«Лишь после того, как мои ученики привезли пятую олимпийскую золотую медаль, папа сказал мне: «Ну, здравствуй, коллега», — вспоминает знаменитый тренер по фигурному катанию Татьяна Тарасова в программе «Судьба человека с Борисом Корчевниковым» на телеканале «Россия».
От своего легендарного отца Анатолия Тарасова она унаследовала любовь к катку, железный характер и умение побеждать. Если Анатолия Тарасова называют отцом русского хоккея, то имя его дочери Татьяны Тарасовой навсегда вписано в историю фигурного катания. Ее ученики завоевали более 40 золотых медалей на чемпионатах Европы и мира и 8 олимпийских золотых медалей. Татьяна Тарасова открыла миру целое созвездие чемпионов — Андрей Миненков и Ирина Моисеева, Илья Кулик, Наталья Бестемьянова, Оксана Грищук, Денис Тен, Алексей Ягудин и многие другие. А ведь когда-то звездный тренер Татьяна Тарасова сама мечтала стоять на пьедестале почета олимпийских игр, к этой мечте она шла с четырех лет. В паре с Георгием Проскуриным она завоевала золотую медаль на всемирной спартакиаде, однако нелепая случайность привела к травме, несовместимой с большим спортом. Ей тогда было всего 19 лет. А через два года ее первые подопечные Ирина Моисеева и Андрей Миненков уже завоевали серебряные олимпийские медали. Многие обвиняют Татьяну Тарасову в том, что у нее непростой характер и железное сердце. Но ко многим своим подопечным она относилась как к собственным детям, которых у нее никогда не было. При этом замуж Татьяна Тарасова выходила трижды. Ее первым мужем стал актер Алексей Самойлов. По словам Тарасовой, она будто вышла замуж за театр «Современник». Вот только проблема заключалась в том, что к тому времени она уже была «замужем» за фигурным катанием, поэтому брак с Самойловым быстро распался. О втором муже Тарасова никогда не рассказывала. Известно лишь, что он ушел из жизни в 29 лет. Со своим третьим супругом, пианистом Владимиром Крайневым, Татьяна Анатольевна прожила счастливо 33 года, до самой его смерти. Он сумел понять и принять тот факт, что профессия для Тарасовой — это ее воздух. За последнее время в мире русского фигурного катания произошло много громких событий. То, как прошел недавний чемпионат мира по фигурному катанию, сама Тарасова назвала великим русским триумфом. Татьяна Анатольевна, как никто другой, видит и понимает, что стоит за этими небывалыми победами и громкими скандалами в мире фигурного катания, в мире, в котором она лучше всех умела выживать и побеждать и которому она посвятила свою судьбу. Судьбу человека. Судьбу Татьяны Тарасовой.
— Рад поздравить вас с триумфом недавним, это, правда, что-то невероятное, что весь пьедестал на чемпионате мира в Стокгольме заняли русские девочки. Как вы это переживали?
— Все было известно заранее. Но на что-то не обращают внимания, на что-то обращают. Но лишь когда это случилось, все ахнули. Действительно, лучше наших девочек нет.
— Что значит «все говорили»? То есть вы, профессионалы, понимали, что наши шансы очень велики.
— Конечно, понимали. Мы знаем, как другие катаются, поэтому понимаешь, когда девочки прыгают по несколько четверных, художественно катаются, слышат музыку, — таких девочек в мире очень мало, а практически и нет никого.
— А потом был командный чемпионат мира в Японии. Впервые в истории наша страна взяла «золото».
— Да, впервые, а история — это семь чемпионатов. Мы всегда почему-то проигрывали, были вторые, были третьи. Состав у нас всегда был прекрасный. И вот, пожалуйста: вот эта молодежь, на которую мы опираемся сегодня, выиграла, и я их поздравляю.
— Это сравнимо с тем, как вы когда-то переживали за своих спортсменов?
— Конечно, очень переживала, но за этих ребят я не переживала, я восхищалась каждым их шагом.
