О возвращении к детским стихам, о незамеченной прозе и пароле стихотворений сторонника поставангарда. Беседовала Виктория Татур.
Янис Грантс — поэт, живущий на Южном Урале. Родился в феврале 1968 года во Владивостоке. В связи с военной службой отца жил в Советской Гавани, Ленинграде, Кирове. Учился на историческом факультете Киевского государственного университета. Служил срочную службу на большом десантном корабле Северного флота. После службы остался в Заполярье и работал на торговых, рыболовецких судах, буксирах, приписанных к Мурманску и Архангельску. В Челябинске — с 2002 года. Вплоть до закрытия эфира вёл авторскую рубрику «Молодые голоса» в телепрограмме «Новости культуры — Южный Урал». Лауреат «Независимой поэтической премии П» (2008), премии города Челябинска в области культуры и искусства «Золотая лира» за 2013 год и других. Публиковался в журналах «Крещатик», «Волга — XXI век», «Знамя», «День и ночь». Автор пяти книг стихов и книги прозы. Янис Грантс внесен в список ста лучших поэтов России по версии литературного журнала «День и ночь».
В.Т.: Янис, насколько я знаю, ты рос в «читающей семье». Видимо это и повлияло на то, что ты сам, будучи еще ребенком, в какой-то момент стал издавать свой собственный домашний журнал «Крокодильчик». И вот, казалось бы, такой одаренный литературный мальчишка попадает по срочной военной службе на десантный корабль Северного флота. Я полагаю, для этого, безусловно, нужна выдержка и самая настоящая смелость. Но затем ты остаешься в Заполярье, где еще какое-то время работаешь на торговых судах, рыболовецких траулерах и буксирах. Такая тяжелая, требующая мужества работа, повлияла на твое если не становление, то развитие как поэта?
Я.Г.: Что касается импульса, побудившего меня в семилетнем возрасте стать поэтом (наверное, всё же поэтом в кавычках), то я уверен: никто, нигде и никогда не знает ответа на вопрос, почему одни люди пишут стихи, а другие — нет. Но поскольку на встречах постоянно задают вопрос об истоках творчества, то ответ я просто-напросто придумал. И он приблизительно совпадает с твоим предположением. Я всегда отвечаю, что начал писать стихи от любви. Читали-то у меня в семье — читали, но ещё и безоговорочно любили друг друга. Мне очень и очень повезло. В такой обстановке ничего другого не оставалось — я был обречён на стихотворчество.
А что касается службы на флоте и жизни в Заполярье, то с высоты пятидесятилетнего возраста это действительно кажется чем-то особенным. Но на самом деле 18-20-летний человек полон сил, отваги, готов к приключениям, как мне кажется, именно в силу возраста. Рулевой на большом десантном корабле, плотник на траулере — это действительно не сахар. Но если говорить о влиянии на поэтику, то, на мой взгляд, это не суровая, как ты выразилась, мужская работа, а природа Севера. Потому что взаимоотношения между людьми, жизненные, так сказать, коллизии приблизительно одинаковы что в коллективе детского сада, что в коллективе буксира «20-й МЮД» (МЮД — это международный юношеский день, на таком работал не я, а мой дедушка). А природа Севера — это холод, полярная ночь, карликовые берёзы, снег в июле. Это скупость, если не сказать бедность красок, форм и, наверное, чувств. Отсюда выпуклее видится яркость какой-то отдельной детали. Мне кажется, что мои стихи похожи на Север: они немногословны, бедны на события, да и рифмы в них, как правило, заезженные. В них мало света и много тревоги, а иногда и отчаяния. Весь текст зачастую держится на какой-то одной причудливой детали. Север, что и говорить.
