-1-
Свое первое литературное произведение я написал на первом курсе. Это были мои письменные показания в Комитет Государственной Безопасности, и уже тогда мой еще не успевший выкристаллизоваться стиль заиграл знакомыми красками. Вот как это было. Я лежал на кровати в своей комнате в нашей квартире на проспекте Молодежи и страдал. Время от времени измерял температуру – жар. Сорок градусов. Нам всем знакомо это состояние – простуда, изнуряющий кашель, голова раскалывается, к коже невозможно прикоснуться. Сил нет. Плохо, плохо, плохо. Зазвонил телефон, я снял трубку. Еле-еле.
- Вадим Рудольфович? – произнес голос в трубке. По имени и отчеству меня, наверное, еще никто никогда не называл. – Это вас беспокоит Николай Николаевич из Комитета Государственной Безопасности.
Мощный удар адреналина мгновенно отменил мое бессильное состояние, и я рывком сел на кровати. Имя Николая Николаевича уже неделю было у меня на слуху. Неделю назад мой сосед по лестничной площадке Женя Хорват напечатал на пишущей машинке несколько десятков листовок против ввода ограниченного контингента советских вооруженных сил в Афганистан, и они с Фрадченко стали обходить наши кишиневские вузы и прикреплять их кнопками к факультетским доскам объявлений. В политехе им удалось все сделать незаметно, но уже в сельхозинституте их быстро арестовали, и вот уже неделю Николай Николаевич вызывал на дачу показаний всех вокруг вообще.
- Вадим Рудольфович, - веско произнес Николай Николаевич. – Почему бы вам не заглянуть ко мне через 45 минут? Часиков эдак в 2:30? У меня к вам есть парочка вопросов.
- Николай Николаевич, - ответил я, преодолевая страх. – Я, к сожалению, не могу этого сделать. У меня жар, температура 40.
- Вы ведь в университете учитесь? – спросил Николай Николаевич без всякой паузы.
- Да, - подтвердил я.
- А вы хотите продолжить свою учебу? – весело поинтересовался Николай Николаевич.
- Да, - подтвердил я.
- Жду вас через 45 минут, - веско сказал Николай Николаевич. – А пропуск я вам на проходной оставлю.
- Скажите, - задал свой первый вопрос Николай Николаевич через 45 минут, когда я, с гулко бьющимся сердцем, усаживался на прибитый к полу стул в его кабинете с портретами Дзержинского и Андропова. – Как вы познакомились с Александром Фрадченко?
- Я возвращался домой в феврале, - начал я отвечать на его вопрос. – Холод, метель. Темень. В подъезде на ступеньках на третьем этаже сидел пьяный, он качался из стороны в сторону и стонал.
- Мне плохо! – четко произнес он, когда я обходил его, поднимаясь по лестнице. – Мне плохо, плохо, плохо! Мне плохо в этой стране! А Хорвата нет дома!
- Когда я вошел в квартиру, - продолжал я свой рассказ, - бабушка спросила меня: «Пьяного Фрадченко видел? На, отнеси ему тарелку борща. Подожди, пока он все съест, и тарелку назад забери».
- Любопытно, - улыбнулся Николай Николаевич. – А где вы познакомились с Геннадием Казанова-оглы?
- Я возвращался домой в марте, - ответил я. – Промозглая погода, слякоть. Темень. На ступеньках на третьем этаже сидел пьяный, качался из стороны в сторону и стонал.
- Мне плохо, плохо, плохо! – сказал пьяный мне, когда я огибал его, поднимаясь по лестнице. – Мне плохо, я ноги промочил, а Хорвата дома нет!
Я принес ему бабушкиного куриного бульона и мы познакомились. Это был Казанова-оглы. Генка.
Николай Николаевич засмеялся.
- Не может быть! – прокомментировал он. – Вы это не придумываете? Как забавно! И этот тоже!
Николай Николаевич весело, по дружески, на одной волне, беседовал со мною, кажется, около 5 часов, мое сознание плавилось от жара. Мне было, наверное, намного хуже, чем Фрадченко и Казановглу в момент знакомства со мной, да и во все остальное время.
Все вопросы Николая Николаевича были однотипны. Где я познакомился с Мишей Драйзером? Где познакомился с Юлей Семенченко? Выяснилось, что со всеми интересующими Николая Николаевича лицами я познакомился на лестнице своего подъезда, где они, находясь в состоянии алкогольного опьянения, дожидались Хорвата.