— Вы вспоминали: когда ваш ученик катается, вы катаетесь вместе с ним, и его падение — это ваше падение, только лишь синяка не остается. Это ваша природа была — с самого начала тренерской работы так переживать?
— Да, вместе с ним, такое ощущение, что ты помогаешь. Не знаю, кому от этого легче, но получалось так, и у меня был такой же пульс.
— Вы помните день, когда начинали эту новую жизнь — жизнь тренера? Ведь далеко не у всех спортсменов получилось войти в эту тренерскую реку.
— Я начинала в 19 лет. Потому что делать мне было нечего: у меня не выдерживали суставы, связки. Хотела идти в ГИТИС, на балетмейстерское отделение. Папа мне сказал, что у нас артистов не было и не будет. «Иди-ка ты помогать своим друзьям, товарищам. Иди работать тренером, возьми маленьких, может быть, у тебя получится». Нужно иметь качество: не брать, а отдавать. Отец считал, что у меня это получится, и я правда отдавала все, что знала, и каждый день училась.
— Вы были и спортсменом, и тренером. Где больше переживаешь?
— Конечно, в роли тренера. Когда сам катаешься, ты собираешься, разминаешься, настраиваешься. Но не волнуешься. А когда ты тренер, больше понимаешь, что может произойти.
— Что это, когда вы еще юная девушка, а вам надо стать характером в вашего отца? Какие приемы у вас для этого есть?
— Мне нужен результат. Конечно, есть приемы: ты понимаешь, сколько нужно прокатать, сколько нужно с ними поговорить, как их направить, сколько прокатать частями, чтобы они физически чувствовали себя прекрасно, чтобы у них дыхание не остановилось. Конечно, понимаешь, сколько с ними надо работать. Нужно знать, а если не знаешь, нужно чувствовать.
— Вы, когда сами стали тренером, уроки своего тренера, Елены Чайковской, забрали в эту профессию?
— Лена очень нас любила, своих учеников. Я очень любила своих. Оберегала их, каждый шаг, не потому что их проверяла, а потому, чтобы это было скорее и лучше, чтобы они не оступились. Любила их всей душой. А что касается технических вещей, я старалась построить по-своему, как мне казалось правильнее и надежнее. Мне кажется, что у меня это получилось.
— 1982 год, Моисеева и Миненков становятся чемпионами. Для вас это что было?
— Для меня это было счастьем. Я пришла работать девочкой, и через пять лет у меня чемпионы мира. Это же невероятно! Я видела, что лучше этих мальчика и девочки на всем земном шаре нет — в нашем деле. Они трудолюбивые, самые красивые. У нее была такая выразительная кисть, такой длины, которую я не видела никогда в жизни. Когда им было по 12 лет, я сказала, что это будут чемпионы мира. Я в них верила, и они стали.
— Они уже не с вами катались?
— Со мной. Это потом, когда у меня появились Бестемьянова с Букиным, подруга Мила Пахомова, которая закончила кататься, сказала: «Таня, помоги мне, отдай мне Моисееву с Миненковым, я попробую сделать другой стиль, другое направление. Я в них верю». Я долго думала и решила отдать. Они, конечно, были в ужасе и против. Я лежала в больнице, они пришли и говорят: «Мы что, вещи? Нас можно взять и отдать? Вы что с нами делаете? Вы учили нас любить, а вы что, не любите?» — Это было очень тяжелое расставание!
— Какие вы нашли слова?
— Никакие, плакала. Сказала правду, что им будет лучше. Потому что Мила может поставить другую программу. У нее другой подход, и она их действительно сделала другими. У меня были Бестемьянова и Букин, я старалась, чтобы их заметили, и заметили навсегда.
— А потом вы общались с Ириной и Андреем?
— Конечно, общалась. Все равно они мне родные дети. Я много дней провела в слезах, потому что я с ними с 11 лет.
— 1982 год, Бестемьянова и Букин становятся серебряными призерами на чемпионате, вы их поднимаете с 10-го на второе место.
