Наконец-то придя в себя после, как сейчас сказали бы, ДТП, Пушкин возвращается в Москву 19 декабря 1826 года. Последующие два года выглядят достаточно спокойными.
Поэт, кажется, живёт обычной светской жизнью: бывает у друзей, часто посещает спектакли итальянской оперы, солист которой Доминик Този, выступая в концерте, исполнил романс «Черная шаль» на стихи Пушкина по-русски.
Но и в эти дни Пушкин не забывает о друзьях-декабристах. Вскоре по приезде в Москву в сентябре он знакомится, а затем часто встречается с другом И.И.Пущина Василием Петровичем Зубковым. Зубков был женат на Анне Фёдоровне Пушкиной, дальней родственнице поэта, и вскоре Александр Сергеевич уже будет серьёзно увлечён её сестрой Софьей (об этом я писала здесь).
Но, думаю, Зубков был интересен для Пушкина и по иной причине. Он вместе с Пущиным входил в так называемое «Общество Семисторонней, или Семиугольной, звезды». 3 января 1826 года Зубков был арестован и провёл около полутора месяцев в Петропавловской крепости. Его освободили «с оправдательным аттестатом», но свои воспоминания о прошедших событиях он оставил в записках на французском языке. «Они исполнены исторического и бытового интереса. Приёмы допроса декабристов, условия их содержания, личности членов Следственной комиссии охарактеризованы в них очень метко, переплетаясь с чертами из общественной жизни того времени», - писал об этих записках известный русский юрист и общественный деятель А.Ф.Кони.
Наверное, Пушкин много говорил с Зубковым о пережитом им, узнавая от него подробности произошедшего…
В самом конце 1826 года Москва прощается с двумя прекрасными женщинами, отправляющимися в добровольное изгнание.
26 декабря З.А. Волконская устраивает вечер в честь жены брата своего мужа (не знаю, как назвать это родство) Марии Волконской, уезжающей в Сибирь к мужу. Конечно же, Пушкин был на этом вечере. «Во время добровольного изгнания в Сибирь жён декабристов он был полон искреннего восторга; он хотел мне поручить своё ''Послание к узникам'', для передачи сосланным, но я уехала в ту же ночь, и он его передал Александрине Муравьевой», - вспоминала Волконская много лет спустя.
Да, есть свидетельство, что назавтра Пушкин приходил к Волконской, намереваясь ещё раз проститься с Марией и передать с ней послание к декабристам, но уже не застал её, так как она выехала минувшей ночью.
А.Г.Муравьёва уехала из Москвы 2 января 1827 года. Перед самым отъездом Пушкин побывал у неё в доме её родителей и передал с нею и послание «В Сибирь», и послание к Пущину («Мой первый друг, мой друг бесценный»). По воспоминаниям, он сказал ей: «Я очень понимаю, почему эти господа не хотели принять меня в свое общество; я не стоил этой чести», — и при прощании так сжал ей руку, «что у неё защемило пальцы».
6 января Волконская напишет В.Ф.Вяземской из Перми: «Я встретила Пущина, Коновницына и кого-то третьего около Оханска... передайте это тому, кто интересуется первым из них» (речь явно идёт о Пушкине). А в мае Пушкин через Вяземскую отправит в Нерчинск недавно вышедшую поэму «Цыганы», и 12 августа Волконская сообщит Вяземской: «Я с радостью узнала Ваш почерк, так как и почерк нашего великого поэта на конверте, в котором Вы переслали мне книгу… Какое удовольствие для меня перечитывать то, что восхищало нас во времена более счастливые».
Нет, не забывал Пушкин о друзьях!.. И память эта – и в стихах на лицейские годовщины с пожеланием «Бог помочь вам, друзья мои,.. и в мрачных пропастях земли!», и в знаменитом «Арионе» с признанием «Я гимны прежние пою».
А как складывались его отношения с властями?
Сначала – комическая подробность о русской волоките. 4 января 1827 года на заседании Комиссии прошений была заслушана просьба Н.О.Пушкиной об освобождении её сына, которую она подала ещё минувшим летом. Было решено довести прошение Пушкиной до высочайшего сведения (мило, не правда ли?!)
В начале января А.Х.Бенкендорф доложит Николаю I: «Пушкин автор в Москве и всюду говорит о Вашем Императорском Величестве с благодарностью и величайшей преданностью». Любопытна приписка императора на этом документе: «Ответил ли он Вам по поводу заметок на его трагедию».