- Это же у вас как Ярослав Гашек, - сказал мне на прощание Николай Николаевич. – Как Ильф и Петров. Вы все это запишите в точности, и оставьте мне завтра на проходной. Я подошью к делу.
На следующий день Николай Николаевич мне перезвонил. Температуры у меня, к слову сказать, уже не было. Я выздоровел. Так что я открыл новый неизвестный до меня способ лечения простуды – вызов на дачу показаний в КГБ. Как рукой снимает!
- Вадим Рудольфович! – весело сказал Николай Николаевич в трубку. – Замечательно написано! Стиль - как у Довлатова! Я читал и хохотал.
- Только вот, - продолжил он. – Концовки у вас нет. Без нее слабенько. Тут между концом вашего рассказа и подписью было немного места, и я сюда от себя вписал: «Как комсомолец, я все это осуждаю».
Так я столкнулся с первой в своей жизни редакторской правкой.
- Концовка очень важна, - объяснил мне Николай Николаевич. – Без нее голо.
Я промолчал. Упоминаю сейчас об этом с чувством стыда. Пусть лучше бы голо было. Но с редакторами спорить, сами знаете, иногда опасно. Хотя, на что я там уж на такое согласился? Как комсомолец я злоупотребление алкоголем осуждаю, а как не комсомолец – не осуждаю! Ладно, можно многое уклончиво писать по этому поводу, но я, тварь дрожащая, его правку со страху принял, и тем самым навсегда запятнал свое честное имя.
-2-
- Вадим! – сказала мне вчера моя психоаналитик. – Вадим! Я читаю все, что ты пишешь в фейсбуке, и мне ничего не нравится!
Лица я ее не видел – я лежал на кушетке, скрестив руки на груди, а она сидела со своим блокнотом позади. Я видел краем глаза только ее изящную ножку в красной туфельке с длинным каблучком. Эти психоаналитики во время сессий, знаете, всегда сидят, положив ногу на ногу.
- Велкам ту зе клаб, - ответил я ей. – Никому не нравится. В фейсбуке все только и делают, что критикуют меня хором… Гнобят!
- Понятное дело! У тебя же есть одна существенная литературная проблема, - объяснила суть психоаналитик. – У тебя же там никогда нет тебя самого. Ты там за своей этой псевдоиронией скрываешь свои истинные глубокие чувства. Такое впечатление, что ты очень чувствителен, чрезмерно раним, и поэтому ты никого не впускаешь в свое внутреннее пространство. Да? Где твои собственные мысли? Где эмоции? Где твое отношение к происходящему?
К этому её вопросу я был хорошо готов.
- Знаешь, - ответил я без паузы. – Эта точка зрения мне хорошо знакома. Мне на это еще Николай Николаевич в юности указывал.
- Не знаю, - продолжал я. – Может мне и правда изменить себе? И поменять стиль? И в конце каждого рассказа действительно писать, мол, что как комсомолец, пионер и октябренок я все это осуждаю? Так будет лучше?
- Намного лучше! – воскликнула психоаналитик. – Мы же, твои психоаналитики, не просто твои забавные байки хотим услышать. Мы хотим узнать о, знаешь, о тончайших телодвижениях твоей глубокой души. Вот что на самом деле подкупает читателя!
- Николина Николаевна, - ответил я, называя ее по имени отчеству. Ее, мою психоаналитика, так на самом деле зовут, Николина Николаевна. Я об этом там у себя в самом начале забыл упомянуть.
– Николина Николаевна! - ответил я. - Понимаешь, я и на самом деле очень боюсь раскрываться. Ты права!
- Критики опасаешься? – с пониманием, вполголоса произнесла моя психоаналитик.
- Нет, - возразил я. – Тут другое совсем. – Я же в университете учусь как бы до сих пор. На первом курсе, как бы. И я хочу продолжить как бы учебу. А раскроешься – так они тебе сразу дело пришьют!
- Кто они? – не поняла психоаналитик.
- Да вот сегодня, - объяснил я. – Звонок в дверь. Открываю – на пороге стоит Николай Николаевич.
- Вам посылка! – говорит. Смотрю – а он в форме UPS. Почтальон.
