печатает статью «Русские художники в Париже. М. К. Башкирцева». Русский иллюстрированный журнал «Всемирная иллюстрация» на своей обложке печатает её картину «Жан и Жак», работами Башкирцевой интересуются члены императорского дома.
В Салоне 1884 года выставляется её картина «Митинг» (или «Сходка»), на которую она возлагает большие надежды.
Однако ей достаётся лишь третье место. Более того, поползли слухи, что работа несамостоятельная, что к ней приложил руку Бастьен-Лепаж. Вот что по этому поводу пишет в своём дневнике Мария:
«В общем, мне лестны все эти толки о моей картине. Мне завидуют, обо мне сплетничают, я что-то из себя представляю. Позвольте же мне порисоваться немножко, если мне этого хочется. Но нет, говорю вам: разве это не ужасно, разве можно не огорчаться? Шесть лет, шесть лучших лет моей жизни я работаю, как каторжник; не вижу никого, ничем не пользуюсь в жизни! Через шесть лет я создаю хорошую вещь, и ещё смеют говорить, что мне помогали! Награда за такие труды обращается в ужасную клевету!!! Я говорю это, сидя на медвежьей шкуре, опустив руки, говорю искренно и в то же время рисуюсь”. Запись от 17 мая 1884 года.
Русский дореволюционный писатель и философ Леонид Егорович Оболенский, размышляя над судьбами Марии Башкирцевой и другой великой русской женщины, Софьи Ковалевской, писал: «Если выбранная деятельность более всего соответствует нашей натуре, то лишение чисто личной или семейной жизни является менее мучительным, менее трагичным… Чем шире "Я", чем богаче, тем шире сама потребность внешнего, социального выражения, воплощения в чём-нибудь общественном. И это одинаково как у мужчин, так и у женщин. Законы проявления, стремлений, борьбы и страданий богатых женских индивидуальностей совершенно те же, что и у мужчин, обладающих столь же богатым внутренним "Я"».
Башкирцева так и не познала большой любви, хотя была готова и, что естественно для её возраста, стремилась к ней. И под конец своей такой короткой жизни сама поняла это. «Я нахожу, что с моей стороны было глупо не заняться единственною вещью, дающею счастье, заставляющею забывать все горести – любовью». Порой она была готова отдать постылую девственность первому встречному. «Я скажу сейчас ужасную вещь, но бывают моменты, когда любой… любой… короче, любое существо во фраке, сидящее перед вами на спектакле или стоящее перед вами в гостиной, может вызвать такие мысли, которые вряд ли можно считать пристойными». (Запись от августа 08.1882 г.).
Но она гонит от себя эти мысли.
«Я не узнаю себя… Я больше не чувствую нужды в богатстве; мне было бы довольно двух черных блуз в год, белья, которое бы я сама стирала по воскресениям на всю неделю, самой простой пищи… и возможность работать».
«Я хочу от всего отказаться ради живописи. Надо твёрдо помнить это, и в этом будет вся жизнь».
«Туалеты, кокетство — всё это больше для меня не существует. Я одеваюсь хорошо потому, что ведь это искусство, и я не могла бы одеваться пугалом, но вообще…».
И всё же тоска по мужчине — личности, близком друге терзает Марию. 1 декабря 1883 года Мария записала в своём дневнике: «Вот если бы кто-нибудь вполне понял бы меня, перед кем я могла бы вся высказаться!»
Она ищет известного писателя, который смог бы оценить её дневник, а значит, понять её душу, сокровенные мысли. Александр Дюма-сын, с которым Башкирцева вступила в переписку, уклонился от встречи. Эдмон Гонкур и Эмиль Золя – кумиры Марии – попросту не ответили ей.
И тогда она садится и пишет Ги де Мопассану, надев маску таинственной незнакомки, чтобы заинтриговать писателя.
Мопассан нехотя ответил на первое, потом, заинтригованный, что называется, втянулся и поддержал диалог, совершенно не подозревая, с кем его ведёт.
О характере переписки. Башкирцева — Мопассану: «Вы смелы — это бесспорно. Я никогда раньше не читала Вас целиком, в один приём, а потому впечатление моё почти свежо. И впечатление это таково, что Вы, право, злоупотребляете этим… этим… этим… актом, благодаря которому мир продолжает своё существование. Я не умею сказать, какому богу я служу, но Ваш бог, очевидно, этот… этот странный символ, который так почитали ещё в отдалённой египетской древности».