— Сейчас я это делала бы с ними немножечко по-другому.
— Тренер — это чтобы результат предчувствовать. Вы олимпийскую победу 88-го года внутренним оком видели, когда только начинали с ними работать?
— Конечно, видела. Это нахальство, я понимаю. Но я же не брала их, чтобы они были чемпионами первенства двора. Я их брала на большую работу, мы по 8 часов в день трудились. Что бы ты ни делал, ты думаешь, что попадешь с этим на Олимпийские игры. Иначе это не стоит затрат.
— Был период, когда вы не общались с этой парой. Почему?
— Это ерунда, я их любила до полусмерти. Просто Юра Овчинников и Игорь Бобрин создали театр. Мы заполняли все стадионы и ледовые площадки у нас в стране, в США, по всей Европе, в Великобритании. Это был первый театр на льду. Пока Бестемьяновы катались, они разошлись — Игорь и Юра. Я умоляла их этого не делать, плакала, говорила: давайте что угодно сделаем, только чтобы остаться вместе. А ситуация была тяжела еще тем, что Игорь Бобрин не был женат на Наташе, у него была жена — сестра Юры Овчинникова. В общем, никого я не уговорила. Я осталась с Юрой. Но я не волновалась: знала, что ко мне придут другие люди, я и из них сделаю то, что хочу видеть. Размолвка была серьезная. Тот театр, который был, мы потеряли. Это была глупость. Ну что получилось. Все были счастливы, и я никогда с ними не ссорилась.
— Это умение — так любить, как родных, своих учеников, это восприняли у Елены Чайковской? Вы вспоминали, что она вас по-матерински отругала за то, что вы пришли позже.
— Вообще-то я была послушная девочка. Мы с Милой Пахомовой в городе Горьком не сказали и пошли в театр. Елена волновалась. Я ее тоже очень любила, и до сих пор люблю. Она хотела чемпионов — у нее были великие Пахомова и Горшков. Я хотела — и у меня были Моисеева с Миненковым, воспитанные с юношеского разряда. На протяжении многих лет мы соперничали друг с другом.
— Соперничали, а при этом близкими людьми оставались?
— Нет, не оставались. Сейчас, когда уже этого нет, мы в очень хороших отношениях, скучаем, рады, когда видимся. Потому что прошли те тяжелые моменты, с которыми мы шли по нашей в общем-то тяжелой жизни. Жизни, которая зависит от успеха.
— Вы снова нашли в жизни друг друга только когда перестали соперничать?
— Конечно. Я всегда, когда у нее были выдающиеся постановки, не могла заснуть, должна была ей позвонить, поздравить.
— Когда вы еще не были тренером, сами катались, какое самое обидное поражение пережили в эту пору?
— Мы с Жорой Проскуриным, когда катались, особо никому не проигрывали. Только когда я разбилась вся, выломалась в Италии, вместо нас — мы были первыми, а Тамара Москвина была второй. Великая наша педагог Тамара Николаевна, которую я уважаю и обожаю. Ей 80, а на коньках на льду она стоит и готовит прекрасные пары. Вот тогда они поехали вместо нас. Потому что меня, всю загипсованную, повезли в Москву. И больше я не вышла. Было последнее выступление. Проигрышей у нас с Жорой не было: мы не любили падать, у нас были новые поддержки, Жора прыгал 2,5 аксель, я неплохо вообще прыгала.
— Отец ходил на ваши выступления?
— Да что вы! Он занимался государственным делом, будет он еще ходить! Мама иногда ходила. Я была в «Динамо», а папа — в ЦСКА. Папа в «Лужниках»: ЦСКА — «Динамо». А нам с Жорой надо было прокатать программу. Негде было больше, и мы туда ломанулись. Лена Чайковская договорилась, и нас взяли между матчем, 15 минут перерыв, и нам дали 4 минуты, чтобы мы откатались. Вот отец и увидел, и говорит дома маме: «Нина, они там обнимаются! Ты вообще за ней следишь? Смотри, ты за нее отвечаешь». Мы вообще катались на открытых катках. Очень редко на закрытых.
