От диссидентства до портрета в школьном учебнике по литературе один шаг. Зато какой. Михаил Булгаков, человек и пароход, прошел путь от киевского патриция и подающего надежды врача до писателя-изгоя, который, не ровен час, зарядит поношенный «браунинг» и с горя пойдет «стреляться». Булгаков был человеком внесистемным, оттого и бесконечно скорбящим: тиражи арестовывают, рукописи сжигаются (пускай и собственноручно), богемная верхушка уничижает.
Намедни прошло 130 лет со дня рождения Михаила Афанасьевича. За столь продолжительный срок прозаика в глазах общественности реабилитировали и за все грешки простили. А чем же автор заслужил столь презренное отношение к собственной персоне? И заслуживал ли вообще? Предлагаем изучить данный вопрос с точки зрения самого Булгакова – сквозь призму «мистической документалистики», что вобрала в себя библиография человека, превратившего московский адрес Большая Садовая, 302-бис в обиталище темных сил и высокой мысли.
За прошлое платят неимоверным трудом
Булгаков провел детство в Киеве, в живописном местечке на Андреевском спуске. Был старшим ребенком в многодетной семье видных преподавателей. Образованные родители Михаила приучали отпрысков к классической музыке и литературе. Благо, что их имение располагало богатой библиотекой, в стенах которой мальчик зачитывался произведениями Пушкина, Толстого и Салтыкова-Щедрина. Впрочем, литературным фаворитам будущего писателя стал Николай Васильевич Гоголь – художник, ловко жонглирующий элементами украинского фольклора и летописного описания быта верноподданных Российской Империи середины XIX века. В своих заметках Булгаков называл автора «Мертвых душ» не иначе как «великий учитель» и лестно отзывался о его творчестве в личных переписках:
«Из писателей предпочитаю Гоголя, с моей точки зрения, никто не может с ним сравняться».
В 1901-м Михаила принимают на обучение в Первую Киевскую мужскую гимназию – самую престижную школу города. Там юноша изучал точные науки и естествознание, докучал педагогам безобидными подростковыми выходками и там же впервые взялся за перо. Долгое время нигде не печатался, да и писательские потуги всерьез не воспринимал. Мальчик грезил о карьере медика, так как его дяди по материнской линии врачевали за границей и сколотили недурственное состояние. Фактор немаловажный. Пускай Булгаковы и прослыли «насквозь интеллигентной семьей» при деньгах, в XX век они ступили неуверенно: в 1907 году умирает отец Михаила, а мать остается наедине с шестью голодными ртами.
По окончании гимназии Булгаков поступает на медицинский. В шкуре прилежного студента он проходил до третьего курса, пока на горизонте не замаячила девушка. Уроженка Саратова, Татьяна Лаппа, вскружила голову отроку в белом халате, и тот стал редко появляться на занятиях. В 1913-м они обвенчаются, а через год над миром нависнет пороховая туча Первой Мировой. Булгаков хотел попасть на фронт, но из-за болезни почек до окопов так и не добрался, угодив в распоряжение лазарета Красного Креста.
За два года до окончания войны Булгаков получил «степень лекаря с отличием», продолжал работать в военном госпитале, а к началу двадцатых был распределен в качестве заведующего Никольской земской больницы Сычевского уезда Смоленской губернии. Будучи единственным квалифицированным врачом на всю округу, Булгаков принимал крестьян сотнями. Делал буквально все: от лечения нарывов до профилактики инфекций, от родов до ампутаций. В те непростые годы Михаил Афанасьевич заразился дифтеритом и не на шутку увлекся морфием. Наркотическая зависимость наложила нестираемый отпечаток на всю последующую жизнь автора.
Будучи земским врачевателем, Булгаков неустанно закреплял в дневниках свою повседневную деятельность. Набивал руку на описании сложных операций и мелких радостей, которыми довольствовался персонал скромной сельской больницы. С наступлением революции перебрался в Москву, метался от «белых» к «красным» и обратно, работал в ревкоме и старательно фиксировал каждую главу своих приключений. Начиная с 1919-го промышлял театральными постановками и публиковался в литературных журналах. В один прекрасный день успехи на писательском поприще убедили Михаила, что к медицине у него, что называется, душа не лежит, а потому он решает стать воином пера и пергамента.