А в то же время уже не высочайший цензор, а Главное управление цензуры направит министру народного просвещения письмо с разбором стихотворений «19-ое октября» («Роняет лес багряный свой убор») и «К***» («Я помню чудное мгновенье»). Придирки, по-моему, прелестны. Внимание министра обращается на употреблённые поэтом слова и выражения: «опальный», «изгнанья день печальный», «постиг меня судьбины гнев», «в глуши, во мраке заточенья» («напоминают об известных обстоятельствах жизни Пушкина»!)
Достаточно выразительна и переписка начальника 2-го округа Московского корпуса жандармов генерала А.А.Волкова с Бенкендорфом о «подозрительной» виньетке на заглавном листе поэмы Пушкина «Цыганы» (изображены разбитые цепи, кинжал, змея и опрокинутая чаша):
Обращалось внимание даже на такие мелочи!
Придираются и к другому. Пушкин пересылает Бенкендорфу свои сочинения через А.А.Дельвига, и генерал реагирует: «Отослать и написать к Пушкину, что я удивляюсь, что он дал другому препоручение мне доставить свои сочинения». Тем не менее, к печати произведения разрешены с замечанием по поводу стихотворения «19 октября»: инициалы Пущина и Кюхельбекера могут подать повод «к неблагоприятным заключениям».
В это же время друзья поэта дают очень высокую оценку его новым произведениям. Так, Вяземский пишет А.И.Тургеневу и В.А.Жуковскому, посылая им вышедшую в свет сцену из «Бориса Годунова»: «Правда ли, что удивительная зрелость и трезвость в слоге, напитанном и накуренном духом старины? Вся пиеса так выдержана, и есть места гораздо превосходнейшие». Ценит он и шестую главу «Онегина» («Есть прелести образцовые. Уездный, деревенский бал уморительно хорош. Поединок двух друзей, Онегина и Ленского описан превосходно...», «поэтическая живость и прозаическая верность соединяются в одном ярком свете, в поразительной истине»)
А Пушкин, не оставляя творчества, подчас по-мальчишески шкодничает: «Пушкин во время моей болезни научил меня играть в дурачки, употребив для того визитные карточки, накопившиеся в Новый 1827 год. Тузы, короли, дамы и валеты козырные определялись Пушкиным, значение остальных не было определено, и эта-то неопределённость и составляла всю потеху: завязывались споры, чья визитная карточка бьёт ходы противника. Мои настойчивые споры и приводимые цитаты в пользу первенства попавшихся в мои руки козырей потешали Пушкина, как ребёнка». Так вспоминает о поэте Павел Вяземский, которому в ту пору было семь лет.
В мае 1827 года Пушкину разрешено будет приехать в Петербург после семилетнего отсутствия (с указанием, что император «отозваться изволил, что не сомневается в том, что данное дворянином Государю своему честное слово: вести себя благородно и пристойно, будет в полном смысле сдержано»).
В этот же год были написаны два портрета Пушкина, с которыми у многих из нас (у меня, во всяком случае) связано самое раннее представление о поэте. Первый, «домашний», портрет написан В.А.Тропининым по заказу самого Александра Сергеевича для С.А.Соболевского. Второй, работы О.А.Кипренского, был создан по заказу А.А.Дельвига. Пушкин оценил этот портрет в стихах:
Любимец моды легкокрылой,
Хоть не британец, не француз,
Ты вновь создал, волшебник милый,
Меня, питомца чистых муз, —
И я смеюся над могилой,
Ушед навек от смертных уз.
Себя как в зеркале я вижу,
Но это зеркало мне льстит.
Оно гласит, что не унижу
Пристрастья важных аонид.
Так Риму, Дрездену, Парижу
Известен впредь мой будет вид.
Наверное, портрет действительно нравился поэту: после смерти друга он выкупил картину у его вдовы. Портрет висел в последней квартире Пушкина, потом хранился у Натальи Николаевны, затем – у Александра…
Увы, эта безоблачность жизни Пушкина была мнимой…
Если статья понравилась, голосуйте и подписывайтесь на мой канал.
«Путеводитель» по всем моим публикациям о Пушкине вы можете найти здесь
Навигатор по всему каналу здесь
