Рассказ Павла Андреевича Колзакова (с комментариями сына, Константина Павловича)
25 ноября 1825 года, в 7 часов вечера, когда получено было известие о кончине государя, в Варшаве находился брат великого князя Константина, великий князь Михаил Павлович. Оба великие князя провели всю ночь в слезах и молитве, а к утру, великий князь Константин созвал к себе только самых близких к нему доверенных лиц, в числе которых был и мой отец (Павел Андреевич, 26 ноября 1825 г.).
Выйдя с заплаканными глазами из своего кабинета, Константин Павлович, объявил о горестном событии, постигшем его и всю Россию. Великий князь говорил с большим чувством, беспрестанно утирая платком катившиеся слезы, и с возрастающим волнением повторял:
- Наш ангел отлетел, я потерял в нем друга, благодетеля, а Россия отца своего.
И увлекаясь постепенно, цесаревич прибавил:
- Кто теперь поведет нас к победам, где наш вождь! Россия осиротела, Россия пропала!
Затем, закрыв лицо платком, Константин Павлович предался на несколько минут величайшему горю. Все присутствующее молчали, стоя с поникшими головами; в это самое время отец мой, видя, что никто не решается приветствовать нового государя, не зная ничего об отречении его от престола, решился, выступить из среды других, и сказать:
- Ваше Императорское Величество, Россия не пропала, а приветствует... но не успел он докончить свою фразу, как Константин Павлович, весь вспыхнул, бросился на него, схватил его за грудки, и с гневом вскричал:
- Да замолчите вы! Как вы осмелились выговорить эти слова! Кто вам дал право предрешать дела, до вас не касающиеся? Знаете ли вы, чему вы подвергаетесь? Знаете ли вы, что за это в Сибирь и кандалы сажают?! Извольте сейчас же идти под арест и отдайте вашу шпагу!
Изумленный, не зная, что и подумать, мой отец отдал свою шпагу графу Куруте, тут же бывшему, и удалился во флигель дворца, в комнаты, занимаемые этим генералом. Полчаса спустя вошли туда вместе с Курутой и прочие присутствовавшие при этой сцене, и стали упрекать отца моего за его выходку.
- Что тебе вздумалось, - говорили они ему, - подать голос в такую минуту? Ты ушел, а нам досталось. Он нас упрекал в совершенном бесчувствии. У вас сердца нет, вся ваша ко мне преданность одна маска! Вы бы желали меня видеть на престоле только из личных видов, все ваше мнимое усердие - один расчет, вы только служите из-за крестишек и ленточек, и тому подобное.
Курута также присоединил к ним свою нотацию, и писклявым голоском своим сказал: - Мон сер, я не понимаю, как вы не узнали до сих пор великого князя, а еще так долго при нем находитесь. Вам известно, что его высочество не любит, когда его перебивают; что это за выходка такая в самом деле?
- Да помилуйте, Дмитрий Дмитриевич, - отнекивался мой отец, - я ждал, чтобы кто-нибудь из вас его поприветствовал как Государя, но все молчали; наконец, мне больно было видеть его отчаяние и я хотел отвлечь его на время от его горести, ободрить его тем, что Россия не пропала.
- Да какое вам, мон сер, дело до этого, - возражал Курута, - Россия пропала... ну, и Христос с ней, что пропала! На словах все мозно сказать, но к чему тут было возразать!
Признаюсь, несмотря на свое взволнованное состояние, в котором я тогда находился, я не мог вытерпеть, чтобы не расхохотаться вместе с прочими; хитрый грекос и сам засмеялся, и прибавил: - Вот вам, мон сер, ваша шпага, которую великий князь приказал вам возвратить, мозете свободно отправиться домой, - с этими словами он раскланялся и пошел провожать в. к. Михаила Павловича, который в этот день уезжал в Петербург.
Прошло около двух недель после этого происшествия. Цесаревич во все это время не выезжал из Бриловского дворца и никого не принимал, занимаясь исключительно перепиской с Петербургом; только некоторые из его свиты посвящены были в тайну, и с ним деятельно работали.
В этом числе были, сколько припомню, Д. Д. Курута, Н. Н. Новосильцев, А. А. Жандр, барон П. О. Моренгейм (управлявший дипломатической частью, большой делец), И. Д. Данилов и, кажется, Кривцов (?), прочие же ничего не знали о том, что делается.
Между тем, в Варшаве, весть о смерти государя уже разнеслась повсюду. Движение в городе сделалось необычайное (в Варшаву к великому князю или императору одни за другими скакали из разных концов России вестники с донесениями: от в. к. Николая Павловича личный адъютант Л. Е. Лазарев, от в. к. Константина бывший адъютант, сердечный, неизменный друг Федор Петрович Опочинин).