Рукописи не горят
Словом Михаил овладел еще в бытности провинциальным врачом. Выдержки из его дневниковых записей превратились в цикл «Записки юного врача» и депрессивную новеллу «Морфий», в которой он описывал собственные переживания на фоне борьбы с синтетическим дурманом. Местами юмористические, местами непомерно страшные и натуралистичные очерки талантливого доктора назойливо щекочут нравственный нерв вчерашнего студента и через отрезвляющую оптику неопытного слуги Гиппократа демонстрируют поучительную историю взросления, на страницах которой закипает кровь и формальдегид.
«Ну а если привезут женщину и у нее неправильные роды? Или, предположим, больного, а у него ущемленная грыжа? Что я буду делать? Посоветуйте, будьте добры. Сорок восемь дней тому назад я кончил факультет с отличием, но отличие само по себе, а грыжа – сама по себе».
В двадцатые Булгаков, не шибко заряженный революционной горячкой, пишет фельетоны и пьесы, занимается репортерской деятельностью в Белокаменной, изредка мелькает на театральных подмостках и всецело ощущает, каково это – быть вольным творцом в стране, где партийный диктат главенствует над здравым смыслом. Бюрократия на пару с рафинированными установками Союза Писателей относительно двоякой прозы въелись в подкорку Михаила Афанасьевича, что он впоследствии задокументирует в «Записках покойника» и «Записках на манжетах» – повестях, порицающих «бумажный Ад» страны Советов. Сатирическая жилка Булгакова безустанно пульсировала, а его элегантный слог разил похлеще патрона трехлинейки. По заслугам получали и жадные редакторы, и ушлые писатели-однодневки, и самодовольные цензоры:
«– Вы мне обещали сегодня дать денег, – сказал я и вдруг в зеркале увидал, что я похож на пса под трамваем.
– Нету денег, — сухо ответил заведующий, и по лицам я увидал, что деньги есть.
– У меня есть план рассказа. Вот чудак вы, – заговорил я тенором, – я в понедельник его принесу к половине второго.
– Какой план рассказа?
– Хм… В одном доме жил священник…
Все заинтересовались. Праздношатающиеся подняли головы.
– Ну?
– И умер.
– Юмористический? – спросил редактор, сдвигая брови.
– Юмористический, – ответил я, утопая».
Свое беззаботное детство, наполненное высоким искусством и родительской заботой, Булгаков описывал в «Белой гвардии», но с оговоркой: теплоту семейного очага автор намеренно притупляет, переместив воспоминания школьных лет в антураж Гражданской войны. Позже «Гвардия» превратится в радикальную по меркам советской цензуры пьесу «Дни Турбиных», а там недалеко и до «Кабалы святош» – жизнеописания французского комедиографа Мольера, в душе которого никак не могут примирится лихой правдоруб и обреченный гедонист. В этих произведениях автор стремится примирить красноармейцев и белогвардейских офицеров, вознести человеческое над примативным, посмеяться над власть имущими дураками и пожалеть башковитых «маленьких человеков». Этой же цели придерживается «Бег» – эмиграционная хроника, сочувствующая российским буржуа, что оказались задавлены мозолистым пролетарским кулаком после прихода к власти дядюшки Ленина. На стыке трагикомедии и слезливого диагноза целому поколению, Булгаков рефлексирует по «прекрасному далекому», вообще не озираясь вперед, ибо там, пускай и виднеются очертания «красного октября», но признаков человеческого сострадания в тех краях явно не наблюдается:
«Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?»
А время все летит и летит… Булгаков женится в третий раз, живет впроголодь и не стесняется потратить последний рубль на обед в шикарном московском ресторане. Миша живет по наитию, от гонорара до гонорара перебивается журнальными халтурками и пожинает плоды железобетонного НЭПа. Еще и со Сталиным умудряется пререкаться без страха и упрека.