— Ваши родители прожили вместе 58 лет. Какой характер был у отца?
— Настоящий характер. Он у него был, а у остальных его не было. Очень требовательный был. Молодежь заставить полюбить этот хоккей, заставить тренироваться сколько нужно. В каждой семье он был отцом.
— Вы вспоминали, что после каждой игры — неважно, победа это была или поражение — у папы был гипертонический криз.
— Да, тяжело было это все тащить. Ну что же, такая жизнь.
— Как получилось, что в 1988 году Анатолий Тарасов принес нашей сборной победу на Олимпиаде, а его вскоре сняли?
— Снимать его было не за что. Мы уже за две игры до окончания завоевали первое место. Папа вообще в договорные игры не играл. Он в этом не принимал участия, не слышал, не знал, и знать не хотел. За это его и сняли. Но они не понимали, что они закончили не его жизнь, а жизнь хоккея.
— За четыре года до снятия те же самые чиновники поздравляли его с 50-летним юбилеем. Как его ученики приняли отстранение?
— Я откуда знаю? Мне было 20 лет. Я просто понимала, что делается ужасное, несправедливое, безобразное. Лишили работы. Он во дворе дома, где жили, сделал каток, мальчишки из соседних домов туда прибегали кататься. Потом многие из них в сборную команду попали. Каждый день с ними занимался.
— Как он переживал дома свое отстранение? Как он говорил?
— Нам, детям, он ничего не говорил. С мамой они что-то обсуждали. Обратно его не позвали. Они уехали в Канаду и Америку на игры, которые он пробивал с Хрущевым 10 лет, когда русские играли с американцами и с канадцами. Туда поехало очень много народу. И папу не взяли даже с журналистами. Папу пригласили канадские профи, чтобы он читал им лекции. Нескончаемые аплодисменты. Он даже костыли бросил и сам подошел к столу. Мы так с сестрой плакали! Страна не видит! Мы хотели, чтобы увидел наш народ, как любят, как уважают за профессиональные качества человека, который создал хоккей. Очень мы им гордились. Я потом побежала в гостиницу, поставила водки, колбасы и всю бригаду профессиональных тренеров позвала. Все были в восторге!
— Как он жил все эти годы после снятия? Вы говорите, каток залил, тренировал ребят.
— На все матчи ходил. Писал. Писал для молодежи, как тренировки составлять, как выполнять, какие нагрузки. Не сидел ни минуты. Такие люди редко рождаются: он по-настоящему понимал спорт. Он умел говорить, он умел мыслить. Никакую тренировку не променял бы ни на что никогда в жизни.
— Ваш папа застал ваш большой успех в спорте, но видел он и другое — ваше личное женское счастье.
— Он очень полюбил моего мужа Володю Крайнева: этот человек с утра до ночи играет, преподает детям, преподает в консерватории, устраивает концерты, меня любит. Папа очень его зауважал.
— Это была любовь с первого взгляда?
— Да. Я была не первый раз замужем. Он тоже. Так получилось. Я прислушалась к совету одной бабушки. Мы с Мариной Нееловой и еще одной подругой поехали гадать. Бабушка в беленьком платочке ничего про наши достижения не знала и знать не хотела. Она посмотрела на мою руку и сказала: «Ты скоро встретишь человека, выходи замуж за него сразу. Не смотри, что он ниже тебя ростом и что у него такая профессия: и пляшет, и поет, и на одной ножке». Поехали обратно, заехали к Женьке Фрадкиной — она одна жила в центре. Приезжаем — там Вова сидит. Я говорю: «Вот сидит мое счастье». Посмеялись. Потом он говорит: «Ты куда едешь?» Говорю: «В Лужники, на каток». А он: «А я еду мать встречать в аэропорт. Давай я тебя довезу». Так довез удачно, где-то через неделю мы поженились.
— Как же его мама приняла вас?