Все знатнейшие чины двора, военные и гражданские, войско и духовенство, русское и польское готовились к присяге и ждали только приказаний. Весь город был на ногах, к Бриловскому дворцу подъезжали отовсюду гонцы, адъютанты, наконец и сами начальники за приказаниями и за новостями, но приема не было. Великий князь сказался нездоровым, - и все получали один и тот же ответ: "Приказания в свое время будут объявлены, а покуда все остается по-прежнему". Любопытство дошло донельзя.
Подъезд графа Куруты в дворце был осаждаем толпой русских и польских служащих лиц. Но он также не принимал и грубый лакей, бывший у него постоянно в сенях, все отвечал на один и тот же лад: "Граф спит, или графа дома нет", не вдаваясь ни в какие разговоры, несмотря на предлагаемые ему часто злотувки.
На третий день подъехал к нему даже сам наместник, старичок граф Зайончек в парадном мундире и ленте и узнав, что граф спит, - велел его разбудить, потому что весь Государственный Совет и Сенат уже собрались в парадных мундирах и в полном комплекте в ожидании присяги, но и тут добиться он ничего не смог, - Курута ушел задним ходом к великому князю и не показывался.
Вся Варшава переполошилась. Все были как в лихорадке. Стали друг к другу разъезжать за новостями, много было толков, предположений, заискиваний; дамское общество в особенности было в большой тревоге, и кто только имел какую-нибудь лазейку в Бриловском дворце, тот ею пользовался.
Подъезжали с разных сторон и к княгине Лович: к ее родственникам, допытывались даже у камер-юнгферы или у горничных, но ничто не помогало. Как римский конклав до избрания нового папы, так и Бриловский дворец был нем и не высказывался, пока наконец после долгих ожиданий истина не разъяснилась и великий князь не объявил о своем отречении.
Из рассказа И. Д. Данилова
Великий князь Константин Павлович просил позволения вступить в брак с княжной Лович, но оное он получил, не иначе, как через отречение от престола. Великий князь не знал, как писать отречение. Император Александр сказал ему, изложи свою мысль как можешь. Великий князь изложил. Император Александр собственноручно исправил его приписками между строк, по бокам и помарками. Набело отречение переписал князь Александр Николаевич Голицын в кабинете государя.
Великий князь Константин Павлович, подписав переписанное, черновик взял к себе. Он был уверен, что об этом акте никто не знает, кроме него, Государя Александра, Императрицы Марии Федоровны и Голицына. Однако полагал, что Императрица-мать сообщила об этом и великой княгине Екатерине Павловне, так она была ее любимицей.
В тот самый день, когда все стали расходиться из Браиловского дворца, великий князь увидев отца моего в числе прочих, сказал ему: - Павел Андреевич, останься. Затем проведя его в свой кабинет спросил: - Ну что, слышал ли ты, и понимаешь ли теперь?
- Слышал, ваше Императорское Высочество, - отвечал мой отец.
- Ага! Ну скажи мне теперь, по совести, прав ли я был или нет?
- Ваше императорское высочество, не мне судить об этих делах, - это была ваша воля (Великий Князь повторил, однако свой вопрос, но когда узнал, что отец мой в то время не был посвящен в его тайну, то изъявил сожаление о своей горячности).
Затем последовало довольно долгое объяснение, в котором Константин Павлович весьма откровенно высказал все причины, побудившие его к отречению; под конец он был очень растроган и, желая загладить прежнюю свою вспыльчивость, он взял отца моего за уши обеими руками (обыкновенный его прием, когда он был в духе) и притянув моего отца к себе, стал целовать его в лицо, ласково приговаривая:
- Надеюсь, ты на меня не сердишься; кто старое помянет, тому глаз вон. Я знаю тебя давно, ты мне душой предан, сохрани мне это чувство до конца, и будь уверен, я сумею всегда ценить это, вот тебе моя рука!
Отец впоследствии рассказывал, что он был так взволнован в эту минуту, что ничего не мог выговорить; слезы у него так и катились из глаз.
Рассказ этот дошел впоследствии до сведения Государя Императора Николая Павловича; и при первой встрече с отцом моим, Государь попросил его передать ему все подробности этого эпизода и с живейшим любопытством выслушал рассказ.
Чувство глубокой преданности к своему благодетелю Константину Павловичу мой отец сохранил до конца, и доверие к нему великого князя не изменилось. Во всех счастливых и горестных минутах жизни Цесаревича, отец мой всегда его сопровождал; так, например, он был один из немногих свидетелей венчания Цесаревича с княгиней Лович; ему одному поручил великий князь жену свою в страшную ночь революции в Варшаве; он был постоянно при ней в Белостоке и Витебске и ему одному пришлось закрыть глаза своему благодетелю в Витебске в день внезапной его кончины (заразился холерой (прим. ред.)), и привезти тело его в Петербург.