Хороший художник – голодный художник. Булгаков с этим, быть может, и не соглашался, но существование, граничащее с нищетой, заставило его усомниться в правильности социалистического мироустройства. Как будто запретов на публикацию его романов и пьес было мало. Чем дальше в лес, тем злее волки: если крайне бедственное положение исправить не получается, то стоит его просто-напросто принять. Свою нелегкую долю Булгаков пытался осмыслить в «Собачьем сердце» – социальном произведении, что прямым текстом заявляет, мол «коммунист собаки глупее». Ирония Булгаков едка, ели не желчна, а насмешки тонкие, аки нити Ариадны, пронизывают сданный в набор текст от корки до корки:
«Еда, Иван Арнольдович, штука хитрая. Есть нужно уметь, а представьте себе – большинство людей вовсе есть не умеют. Нужно не только знать что съесть, но и когда и как. И что при этом говорить. Да-с. Если вы заботитесь о своем пищеварении, мой добрый совет – не говорите за обедом о большевизме и о медицине. И – боже вас сохрани – не читайте до обеда советских газет».
В отдельный параграф мы выделяем «Мастера и Маргариту» – полифонический на всех уровнях формы роман. Бытовой, фантастический, философский, лирический эпос о суровых советских тридцатых. Метафизическая фантастика, волшебная притча, где религия и магический реализм тесно переплетаются между собой. Столпотворение обыкновенных людей и нечистой силы, демонстрирующее изнанку социалистического бытия. Обнажение пропахшей «беломором» души советского мученика, констатация факта возмездия забитого художника над противной ему системой.
Цирковая потасовка и беспардонный фарс. Обытовленные образы и застывшее в янтаре времени народное мироощущение. Истинно булгаковоское видение мира отражается в парадоксальном симбиозе трагического гротеска и написанного по самому себе реквиема. Своеобразный автонекролог, которым Булгаков пытался доказать, что необъятность мирового эфира вполне может сосредоточиться в нутре одного единственного человека, ибо каждый из нас – это Вселенная, и Великий Замысел на то и великий, чтобы в нем кто попало не рыскал:
«Вы всегда были горячим проповедником той теории, что по отрезании головы жизнь в человеке прекращается, он превращается в золу и уходит в небытие. Мне приятно сообщить вам о том, что ваша теория и солидна, и остроумна. Впрочем, ведь все теории стоят одна другой. Есть среди них и такая, согласно которой каждому будет дано по его вере. Да сбудется же это. Вы уходите в небытие, а мне радостно будет из чаши, в которую вы превращаетесь, выпить за бытие».
Вместо эпитафии
Булгаков – контрреволюционный писатель, за что поплатился и здоровьем, и славой. Время его было насильственно прервано и загнуто в болевую спираль. Шел за запретом запрет, инстанции прогрызали путь к мозжечку, а Михаил Афанасьевич, обездоленный и всеми презираемый, сдаваться не собирался.
Против него был целый мир, но он не шел на поводу у абсурдистики и повесточного мышления. Болезнь, отчаяние, ирония судьбы – все оно переходящее, все оно не имеет смысла вне измерения человеческого бытия. Хочешь сохранить человечность – не позволяй изменять свою сущность. Этим кредо Булгаков жил, с этим же кредо и умер. Неевклидовый человечище за пределами мирского и «маленький человек» в нашей с вами объективной реальности. Мертворожденное искусство, которому неведома карающая длань времени. Творец и его детища. Запрещенные при жизни. Бессмертные в вечности:
«В годы 1922-1924, продолжая газетную работу, писал сатирические повести и роман „Белая гвардия. В 1925 году по канве этого романа написал пьесу, которая в 1926 году пошла в Московском Художественном театре под названием „Дни Турбиных“ и была запрещена после 289-го представления. Следующая пьеса, „Зойкина квартира“, шла в Театре имени Вахтангова и была запрещена после 200-го представления. Следующая – „Багровый остров“ шла в Камерном театре и была запрещена приблизительно после 50-го представления. Следующая – „Бег“ была запрещена после первых репетиций в Московском Художественном театре. Следующая – „Кабала святош“ была запрещена сразу и до репетиций не дошла».