Она надеялась на схватку острых умов. Но Мопассан в ответ наговорил резкостей, пошлостей и банальностей, вроде следующих: «Всем существующим искусствам я предпочитаю хорошенькую женщину, а хороший обед, настоящий обед — я ставлю почти наряду с хорошенькой женщиной».
Особенно рассердили Марию заданные им вопросы:
Не слишком ли Вы белокуры?
Какое у Вас ушко?
Любите ли Вы музыку?
Сластёна ли Вы?
Какие предпочитаете духи?
Вы не худощавы?
Башкирцева — Мопассану: «Вы не тот, кого я ищу! Но я никого не ищу, я полагаю, что мужчины должны быть аксессуаром в жизни сильных женщин». Мария признается в последнем письме: «Невозможно поручиться за то, что мы созданы друг для друга. Вы не стоите меня… И я очень жалею об этом. Мне так хотелось бы иметь человека, с которым можно было поговорить…».
Так и не открыв своего имени, она оборвала переписку.
В дневнике она признавалась: «Я жалею, что обратилась не к Золя, а к его адъютанту, талантливому, и даже очень».
Имя своего таинственного адресата писатель узнал слишком поздно, уже после смерти Марии.
В 1935 году об этой странице отношений Мопассана и Башкирцевой был снят австро-итальянский фильм «Мария Башкирцева». Режиссёр Генри Костер. Посмотрите на Кинопоиске.
В стремлении обрести свой стиль в искусстве, Башкирцева обращается к скульптуре. «Я рождена скульптором; я люблю форму до обожания. Никогда краски не могут обладать таким могуществом, как форма, хотя я и от красок без ума. Но форма! Прекрасное движение, прекрасная поза. Вы поворачиваете — силуэтка меняется, сохраняя всё своё значение!.. О, счастье, блаженство! Моя статуя изображает стоящую женщину, которая плачет, уронив голову на руки. Вы знаете это движение плеч, когда плачут».
Она работала над эскизами для пяти скульптур, но изваяна ею была лишь одна «Печаль Навсикаи», над которой художница трудилась два года и закончила в год своей кончины. В настоящее время «Печаль Навсикаи» является экспонатом музея Орсе.
А может быть, это печаль расставания с жизнью, плач по себе самой?
К этому времени она уже знала, что скоро умрёт. Туберкулёз прогрессировал стремительно: оба лёгких были поражены, по ночам её мучили страшные боли. 5 мая 1884 года она написала: «Прижгла себе грудь с обеих сторон, и мне нельзя будет декольтироваться четыре месяца. И придётся повторить эти прижигания».
Летом тяжёлая болезнь, предположительно рак желудка, подкосила Бастьен-Лепажа. Художник не встаёт с постели. Мария навещает его и пытается отвлечь от грустных мыслей. Она мило болтает с матерью художника, шутит с его братом Эмилем и только в тетрадях позволяет себе взглянуть в лицо горькой правде: её дни тоже сочтены: «Часто силы оставляют меня. Я должна бросать кисти и лёжа отдыхать; а когда я поднимаюсь, голова у меня так кружится, что на несколько секунд я ничего не вижу... И до такой степени, что в пять часов я должна была бросить холст и отправиться в лес погулять в его пустынных аллеях».
Как бы прощаясь с жизнью, она начала писать большое панно «Весна», на котором молодая женщина, прислонившись к дереву, сидит на траве, погружённая в сладкие грёзы.
4 июля 1884 года она откладывает кисти и — преисполняется отвращением к своему детищу — оно кажется ей бесконечно далёким от замысла. «Можно назвать её «Апрель». Это безразлично; только этот «Апрель» кажется мне из рук вон плохим! Фон ярко-зелёный и в то же время какой-то грязноватый. Женщина – совсем не то, что мне хотелось сделать, совсем не то... Три месяца канули в воду!»
«Весна» стала последней законченной работой Башкирцевой. На большее уже нет сил.
В октябре у неё начинаются ежедневные истощающие лихорадки. Она уже не покидает дома, переходит с кресла на диван, потому что лежать трудно – мучает одышка. Теперь Эмиль Бастьен-Лепажа приводит к ней брата, которому неожиданно становится лучше. Они разговаривают о живописи и подолгу смотрят друг на друга. Однако, говорить Марии становится всё труднее. В последнюю неделю жизни она лишь тихонько плачет. А ночью бредит о своих неоконченных картинах.