— Как это можно было принять? Она ухаживала за бабушкой, которая жила в Кишиневе у другой сестры, приезжала сюда, чтобы Вову проведать. Увидев меня, думаю, она не была в восторге. Но потом мы жили с ней очень хорошо, я ее уважала, это просто женщина-подарок. Очень сильный характер, могла сказать все что угодно, я это обожаю.
— А как ваш папа отнесся к тому, что вы за неделю — наверное, не успел понять, откуда он появился?
— Папа спрашивал: «Тань, ты что, замуж выходишь?» — «Да». — «Вот 300 рублей, хватит?» Это были большие деньги. И говорил: «Я в ресторан не пойду, если что. Хотите дома, справляйте. Я буду». А для дома это было шикарно…
— Что было в этом мужчине, Владимире, такого, что у вас никакого сомнения не было?
— У него лицо было такое… Во-первых, он гений. Я очень люблю талантливых людей. Он был просто энциклопедических знаний, 24 часа в сутки читал или свои ноты, или книги. Такой веселый, такая добрятина — мог отдать все что угодно. Я никогда не противилась этому. Прекрасный был человек!
— Как он мирился с вашим образом жизни?
— Он имел уважение к моей профессии, к моим успехам. А я имела уважение к его профессии, обожаю его учеников.
— Тем ценнее были минуты, когда вы были вместе. Как вы проводили время?
— Вместе ездили, пели песни — хорошо! Он меня везде водил: мог быть везде вместо экскурсовода. Меня просто поражало и восхищало его образование. Было время или не было, но книга в день была прочитана.
— Тридцать три года вместе прожиты. А вы хотели детей?
— Я хотела. Но такими вопросами надо заниматься. Когда тебе не 18. Но я как-то не умирала от ужаса, что у меня их нет. Я же все время среди детей, время мое занято. Потом уже подумала, что надо было серьезнее подойти к этому вопросу.
— Многие люди ваших профессий не умеют так долго совместно жить. А как у вас получилось?
— Уже надоело расходиться. Тяжелее семью сохранить, чем разбежаться. Мне было очень интересно с ним. Я не шла после работы в ресторан пить-гулять, я шла на концерт. Я с ним ездила по всей Европе, по Америке — это же роскошная жизнь!
— Я правильно понимаю, что он всегда был поддержкой для вас, даже в пору поражений, неудач?
— Конечно. Он всегда был на моей стороне, всегда поддерживал, говорил, что я лучше всех.
— И в ваших войнах со спортивными чиновниками — то, что вы переняли от своего папы?
— Да, я в папу пошла, не могла вытерпеть. Папа не относился спокойно к поражениям, и меня этому научил.
— Когда Анатолий Владимирович умер, как ваша мама училась жить без него?
— В связи с тем, что папа всегда был на сборах, мало бывал дома. Маме нечего было учиться жить одной, папа не опекал ее. Мама очень сильный человек, может, даже посильнее папы. Каждому человеку после потери ближайшего надо продолжать жить. Легко никому не бывает.
— Примерно в тот же период, когда вы встретили Владимира Крайнева, в конце 70-х, вы начали работать с Зайцевым и Родниной. Они ушли к вам от Жука. Как они появились в вашей судьбе?
— Ирина, будучи звездой, доверила мне свою жизнь. Думаю, я ее не подвела, выполнила все, что хотела сделать. Мы выиграли еще две Олимпиады. Сказать, что мы были дружны, — нет.
— Когда они к вам пришли и сказали, что хотят с вами работать, у вас не было смущения, что это ударит очень сильно по Жуку?
— Мне позвонил министр обороны и сказал, чтобы я не считала себя виновной, что они все вопросы решили в ЦСКА.
— А страха не было: что вы можете им дать? Роднина уже была олимпийской чемпионкой.
— Не было, если бы у меня был страх, я бы их не взяла.
— Что ваш папа говорил про них?
— Папа говорил, чтобы я не подвела, потому что великих нельзя подводить.