В.Т.: Если я не ошибаюсь, ты стал известен в первую очередь как детский поэт. Я не понаслышке знаю, что это требует особого подхода, очень трудоемкого, хотя текст внешне может казаться легким, почти легковесным. Ведь необходимо обладать не просто знанием, а пониманием детей, их характеров, желаний, трудностей. Тебе действительно удается писать с задором, с юмором. И у меня такой вопрос: что ты испытываешь, когда пишешь для детей? Это желание что-то передать, рассмешить или же в тебе все еще живет тот внутренний ребенок, которому есть, что сказать?
Я.Г.: Известный детский поэт? Как-то мы ездили с выступлениями по Белоруссии вместе с издателем Мариной Волковой и поэтом Михаилом Придворовым. Так вот, на дверях одной детской библиотеки было объявление: «Сегодня с вами встретятся знаменитые поэты из России». С тех пор мне больше нравится быть знаменитым, чем известным. Хоть это и некрасиво.
Ох уж эти детские стихи. Когда где-нибудь в библиотеке объявляют: «А теперь перед вами выступит Янис Грантс, который пишет для вас забавные истории, потому что сам остался в душе мальчишкой…», то мои глаза наливаются кровью, и мне хочется закатить скандал. Но до этого, конечно, не доходит — я улыбаюсь, и всё. Да, какие-то детские черты во мне есть: я очень доверчив, например. А ещё могу удивляться чему-то невероятному на полную мощь — ну, до слёз. Обревелся, например, когда свою произвольную программу на чемпионате мира по фигурному катанию исполнял американец Нэйтан Чен. Но ведь в моём возрасте эта доверчивость, эти слёзы — никакой не плюс, а наоборот. Я человек за пятьдесят со свойственными этому возрасту и мне лично фобиями, страхами, комплексами.
Отсюда, вероятно, и мой подход к написанию детских стихов. И он принципиально отличается от процесса написания стихов взрослых. Я воспринимаю детское стихотворение как задачу, головоломку, которую я должен изящно решить. Итак, у меня есть история (придуманная мной, подсмотренная, прочитанная, подслушанная), я знаю её начало и конец. Моя задача превращается из художественной в техническую: я должен выбрать самые подходящие приёмы, я должен уложить слова в строчки так, чтоб самому захотелось завидовать такому полёту.
Я достаточно трезво отношусь к своим детским стихам. Думаю, что удачных среди них — пять или шесть. Главные детские стихи мной всё же не написаны. Но они будут написаны. Ещё лет десять назад в интервью, кажется, «Комсомольской правде — Челябинск» я заикнулся, что не хочу писать для детей весёлые истории, а хочу поднимать темы неполных семей, домашнего насилия и алкоголизма, хочу обратить внимание детей на то, что существуют бездомные и особенные люди, как теперь говорят, с ограниченными возможностями. При этом я добавил, что это деликатные темы, я ищу подходы и, конечно, не собираюсь окунать юное поколение в «чернуху». Я просто хочу показать многогранность жизни. Конечно, особого резонанса эта моя речь не вызвала, но несколько реплик всё же прозвучало. Смысл этих высказываний приблизительно сводился к следующему: Грантс хочет лишить детей собственно детства.
Но я обязательно вернусь к грустным или даже трагическим детским стихам, как только пойму, как это можно сделать.
В.Т.: С реакцией детей на стихи все довольно понятно. Они живо реагируют и искренне показывают, нравится им произведение или нет. А как с так называемой взрослой прозой? Тебе важно мнение слушателя? Или творец выше критики?
Я.Г.: Со взрослой прозой мне тоже всё предельно понятно: автор всегда прав. Он не выше критики и не ниже её, он человек, принимающий решения. Что я имею в виду? Я должен кому-то доверять. Это значит, что я должен кому-то показать свою только что написанную вещь. Раньше это было целое литературное объединение ЧТЗ имени Михаила Львова. Все замечания я фиксировал и какие-то из них находил убедительными. Теперь этот процесс незначительно изменился: место целого литкружка занял один человек — расчудесный прозаик и организатор культурного пространства из моего города Юрий Фофин. Мне кажется очень важным, чтобы у тебя был такой редактор — в лице целого литкружка или одного человека. Но окончательное решение всегда за мной.