1 октября 1884 года: «Все кончено. В 1885 году меня похоронят».
Но смерть поторопилась и пришла за ней в том же 1884 году, ранним утром 31 октября. В четыре часа утра начал рычать её верный Коко, родные собрались у её постели, она вздохнула просыпаясь, приподнялась и по её щекам пробежали две крупные слезы, после чего она бездыханно упала на подушку. Ей не было 26-ти…
Говорят, что за два дня до кончины к ней вернулся ангельский голос и она что-то смогла пропеть.
Её похоронили на кладбище Пасси в Париже. Бастьен-Лепаж смотрел на похоронную процессию из окна мастерской. Он умер пять недель спустя, 10 декабря 1884 года.
На могиле Башкирцевой была сооружена часовня: в ней родные поместили незаконченную картину на евангельский сюжет «Святые жены».
Говорят, что Мопассан, посетив её могилу, воскликнул: «Это была единственная Роза в моей жизни, чей путь я усыпал бы розами, зная, что он будет так ярок и так короток!»
При жизни её постоянно терзала мысль о полном, бесследном исчезновении человека после смерти, и она не могла с этим примириться. «После моей смерти перероют мои ящики, найдут этот дневник, семья моя прочтёт и потом уничтожит его, и скоро от меня ничего больше не останется, ничего, ничего, ничего! — писала она, доверяя своё отчаяние дневнику. — Вот что всегда ужасало меня! Жить, обладать таким честолюбием, страдать, плакать, бороться и в конце концов — забвение… забвение, как будто бы никогда и не существовала…»
Но вопреки опасениям после смерти её ожидало не забвение, а наоборот — широкая слава.
Через год в Париже прошла большая персональная выставка ушедшей из жизни художницы. Однако её художественное наследие сохранилось не полностью. В 1908 году около 150 полотен и рисунков мать Башкирцевой подарила Русскому музею Александра ІІІ (Санкт-Петербург). Впоследствии многие работы погибли в огне в 1917 году, а часть тех, что уцелели, не пережили бомбёжек Второй мировой.
Но подлинная слава пришла к ней спустя три года после смерти, когда в свет вышло первое, французское, издание её «Дневников». Английский перевод появился через два года под названием «Дневник молодой художницы 1860—1884». Постепенно издания на других языках разошлись многочисленными тиражами по всей Европе. Тщательно отредактированный её матерью, опубликованный Дневник охватывал всего около 20% от написанного Марией. И тем не менее даже в таком виде он поразил людей того времени своей откровенностью и смелостью. Так женщины о себе ещё не писали!
В России, начиная с 1893 года, он трижды выходил в свет и вызвал отторжение у многих блистательных имён русской культуры того времени.
Лев Толстой не находил в нём подлинной жизни: «Как искусственно всё у неё – и держится, и одета...».
«Смешна, нелепа, подчас возмутительна», – вторил ему авторитетный критик и публицист Николай Михайловский.
Бунин, противник всякой нарочитости и литературной позы, тоже взглянул на Дневник холодным взором: «Перечёл «Дневник Башкирцевой», – читаем в его собственном дневнике 27 октября 1916 года. – Всё говорит о своей удивительной красоте, а на портрете при этой книжке совсем нехороша. Противное и дурацкое впечатление производит её надменно-вызывающий, холодно-царственный вид. Снова очень неприятный осадок от этого дневника. Дневник просто скучен. Французская манера писать, книжно умствовать; и всё – наряды, выезды, усиленное напоминание, что были такие-то и такие-то депутаты, графы и маркизы, самовосхваление и снова банальные мудрствования...»
Чехов квалифицировал Дневник Башкирцевой, как «чепуху».
К такой женской прозе русское общество не было готово. Дневник Башкирцевой сравнивали с Дневником Елизаветы Дьяконовой и отдавали предпочтение последней.
