В. А. Жуковский в письме к А. И. Тургеневу
16 (28) декабря (1826, Петербург)
Мой милый друг, Провидение сохранило Россию… Какой день был для нас 14-го числа! В этот день все было на краю погибели: минута, и все бы разрушилось... Вот по порядку обстоятельства дела. Когда надобно было приводить к присяге Московский полк, две роты его, которые были обмануты особенно двумя офицерами того полку, Бестужевым (Марлинский, издатель Полярной Звезды) и князем Щепиным-Ростовским, подняли оружие. Щепин-Ростовский своей рукой разрубил голову Фридрихсу и генералу Шеншину; отняли знамя, и пошли, сопровождаемые народом, на Исаакиевскую площадь. Остальные шесть рот остались в казармах со всеми офицерами и присягнули. Бунтовщики примкнули тылом к Сенату и стояли неподвижно, окружив всю площадь цепью. Вокруг них толпился народ.
Всех ближних к ним они затаскивали в свою толпу и принуждали кричать вместе с ними: Ура, Константин! Этою толпой командовали особенно: князь Оболенский, адъютант Бистрома (Карл Иванович), и Якубович, известный храбрец Кавказа. В ней очутились и другие офицеры: три брата Бестужевы, полярный (издатель) и два морских; Одоевский конногвардейский и еще поэт Рылеев; оба Кюхельбекеры, морской и другой, сумасшедший, наш знакомец, и еще один Грабе-Горский, который усеялся перед двумя столами, заваленными множеством пистолетов, хладнокровно их заряжал и раздавал окружающим.
В толпе народа было множество переодетых солдат и офицеров, которые волновали ее и возбуждали к бунту. Против толпы стоял Император на маленький выстрел ружейный; около него были адъютанты все пеши (ибо лошадей негде было взять и некогда искать) и еще несколько генералов. Конная гвардия стояла справа к Исаакиевскому мосту, измайловский полк примкнул наконец к конногвардейскому манежу; но пушек еще не было.
Первою жертвою этого дня был Милорадович: он выехал вперед, хотел говорить с бунтовщиками; остановился против них на пистолетный выстрел, и ему не дали сказать слова! Несколько выстрелов раздалось и он полетел с лошади, пробитый насквозь пистолетной пулей (уверяют, что первым выстрел был за Горским, который и убил его). Его тотчас отнесли в конногвардейские казармы. Какое страшное начало!
Но оно не произвело того действия, которое могло бы произвести над полками. Народа остался в нерешительности: бунтовали только те, которые находились подле главных бунтовщиков. Вдруг является к Государю Якубович и говорит: - Государь, я был увечен несчастной минутой. Теперь я знаю свой дог и пришел покориться Вам... Государь его выслушал. - Если так, - сказал он, - то возвратись к бутовщикам и убеди их своим примером. Ты отвечаешь за это головой. - Честь мне дороже головы, которой я никогда не щадил, - отвечал злодей, пошел к оставленному им фронту и скоро возвратился с известием, что не имел успеха. Государь хотел послать его в другой раз. Но он остался. Какое было его намерение? Выждать, что будет, и в минуту успеха решительного застрелить или зарезать Императора, сохранив собственную безопасность.
Около сумерек увидели бегущий от Дворцовой площади, мимо народа, Государя лейб-гренадерский полк. Государь хотел его остановить; но один офицер, мальчишка Панов, выбежал вперед и закричал: - За мною! Ура, Константин! - и полк побежал на сторону бунтовщиков, с двумя только офицерами (кроне Панова) Сутгофом и Шторном, сыном нашего (офицер гренадерского полка Александр Андреевич Шторх был сын академика Андрея Карловича Штора, известного трудами по статистике и политической экономики, был чтецом у императрице Mарии Федоровны и наставником в.к. Николая и Михаила Павловичей и в. к. Анны Павловны); все прочие остались. За час прежде этого прибежал к бунтовщикам морской экипаж. Вот была самая страшная минута дня, но в эту же минуту подоспели и зарядные ящики.
Пушки зарядили, выдвинули; но прежде послали митрополита. Его не послушали. Тут Государь, истощив средства кротости, дал повеление стрелять. Сперва выстрелили холостым зарядом, чтоб разогнать народ; потом картечью. С первых двух выстрелов произошло в толпе волнение; но они еще отвечали ружейными выстрелами, еще два пушечных удара, и толпа пошатнулась и расстроилась.
Морской экипаж бежал вправо, на Семеновский полк; но он (здесь: Семеновский полк) выждал их и, только что они вступили (здесь: на их территорию), раздвинулся в интервал, грянул по ним пушками, и они ударились бежать по Крюковскому каналу; другие побежали по Галерной; следом за ними вдоль по улице сделано было несколько выстрелов, и это довершило все. Они рассыпались; конница поскакала за бегущими. Галерную с набережной и с канала окружили. Часть бежала через мост и через лед на Васильевский остров. Щепин-Ростовский тут же был схвачен.
... Через час после возвращения Императора был выход: вся фамилия Императорская, кроме Государыни Марии Федоровны, пошла в церковь. Пропели только: Тебе Бога хвалим! Император и Императрица молились на коленях, подле них стоял их сын. Вообрази чувство, с каким можно было слушать эту хвалебную песнь!