Если же ты говоришь о мнениях про мою опубликованную прозу, то таковых очень мало. А самую достойную внимания вещь — рассказ в рассказах «Луи с грабаркой» — и вовсе никто не заметил. Да, здесь не заметили. Эту прозу заметил Сергей Морейно, и сейчас «Луи с грабаркой» выйдет отдельной книгой на латышском языке. По-моему, один этот позитивный факт перекрывает все жалобы на то, что мою прозу не замечают.
В.Т.: Не хочется относить тебя к какой-то категории, но я уверена, что ты из тех немногих поэтов, которых, прочитав однажды, невозможно забыть. Например, такие твои строки: «Человек несёт больную птицу к ветврачу. Он бы продал мать родную, чтоб помочь грачу». Это стихотворение заканчивается довольно печально, но дело даже не в этом. Оно читается, как речитатив, как заклинание, после которого ничего не хочется говорить, так оно пронзительно, до мурашек. Любопытно, конечно, спросить, как ты это делаешь, но я понимаю, что это некое таинство. А мне интересно, что ты испытываешь в тот момент, когда создаешь такие строки? Что наступает после написания стихотворения?
Я.Г.: О, спасибо. Давай начну с, как ты выразилась, категории. Однажды Данила Давыдов написал, что меня можно причислить к сторонникам поставангарда в его дадаистическом изводе. И далее: «Синтаксические и звуковые ряды для Грантса — не способ автоматизации или деавтоматизации высказывания, а способ приникновения к доязыковым, парамузыкальным, отчасти заговорным основам речи…» Я так офигел, что запомнил это высказывание, наверное, навсегда. Мне кажется, что твои слова про речитатив и заклинание — это те самые заговорные основы речи из колонки Данилы. Мне нравится такое совпадение.
Теперь впору сказать о том, что взрослые стихи пишутся мной принципиально иначе, нежели детские. Там — готовая история и задача, здесь – только слово или два. Все мои стихи начинаются с какого-то услышанного, прочитанного, придуманного слова. Я называю его паролем стихотворения. В ходе работы пароль может совсем пропасть из текста, но свою главную роль при этом он уже сыграл. Итак, замысла нет. Есть неимоверное волнение, какое-то кручение и сталкивание чего-то в голове и сердце. Да, таинство. Я работаю долго, правлю бесконечно. Для стихотворения, в котором в результате останется шестнадцать строк, может быть написано сто шестьдесят. Момент написания стихов — это момент счастья. Это я доподлинно знаю.
После наступает восторг: наконец-то главное стихотворение жизни — программное, небывалое, самое-самое — написано. Но уже через два дня оказывается, что всё не так. И восторг заменяется на усталость, обиду, разочарование, иногда — отчаяние.
В.Т.: Я знаю, что ты являешься создателем литературного салона «Грабля» в Челябинске. Хочу сказать, что название уже интригует. Оно наверняка имеет какой-то подтекст? И, конечно, интересно, что происходит на таких литературных встречах, какой они приобретают формат и можно ли попасть на них рядовому слушателю?
Я.Г.: О, «Грабля». Салон выполнил своё предназначение и прекратил существование уже довольно давно. Когда я стал «вливаться» в челябинскую поэтическую среду, то мне захотелось познакомиться со многими персонажами поближе. Это сработало неожиданно громко: объявлялись квартирники того или иного поэта и народ валил валом. Название мне тоже нравится. Во-первых, потому что у этого слова нет единственного числа, а у меня — есть. Во-вторых, потому что три первых буквы моей фамилии и названия салона совпадают. Ну, и в-третьих, потому что в голове всегда маячит та самая поговорка, которой можно иллюстрировать творчество любого, наверное, поэта.
Со временем на «Грабле» стало меньше стихов и больше алкоголя. Я устал, захотел тишины и прикрыл дверь.