Напомню в двух словах: Елизавета Александровна Дьяконова (род. 1874 — ум. 1902) — уроженка г. Нерехта Костромской губернии, автор «Дневника русской женщины», публицистических статей, рассказов и стихов. Дневник отражает внутреннюю жизнь автора, а также даёт представление о жизни молодёжи, студенчества 1890-х годов. Кроме того, это знаменательный документ женского движения в России. Русское общество привыкло к тому, чтобы личность раскрывала себя через общественные отношения. Понятно, что одинокий голос Башкирцевой казался чужой нотой в русской жизни:
«Покойная Елизавета Дьяконова задалась тою же целью, что и Мария Башкирцева, написать „дневник“, который послужил бы „фотографиею женщины“, — отмечал в „Петербургской газете“ некто под псевдонимом Одиссей, — но у Башкирцевой получились негативы, несколько драматизированных, театральных поз, тогда как Дьяконова верна правде и реальна до последнего штриха».
В том же смысле высказался Василий Розанов. Ещё до завершения первого издания Дневника Башкирцевой на русском языке, в 1904-м, он выступил на страницах «Нового времени» с горячим призывом:
«Прочитайте два тома интереснейшего «Дневника» г-жи Дьяконовой! Во-первых, до чего всё это русское, «Русью пахнет», если сравнить этот непритязательный «Дневник» с гениально-порочным «Дневником» полуфранцуженки Башкирцевой. Сколько здесь разлито души, дела, задумчивости, какие прекрасные страницы посвящены размышлениям о смерти. Сколько заботы о народе, детях, семье, — заботе не фактической (по бессилью), но, по крайней мере, в душе».
А двенадцать лет спустя, после того, как вышло уже четвёртое издание дьяконовского «Дневника», Розанов обозначил своё пристрастие к нему ещё отчётливей, заявив, что «это одна из прелестнейших книг русской литературы за весь XIX век».
Сама же Дьяконова писала о дневнике Башкирцевой так:
«Я окончила читать дневник Марии Башкирцевой. Он не произвёл на меня ни малейшего впечатления. Личность автора — в высшей степени несимпатична. Отыщите хоть одну привлекательную сторону её характера, укажите искреннее, сердечное движение в этой книге! «Я» — переливается на всех страницах тысячами оттенков, от мрачного до светлого — и наоборот.
Не понимаю, как могли заинтересоваться этим дневником за границей: Гладстон (премьер-министр) отозвался о нём как об одном из величайших произведений конца этого века. Другие превозносят эту книгу до небес, потому что в ней будто бы «весь отразился век, век нынешний, блестящий, но ничтожный», и Мария Б. была его самой типичной представительницей.
Бедное XIX столетие! Оно отразилось в самолюбивом, слабом и безнравственном человеке! Неужели оно, подходя уже к концу, не заслужило лучшего сравнения?..
М. Б-ва, конечно, искренна в дневнике, она рисует себя такой, какая она есть. Её нельзя назвать талантливой, даровитость — вот её блеск. Но чудовищен этот ужасный эгоизм под блестящей прекрасной внешностью…
Вы не подумайте, что я пишу это от женской зависти. Мало ли на свете людей, более стоящих зависти!»
Но исповедальная проза Башкирцевой оказалась удивительно созвучна умонастроению представителей нарождавшегося «нового искусства» и эстетических движений разных направлений, которым было дано название декадентства.
Валерий Брюсов, например, в своём дневнике 1892 г. записал: «Ничто так не воскрешает меня, как дневник Башкирцевой. Она – это я сам со всеми своими мыслями, убеждениями и мечтами».
Самой известной поклонницей творчества и личности Башкирцевой была Марина Цветаева.
«… Марию Башкирцеву я люблю безумно, безумной любовью. Я целые два года жила тоской о ней. Она для меня так же жива, как я сама», — признавалась Марина Цветаева и считала, что жизнь Башкирцевой — это миф о Нарциссе.
Молодая поэтесса вступила в переписку с матерью Башкирцевой (которая умерла в 1920-х годах). Свой первый сборник стихов «Вечерний альбом» она посвятила «блестящей памяти» Башкирцевой. На обложке своей второй книги «Волшебный фонарь» Цветаева анонсировала целый сборник под названием «Мария Башкирцева. 3-я книга стихов», однако он не вышел (а может быть, и не был написан).
Что привлекало Цветаеву в личности Башкирцевой? Наверное, такая же по-юношески эгоцентричная «вознесённая до пафоса» любовь к себе, ощущение своей исключительности, желание одерживать победы и покорять… «Она — настоящий дэнди. Есть и спать перед зеркалом», — писала Цветаева о Башкирцевой, сама любуясь собой в том же зеркале, которое обе они принимали за зеркало вечности.