— И вы им предложили интересное?
— Видимо, да, если они у меня на 6 лет остались.
— В 1980 году на Олимпиаде в Лэйк-Плэсиде американские фигуристы Тай Бабилония и Рэнди Гарднер хотели выиграть, их поддерживали все трибуны, вся пресса.
— Они делали все, чтобы выиграть, но сами стали этого бояться. Уже на утренней тренировке стали делать ошибки, падать. Он упал в короткой от волнения. Надо это уметь выдержать!
— Гарднер сам отказался от выступления?
— Да. Убежал.
— Я в жизни такого не видел!
— А никто не видел, только те, кто там был. Я была. Он убежал, и ради этого стоило работать, чтобы увидеть это.
— Подождите, вот два американских спортсмена, и вы знаете, что это главные конкуренты Зайцева и Родниной. И вы видите, что им сейчас выступать, и он сбегает с соревнований?
— Да, он доехал до своего места, до старта, потом посмотрел по сторонам и убежал.
— В каком же он был состоянии? Как такое может быть?
— Не знаю, я не бегала.
— Это значит, что человек перечеркнул свою будущую спортивную карьеру?
— Он любимый спортсмен Соединенных Штатов. Я как-то за них не волнуюсь.
— Может, стоя у бортика, вы как-то давили на него психологически?
— Тут бы самой не упасть от страха!
— Что вам сказала Роднина после этой победы?
— Обычно она ничего не говорила.
— А с Жуком, их прежним тренером, вам когда-нибудь пришлось поговорить?
— Конечно. Мы были в приятелях. На меня он не обижался. Я Стаса уважала. Да, у него были вещи, из-за которых могли не любить его спортсмены. Выпивающий был человек, а так — нормальный.
— Он обижался на Роднину и Зайцева?
— Я не знаю, на кого он обижался. На обиженных воду возят. У них так сложились отношения.
— На недавнем чемпионате наши мальчики, к сожалению, золото не взяли. А ваши мальчики — Кулик, Ягудин — брали.
— Еще как брали! Я люблю и горжусь своими мальчиками.
— Илья Кулик — ваш первый одиночник. Как он появился в вашей судьбе?
— Все катаемся на одном катке. У нас не так много катков. Я уже до этого с ним год работала и программы ему ставила. Ездила с ним на чемпионат Европы. Он попросил меня взять его к себе. Я сказала: «Не могу, у меня есть труппа, которая гастролирует в Соединенных Штатах, у меня целый театр». Подумала неделю, а потом проработала с ним от звонка до звонка.
— При этом руководство говорило, что он бесперспективный. Почему вы в него поверили?
— Потому что было в нем то, чего не было в других. Работать с ним хотелось. Он мне подходил. У него был большой прыжок.
— Вы его сделали чемпионом за три года. Как он благодарил вас?
— Сейчас это уже кажется смешным. Никак они не благодарят. Главное, что мы остаемся на всю жизнь очень хорошими друзьями.
— А с Алексеем Ягудиным была совсем другая история. В Кулика, вы говорите, мало кто верил, а Алексей был уже сложившимся спортсменом, успешным учеником легендарного тренера Алексея Мишина.
— Что можно сказать? Мы с ним потихоньку-полегоньку выиграли все соревнования.
— Вы рассказывали, что вы жили в Германии с мужем, у которого был контракт. Вы размышляли о своем будущем. И вдруг звонок Ягудина.
— Да, позвонил. Я обещала подумать, а он сказал: «Да вы что, Татьяна Анатольевна, я уже Мишину сказал!» Уходил от него потому, что Алексей Николаевич любил больше Плющенко, и это показывал. А им никак нельзя показывать. Он вырос без отца, и тут его еще не любят. Это были тяжелые годы работы. Очень тяжелые и очень счастливые.
— Могло быть так, что это Алексею казалось, что Алексей Николаевич больше любит Плющенко?
— Не знаю, я не принимала участия в их разборках. Это не мой вопрос.