Имена заговорщиков были известны не только новому, но и прежнему Императору, и убийцы сами все вместе и в одну минуту явились перед отечеством. Всех главных действователей в ту же ночь схватили. Какая сволочь! Чего хотела эта шайка разбойников? Вот имена этого сброда. Главные и умнейшие Якубович и Оболенский; все прочие - мелкая дрянь: Бестужевы (4), Одуевский (А. И. Одоевский), Панов, два Кюхельбекера, Граве, Глебов, Горский, Рылеев, Корнилович, Сомов, Булатов и прочие. Милорадович умер в ту же ночь.
... Государь по возвращении своем во дворец написал к нему трогательное письмо, в котором между прочим находится следующее: Если бы я послушался сердца, то был бы уже при тебе; но долг меня удерживает. Нынешний день для меня тягостен; но этот же день доказал мне, что я имел в тебе друга и верных детей в Русском народе, за которого обещаюсь не жалеть своей жизни. Это точные слова письма. На словах же Государь приказал сказать умирающему: Мне жаль того, что случилось. - А мне не жаль, - отвечал он. Этот ответ в его слоге (здесь: остался верен себе), но как он трогателен! Он положил письмо на сердце и с ним умер. Я вчера приходил к его телу и с благодарностью поцеловал мертвую руку.
Всю эту ночь полки стояли на биваках перед дворцом; заряженные пушки нацелены были вдоль улиц. И в эту же ночь все заговорщики схвачены. Но подумай, кто еще взят? Трубецкой. Он незадолго перед этим приехал из Киева с женой. Во время дела он нигде не являлся; но план заговора и конституция, писанные его рукою, находится в руках Императора. Сначала он от всего отрекся; но когда Император показал ему бумагу, то он упал на колени, не имея возможности ни отвечать, ни защищаться. По cию пору не найден только один Кюхельбекер (был задержан в Варшаве (прим. ред.)), и, признаться, это несколько меня беспокоит. Он не опасен, как действователь открытый: он и смешон, и глуп; но он бешен, - это род Занда (фанатика, убившего Августа Коцебу)! Он способен в своем фанатизме отважиться на что-нибудь отчаянное, чтобы приобрести какую-нибудь известность. Это зверь, для которого надобна клетка. Можно сказать, что вся эта сволочь составлена из подлецов малодушных. Они только имели дух возбудить кровопролитие; но ни один из них не ранен, ни один не предпочел смерть ужасу быть схваченным и приведенным на суд с завязанными за спину руками. Презренные злодеи, которые хотели с такою безумною свирепостью зарезать Россию.
Следующий день был прекрасным днем нового царствования. 15-го поутру Государь явился перед собранными полками гвардии. Его приняли с громким Ура; он ходил по рядам пеших полков и говорил с солдатами. Потом сел на лошадь и поскакал к коннице. Везде громкое, продолженное Ура. Заблужденные бунтовщики, возвратившиеся к своему месту, все прощены; морскому экипажу возвращено его знамя, перед которым он и присягнул. Это и милостиво, и справедливо. От солдата было все скрыто: он был верен своей первой присяге и не хотел произносить новой, против которой его возбудили.
Эта невольная измена была некоторым образом доказательством верности. Изменники, или лучше сказать разбойники-возмутители, были одни офицеры, которые имели свой план, не хотели ни Константина, ни Николая, а просто пролития крови и убийства, которого цели понять невозможно. Тут видно удивительно бесцельное зверство. И какой дух низкий, разбойничий! Какими бандитами они действовали! Даже не видно фанатизма, а просто зверская жажда крови, безо всякой, даже химерической цели.
Осмотрев полки и распустив их, Государь пошел в Совет. Через несколько после того времени я встретился с князем Александром Николаевичем Голицыным, и он описал мне сцену величественную. Государь говорил просто, сильно и решительно; с величайшей ясностью описал все, изобразил, как он о нем думает и какие меры приняты для безопасности государства. Il avait l'eloquence d'un souverain (говорил, как и подобает Государю).
Теперь надобно сказать слово и о молодой Императрице. Она не обманула моего ожидания. Я восемь лет знаю ее и видел ее младенчески-счастливой в спокойной домашней жизни. Я говорил себе: она рождена для частного счастья. Это величайшая похвала, какую только можно сказать о душе человеческой: счастье в моем смысле есть высокая чувствительность, вера и твердый ум посреди обстоятельств благоприятных. Но я же всегда думал: она прелестна в счастье; но минута, в которую душа ее покажется во всей своей красоте, будет минута испытания. Эта минута наступила.
Карамзин был вместе с Царскою Фамилией во все время волнения. - Что касается нашей молодой Императрицы, то теперь я ее знаю. Это женщина заслуживающая удивления, - сказал он мне ввечеру того же дня. Это его слова. Во все время, - вообрази положение, муж под пулями, дело идет о троне и жизни, - она была удивительно спокойна, тиха и величественна, как вера в Бога. Но в ту минуту, в которую послышался первый выстрел, она упала на колени и подняла руки к небу с выражением молитвы и покорности, и тогда только полились слезы. Какая незабвенная минута для Карамзина, который это видел, и как бы я дорого дал, чтобы быть ее свидетелем.
В тот же день в вечеру я был у нее. Она сидела перед столом в своем кабинете; на столе две дочери; старшая играла; сын подле нее, и она уже была просто матерью, которая как будто искала утешения в том, что ее все дети были сохранены и с нею. Следы беспокойства душевного тихо изображались на лице; но она была такой же, какой я видел ее в дни спокойные; такая же и на корабле во время бури. Как при ней не иметь твердости и чистоты душевной?..
Что же сказать в заключение обо всем этом ужасном происшествии? То же, что говорит историк, описывая века ужасов, произведшие последствия благотворные. Хорошо, что они были…