А может быть, Марина чувствовала в строках её дневника драму не до конца выраженного таланта?
Ей даровал Бог слишком много!
И слишком мало — отпустил.
О, звёздная её дорога!
Лишь на холсты хватило сил...
Я с этой девушкой знакома,
Увы, конечно, не была!
Но, как она — сидела дома
И золотой узор ткала.
В привычной клетке одиночеств,
Где и живёт одна — душа,
Как много в дневниках пророчеств
Когда Любви тебя лишат!
Ей даровал Господь так много!
А жизнь — крупинками считал.
О, звёздная её дорога!
И смерть — признанья пьедестал!
Уже после революции высочайшую оценку дневнику Башкирцевой дал в своей литературной автобиографии «Свояси» (1919) Велимир Хлебников:
«Заклинаю художников будущего вести точные дневники своего духа: смотреть на себя как на небо и вести точные записи восхода и захода звёзд своего духа. В этой области у человечества есть лишь один дневник Марии Башкирцевой — и больше ничего. Эта духовная нищета знаний о небе внутреннем — самая яркая чёрная… черта современного человечества».
Да и ворчливо-неуживчивый Бунин в мае 1942-го сделал в своих тетрадях такую пометку: «Кончил перечитывать «Дневник» Башкирцевой. Вторая половина книги очень примирила меня с ней. И какая действительно несчастная судьба!..»
В европейской и американской литературе Дневник Башкирцевой давно и прочно занял место канонической автобиографической прозы. Его влияние ощутили на себе многие западные писатели, как женщины, так и мужчины.
У нас же о нём до сих пор спорят. Например, исследователь Александр Александров, посвятивший нашей героине книгу, даже не пытается скрыть своего раздражения, когда пишет: «Её духовная жизнь мне ясна, она проста, как табуретка, главное орудие в руках Марии Башкирцевой – восклицательный знак, она восторженна, как институтка».
Но, может быть, это и хорошо. Если проза кого-то тревожит, значит, это живой текст.
Заканчивая тему Дневника Башкирцевой, добавлю, что во французской Национальной библиотеке в середине 1980 годов обнаружились оригинальные рукописи Башкирцевой (всего она заполнила записями больше 150 толстых тетрадей). Они по частям печатались различными французскими издательствами. В 2005 году вышел 16-томный вариант дневника, основанный на оригинальной полнообъёмной рукописи Марии Башкирцевой, а на английском языке Дневник печатался под названием «Я самая интересная книга из всех». Но даже эти издания, как говорят специалисты, не свободны от многих ошибок. Так что Дневник Марии Башкирцевой ещё далёк от своего подлинного вида.
В заключение несколько слов об увековечивании памяти Марии Башкирцевой.
На кладбище Пасси в Париже над могилой Мари Башкирцевой построен склеп по образцу православной византийской часовни. Его архитектор Эмиль Бастьен-Лепаж, младший брат её учителя. Внутри строения воспроизведена мастерская художницы.
Здесь хранится её мольберт, палитра, некоторые личные вещи и предметы мебели, а также одно из последних полотен «Святые жены». На внешней стене выбиты строки стихотворения Андре Терье, редактора дневников Башкирцевой:
«О Мария, о белая лилия, сияющая красота /вы не померкнете в этой ночи/ваш дух жив, светлая вам память / и бессмертные духи цветов всегда прибывают рядом с вами».
Надмогильную часовню Башкирцевой с интерьером мастерской правительство Франции объявило историческим памятником. Многие годы строение было местом паломничества для почитателей художницы, и его долгое время поддерживало общество «Друзей Марии Башкирцевой». Сейчас часовня закрыта во избежание расхищений, но она все равно остаётся одной из самых посещаемых могил исторического кладбища, где похоронено много знаменитостей.
В Ницце именем Марии Башкирцевой названа улица.
В России действует фонд «Возрождение памяти Марии Башкирцевой». Но пока что Мария Башкирцева не удостоилась у нас широкого признания.
***
Я зарабатываю на жизнь литературным трудом.
Буду благодарен, если вы поддержите меня посильной суммой
Сбербанк 4274 3200 2087 4403
У этой книги нет недовольных читателей. С удовольствием подпишу Вам экземпляр!
Последняя война Российской империи (описание и заказ)
