Страсти наши, говорил Пушкин по словам А. О. Смирновой, всегда были и будут антихристианскими. Прощение явилось вместе с христианством именно потому, что оно так человечно. Кротость христианина совсем не такая как у язычника, который прощал из великодушия, душевного благородства и величия, но никоим образом не из сострадания или доброты. Они не знали радости прощения и смирения, которые божественно-человечны. Бог есть основание всей любви.
У Байрона было положительное религиозное чувство, хотя его и обвиняли в атеизме, конечно не читая его. Особенно поразили меня некоторые строки из его Дон-Жуана, где он говорит о Сократе и Христе; они написаны Христинином.
Его люцифер более библейский, чем сатана Мильтона. Между всеми поэтическими изображениями сатаны он единственный, так как у Байрона сатана говорит Каину: Если ты не Его (Бога), то ты мой. А Каин сообщает сатане, что Фирза, жена его, своею преданностью облегчает ему бремя жизни. Этим ясно сказано, что Бог, а отнюдь не сатана вложил в наши души чувство любви.
В этом нет софизма относительно жалости и любви...; а в поэме Альфреда де Виньи Элоа проводится относительно этого взгляда безнравственный софизм (уловка).
Поэма прекрасна; в ней есть высокие лирические достоинства, но она проводит ложную идею. Этот ангел, рожденный из слезы Христа (очень поэтическая мысль) есть ангел сострадания. Шекспир сказал гораздо раньше Виньи: "Жалость сродни любви".
Это совершенно верно; чтобы пожалеть, надо полюбить; жалеют тех, кого любят, так как любовь основана на самопожертвовании и на преданности другим. Как глубоки слова нашего народа, когда часто вместо "он любит", он говорит "он жалеет".
Но Элоа приносит свою чистоту и невинность в жертву люциферу. Можно ли сказать, не впадая в софизм, что падение может быть одним из следствий сострадания? Любовь может смягчать горести жизни; но сказать, что люцифер может утешить своею любовью - софизм, тем более что, - Бог, есть любовь.
Элоа не спасает люцифера своей жертвой; она только губит себя. Альфред де Виньи должен быть разочарованным человеком, если он думает, что сострадание может привести к падению чистое, любящее существо: это печальная мысль.
Он противоречит себе, так как сама Элоа родилась из слезы Христа, плакавшего о Лазаре. Говорить, что люцифер, падший по своей гордости и притом себялюбец, как все гордецы, стремящийся властвовать, может утешить своей любовью ангела, нелогично.
Он очень красноречив и тонко умен, падение Элоа доставляет ему торжество; но он не любит и не может уже любить, падение ее дает ему только удовлетворение. А между тем автор дал ему черты любящего существа, исполненного сострадания к человечеству, сообщает ему нечто идеальное и интересное.
Пушкин сказал затем, что он считает "Моисея" Альфреда де Виньи выше, чем "Элоа", потому, может быть, что самая личность Моисея всегда поражала и привлекала его. Он находил Моисея замечательным героем для поэмы.
Ни одно из библейских лиц не достигает его величия, ни патриархи, ни Самуил, ни Давид, ни Соломон; даже пророки менее величественны, чем Моисей, царящий над всей историей народа Израильского и возвышающийся над всеми людьми. Брюллов подарил Пушкину эстамп, изображающей Моисея Микеланджело. Пушкин очень желал бы видеть саму статую.
Он всегда представлял себе Моисея с таким сверхчеловеческим лицом. Он прибавил: - Моисей - титан, величественный в совершенно другом роде, чем греческий Прометей и Прометей Шелли. Он не восстает против Вечного, он творит Его волю, он участвует в делах Божественного Промысла, начиная с неопалимой купины до Синая, где он видит Бога лицом к лицу.
И умирает он на горе Нево, один пред лицом Всевышнего: только в Боге может найти успокоение этот великий служитель Божий. Никогда и нигде Моисей не говорит о своих личных чувствах. Замечательное лицо для поэмы Иов, на мой взгляд, воплощает в себе человечество: он все время говорит о себе, как и мы грешные; он нам ближе.
Альфред де Виньи прекрасно понял то чувство одиночества, которое должен был испытывать Моисей среди людей, так мало понимавших его.
Пушкин говорил: "Между Шелли и Байроном та разница, что последний никогда не смешивал Христа с христианами, ни Бога с деспотами".
По поводу "Прометея" Шелли Пушкин сделал следующие замечания. Шелли изобразил в "Прометее" Мессию, спасителя человечества, которое он избавит, восстав против Юпитера, а под именем Юпитера он разумел Бога. Я не признаю, чтобы возмущение против Бога могло освободить нас от наших жизненных зол; это софизм, это архи-лживо: возмущение против Бога только ожесточает людей.
Шелли сомневается в Провидении, он смешивает Бога с политическим деспотизмом, между тем как это две вещи, не имеющие ничего общего: тирания отнюдь "не основана на воле Бога, любви и справедливости".
Во всяком случае, когда Прометей принимает страдание и казнь за свою непокорность и отказывается покориться Юпитеру из любви к человечеству, воображая, что он будет победителем в борьбе с Провидением, он делает это, бросая вызов Богу; а это софизм, потому "что страдание, принимаемое с непокорным духом, никого не освобождает.
Это все равно, что сказать, что Бог - который есть любовь - терзает человечество для того, чтоб наслаждаться его страданиями. Все это совершенно ложно. Данте, Шекспир, Мильтон, Гёте, Байрон никогда не проповедовали такого чудовищного софизма".