- Потом, - продолжал я. – Еду к тебе, сажусь в убер. Водитель – тоже Николай Николаевич. В кепке с шахматными квадратиками.
- Куда изволите? – спрашивает.
- Телевизор включаю, - не останавливался я. – Там Трампа показывают. Постарел, конечно, сильно. Но мимика – такая же, какая у него была много лет назад в его кабинете с Андроповым и Дзержинским на стене.
- Понимаешь? – без надежды на понимание спросил я. – Они же везде! На работе, в супермаркете, в ресторане Кэпитал Грил! Раскроешься им - и пиши пропало. Нет, я лучше за своей псевдоиронией буду прятаться. Как бы, я – не я, и байка не моя!
- Понимаешь, - продолжал я. – Когда люди пишут, они многие пишут для вечности. Есть только ты и вселенная. И чистый лист бумаги. Но у других это не так. Эти вторые, когда пишут, у них перед глазами всегда стоит образ их читателя. Они для него пишут. Понимаешь?
- Вот мне как-то Гохберг признался, - рассказывал я. – Что когда он пишет свои математические статьи, то у него перед глазами всегда лицо Крейна, его учителя. Он все, что Гохберг делал, он делал для Крейна. Хотя тот уже 20 лет, как умер.
- Ха! – продолжал я. – А Сэлинджер вообще однажды пошутил. Ему редактор Нью Йоркера однажды посоветовал писать проще, мол, тогда к тебе потянутся люди. Мол, Сэлинджер непонятно для кого пишет, не чувствует, не знает своего читателя.
- И Сэлинджер тогда, - продолжал я, - написал у себя там во введении, что он очень хорошо видит своего читателя. – Вы будете спорить, - обратился Сэлинджер к своему читателю, - вы будете не соглашаться, но вы – орнитолог. Вас приводит в восхищение тот факт, что сердце кулика бьются со скоростью 360 ударов в минуту. И этот кулик, весом всего в 7 граммов, может без еды и воды перелететь через Атлантический океан.
- Вот, - продолжал я. – Я – как Сэлинджер. Я тоже хорошо представляю себе своего читателя. Когда я пишу, у меня перед глазами всегда стоит лицо Николая Николаевича. Который всегда улыбается добродушно. Который вроде может и похвалить меня, к примеру Зощенко там упомянет или Довлатова. А сам только и думает о том, чтобы мебя прищучить на самом деле… Шаг в сторону, и…
- Понимаешь? – спросил я свою психоаналитика. – Нельзя уж слишком раскрываться, они же не дремлют!
- Но ведь от этого же страдает качество твоих текстов! – воскликнула моя психоаналитик. – Это же у тебя там карикатура на действительность. Пародия! Всего-навсего. Где романтика? Это же у тебя там не берущий за душу за нашу женскую реализм! А фельетончики какие-то просто несчастные! На одном гротеске элементарном ты же далеко не уедешь, это-то ты понимаешь?
- Знаешь, - после паузы ответил я. – Реализм, гротеск… Шмуализм, шмотеск, я в этих вещах слабо разбираюсь. Я же как? Просто записываю дословно, к примеру, то, что ты сейчас мне говоришь. И от себя ничего не добавляю. А ты говоришь, что это у меня гротеск получается. Ну, ладно. Значит, жизнь – гротеск. Значит, реализм – это когда они добавляют к жизни какой-нибудь николайниколаевичевский дополнительный пафос…
- Ты уходишь в денаял, - объяснила мне моя психоаналитик. – Закрываешься, чтобы не услышать мой мессидж. Давай сравним твои посты в фейсбуке с творчеством Толстого. Льва Николаевича? Давай? Войну и Мир сравним с твоими текстами о Нечипоренко?
- Ну, давай, - ответил я.
- Вот смотри, какая у Толстого психологическая глубина у каждого, у каждого персонажа, - сказала Николина Николаевна. – Сложность, противоречивость. Отсюда и сотни страниц. А у тебя что? Да тебя же больше чем на полстраницы не хватает!
- Так Нечипоренко же, - возразил я. – Разве его сравнишь по глубине характера с той же Наташей Ростовой? Куда там сотни страниц о нем писать? Твой же Толстой, он разве об Элен Курагиной длинно писал? Иногда ведь не развернешься. И что делать если вокруг меня нет ни одной Наташи? А только одни Элен? Что делать?