— Вы взяли неделю подумать и потом согласились. Вы помните, как Ягудин первый раз появился?
— Да, у меня в квартире. Прилетел такой толстый. Я говорю: «На сколько же ты поправился?» — «Ничего, — говорит, — похудеем. Татьяна Анатольевна, сколько я могу спать?» Я ему выделила комнату с роялем, сказала, до завтра, до 12 часов. Он проспал, наверное, часов с 6 вечера до 12 дня, встал и говорит: «Ну вот, я готов для разговора». Я обожаю его. Какой он сейчас стал интересный! Как он играет в театре! Как он ведет передачи, как хорошо говорит! Горжусь им.
— Это было соперничество между Евгением Плющенко и Алексеем Ягудиным! За этим наблюдала вся страна: недавно они были у одного тренера, а теперь соперники. Алексей Николаевич Мишин рассказывал, что, когда Ягудин победил с вами на Олимпиаде, Евгений Плющенко переживал.
— А вот мы выиграли. Она великая была, победа!
— Сегодня все наблюдают за соперничеством тренера Евгения Плющенко и Этери Тутберидзе.
— Я вижу, Женя хочет стать тренером. А Этери Тутберидзе — это уже великий, выдающийся тренер. Не может так быть, что сегодня ты захотел, а завтра уже — «на». Это свои тренировки, это долгий и тяжелый путь наверх. Это школа. Поэтому я не могу еще сказать о Жене, что он тренер. Я вижу, что он хочет им стать. И дай бог исполнения его желаний. А Этери — это выдающийся тренер современности. Ждем ее учениц, ее побед и надеемся, что на Олимпийские игры она нам что-нибудь предложит обязательно. Но говорить, что школа на школу — это неправильно. Здесь есть школа — она не год, не два и не десять. Поэтому дай бог, что Евгений сейчас начал и лет через десять стал.
— Как вы относитесь к тому, что Алена Косторная сначала ушла от Этери Тутберидзе, а потом вернулась к ней?
— То, что она обратно к Тутберидзе ушла, — это самое умное, что она могла сделать. А Саша Трусова уже договаривается с американским тренером, он же русский тренер, но который тренирует сейчас первый номер мужской сборной, Арутюнян Рафик. Я с ним работала на катке стадиона юных пионеров. Он в США много лет, и Саша сейчас договаривается с ним, что он будет консультировать ее.
— То есть Саша уходит от Плющенко?
— Ну не уходит, так сделали, что он будет консультировать. Посмотрим, что будет.
— Какими вы помните соревнования, после которых ушли с тренерской работы?
— Наверное, это и были Олимпийские игры. Потом было еще много соревнований, но запомнились олимпийские, самые серьезные соревнования, которые только бывают на свете. Потом мы поехали на чемпионат мира, но это уже как орешки. Тоже там все забрали.
— Как и ваш отец, вы же не по своей воле ушли с тренерской работы.
— Не по своей, но вспоминать об этом неохота. Что об этом вспоминать? У меня до сих пор нет катка и нет школы фигурного катания, чтобы я могла там работать 12 часов в день. Нет такого места.
— Вы говорили когда-то про это. Я не буду касаться, из-за чего это произошло, ваших споров с чиновниками. Вы бились, отстаивали спортсменов, условия им и так далее. Понятно, что вы в свое время были костью в горле для кого-то. Но я про вас хочу спросить: как вы это пережили?
— Да никак! Живу себе нормально. Что ж теперь я, сколько же можно переживать? Надо же жить!
— Ваш папа, когда с ним так поступили, он жил — ни минуты свободной, он писал книги. А у вас был период вакуума, когда вы не знали, чем заполнить свою жизнь?
— Нет, просто я знаю, чем я ее не могу заполнить. Работой на своем стадионе. Воспитанием нового поколения. Созданием школы фигурного катания.
— Если бы вы нынешняя смогли обратиться к себе, девочке, что бы вы ей сказали?
— Я бы ей сказала, что жизнь прекрасна. Все хорошо.