Раз как-то, пишет Смирнова, я заговорила о "Скупом Рыцаре", которого Пушкин читал мне. - Я нахожу этого "скупого" лицом трагедии по всему, что он говорит о золоте, о совести, которая вызывает мертвых из их гробов. В этом скупом есть что-то дьявольское, когда он говорит о своем могуществе.
Пушкин отвечал мне: Золото есть дар сатаны людям, потому что любовь к золоту была источником большого количества преступлений, чем всякая другая страсть. Мамон был самый низкий и презренный из демонов. Он ниже вельзевула, велиала, молоха, астарота, вельфегора, всех слуг люцифера.
Но последний опаснее всех, потому что, по сказанию, один он прекрасен. Он соблазнительнее и, следовательно, тоньше всех.
Александр Тургенев, слушавший его, спросил: - С каких это пор ты занялся изучением этой чертовщины? Намерен ты прочесть донне Соль (Смирнову так звали друзья) курс демонологии?
Все рассмеялись, а Пушкин отвечал: - Она читала Сен-Марса (?), а в главе о бесноватых есть полный список этих господ; но люцифер не чета им, и поэтому ему трудно противостоять, что и доказала Элоа, соблазненная его красотой и его софизмами. Опасность, этого демона заключается в двух вещах: в том, что он овладевает нами посредством софизмов мысли и софизмов сердца.
Я спросила, почему Пушкин заставляет своего Мефистофеля говорить, что ему необходимо постоянно быть в действии, так что, когда Фауст хочет его прогнать, он должен дать ему какое-нибудь дело.
Князь Вяземский отвечал мне: Потому что лукавый очень деятелен, что бы ни говорили о том, что лень есть мать пороков. Может быть, это и справедливо относительно людей, но относительно сатаны совершенно напротив. Если бы сатана оставался в бездействии, то и не было бы сатаны. Хотите знать почему? Я сказала: "Хочу знать почему?"
Пушкин улыбнулся: "Потому что зло вообще очень деятельно; таков же, следовательно, и дух зла. Зло есть покатый склон, а вы знаете, как легко скользить по покатому склону, сохраняя при этом иллюзию, что находишься в покое.
Главное в том, чтоб не допустить себя скользить, чтоб бороться с этою склонностью, вместо того, чтобы делать обратное". Помолчав, он прибавил: "Человек есть постоянно деятельное и действующее существо; стремление делать, творить что-нибудь - это божественное свойство.
Ангелы обладают этим свойством, и падший люцифер сохранил его. Но человек властен в выборе между добром и злом.
Люцифер не может уже творить доброго, он связан необходимостью, вынуждающей его делать злое; в этом часть его наказания: он не может уже подняться из пропастей тьмы кромешной.
Народ наш называет преступников кромешниками; в сущности, они сыны тьмы, темного ада (какой у нас чудный язык!) Гордость люцифера должна страдать от этого ограничения областью злого (я так думаю, по крайней мере), и оттого он и ненавидит чистых духов, других ангелов.
Особенно он ненавидит человечество, одаренное властью выбора между добром и злом. Он искушает человека из ненависти к этому смертному, который тем не менее может подняться к свету, из ненависти к существу могущему умереть от ничтожнейшей причины и которое все же свободнее его, его, который был ангелом, денницей.
Так я объясняю себе злого духа-искусителя. И Байрон, усердно читавший Библию, так же понимал его: его сатана грандиознее сатаны Мильтона; он и ближе к библейскому, по моему мнению".
Тургенев сказал ему: - Я вижу, что у тебя самые правоверные воззрения на счет лукавого?
Пушкин возразил очень живо: "А кто же тебе сказал, что я не правоверный? Но суть не в этом. Суть в нашей душе, в нашей совести и в "обаянии зла". Это обаяние было бы необъяснимо, если бы зло не было одарено прекрасной и приятной внешностью.
Я верю Библии во всем, что касается сатаны. В стихах о падшем духе, прекрасном и коварном, заключается великая философская истина. Безобразие никого не искусило, и нас оно не очаровывает... В легендах злой дух всегда пользуется личиной красоты, когда искушает святых и монахов, мужчин или женщин".
Жуковский прибавил: - Я видел в Германии старую картину, на которой змей был изображен с прекрасным человеческим лицом и крылышками, как у херувима, голубыми крылышками за ушами.
Смирнова сказала: - Но в средние века дьявола всегда изображали в ужасном, отвратительном виде.
- Они были неправы, переряживая его сатиром, - отвечал ей Пушкин. Надо было запугать людей, потому что, если б он был прекрасен, его не боялись и не остерегались бы.
Тем не менее, и его уродливость не мешала колдуньям покланяться ему, что тоже свидетельствует о развращенности человечества, которое подчас преклоняется пред всевозможными уродливостями, возводя их в красоты, особенно нравственные уродливости. Обожали ведь даже Марата!
А. С. Пушкин по запискам А. О. Смирновой
p.s. Путята, встретившись с Пушкиным после вышедшего "Пугачева", передал ему общую мысль, говоривших о Пугачёве, зачем Пушкин описал злодейства Пугачева таким сухим слогом, не прибегнув к красотам слога Байрона. Пушкин ответил: - Я дал поименно каждого убитого этим извергом, каких ещё описаний им надо?
Продолжение следует