- Нет, мне, конечно, нравится Толстой, - добавил я. – Очень нравится! Ты правильно говоришь, глубина, полифония.
- Но он же там, - добавил я. – Он же тоже по Николаю Николаевичу идет зачастую. По самому элементарному Николаю Николаевичу! Все время свои нравоучения добавляет, как пионер и комсомолец. А они мне не близки. Хотя нет, не в этом дело. Я же читаю того же Достоевского, и даже если мне его мысли не близки, я ему все равно верю. А Толстому – нет. Потому что у Достоевского все внутри человека, бог и все такое. А у Толстого – снаружи. Такое впечатление, что Толстой одно напишет, а потом вспомнит, что там, на небесах, сидит Николай Николаевич. И Толстой специально для него своё «Я, как комсомолец, осуждаю» и допишет искусственно.
- Ты всегда мне возражаешь, - улыбнулась моя психоаналитик. – Всегда отрицаешь свои глубинные мотивы и поползновения. А ведь моя цель – помочь тебе самому во всем разобраться. И превратить твою гротескную однолинейную личную жизнь в полифонический многоплановый реалистический океан. Ведь твоя жизнь скудна, игемон!
- Ну, а помимо того же Толстого есть и Кафка, - продолжал я думать вслух. - И Довлатов тот же пресловутый. Где там у них многоразмерность?
- Словом, - подвела итог она. – Ты считаешь, что размерность и глубинная проработка – это не самоцель, да?
- Ну, каждый текст – это как математическая модель, - объяснил я. – Мы составляем модель, формулы там записываем разные. И если модель какое-то явление правильно описывает, то это неважно, что она простая. А если не описывает, то какая разница, что она сложная? Да, сложность – не самоцель. Цель – применимость модели к описанию конкретного феномена.
- Вот скажи, - продолжал я. – Вот вы, психоаналитики. У вас же у самих модели примитивнейшие! Вы же все объясняете одним и тем же, сексом. Вот я до тебя ходил на сессии к Зигмунду Фрейду. И Фрейд мне говорил, что все мои жизненные проблемы проистекают из того, что я во втором классе делал домашнее задание по родной речи с Олесей Олейник. Косички там у нее были, юбочка короткая. И все такое. И мы с этой Олесей Олейник читали заданное на дом стихотворение «Праздник в колхозе» Исаковского. Ей оно очень нравилось, а мне – нет. Но я ей опасался об этом сообщить. А вдруг она расскажет Николаю Николаевичу, и меня из октябрят выгонят?
- Вот скажи, - спросил я. – Разве меня, мою ширину, глубину и длину, мою многоплановость, разве их можно объяснить всего лишь одним кратковременным эротическим переживанием во втором классе?
- Можно, - ответила моя психоаналитик.
- Ага, конечно, - ответил я. – Ясное дело.
Краем глаза я заметил, что Николина Николаевна поменяла ногу. Переложила с левой на правую на правую на левую. И я увидел уже ее правый красный изящный каблучок.
- Наше время истекло, - сказала она. – Продолжим в следующую пятницу.
Когда я был уже в дверях, она остановила меня вопросом.
- Твоя зацикленность на гротеске, - сказала она. – Она мешает тебе писать о многих важных вещах. Скажем, о трагических. Ты же там, у Николая Николаевича, наверное, сидел и дрожал от страха. У тебя язык к гортани прилип. Как бы, два человека разговаривают, а на самом деле это столкновение ничтожной личности и всесильного государства. Которое может тебя раздавить в любой момент ненароком и даже этого не заметит. И потом, вы с ним беседовали, так сказать, как бы притворялись своими друг для друга. Это на поверхности. Но на самом деле, между строк, вы оба понимали, что вы чужие. Из этого же такой психологически тонкий рассказ сделать можно! А у тебя что? Все хи-хи, да ха-ха? И потом, ты же там сидел, я это знаю, и каждую секунду боялся что-то лишнее сказать. Как они могут потом использовать твои слова? Где это все у тебя? Где?
- Кстати, - спросила моя психоаналитик. – Самое главное. Что там дальше случилось тогда с Хорватом и Фрадченко? Что им сделал Николай Николаевич?
__________________
Не совсем в тему, но все же: МОСТ ЧЕРЕЗ ХАЙВЕЙ
