Я взял её за руку и притянул к себе.
Ответственность за чужую жизнь может дать тебе несметную силу.
Я собрался, соображая, как лучше поступить, где мы можем укрыться.
Дело было уже к вечеру, на небе снова собрались тучи, иногда сыпал мелкий дождик, и я решил, что лучше всего будет переночевать в деревне.
В Настиной хате нашлась какая-никакая еда, мы поужинали холодным и уснули под далёкие раскаты грома.
Проснулся я от звука шагов.
Схватив сонную Настю, я быстро забросил её на печь – пусть спасёт её ещё раз, а сам полез под стол.
Едва мы успели спрятаться, в дом вошли. Я видел две пары сапог и слышал слова – наши слова! И всё-таки мне боязно было выйти, и я затаился, как мышь.
ЧАСТЬ 3
- Никого здесь нет, говорю тебе! – раздражённо произнёс один голос.
- Да не может быть, чтоб они всех!.. Должен был хоть кто-то остаться, спрятаться! – говорил другой молодой голос, и в нём звучали слёзы.
Мне тоже стало жаль чего-то, наверное, себя, и от жалости этой я тихонько заплакал.
К столу подошли и подняли скатерть, я приготовился бежать, но страх сковал меня, и я сидел неподвижно.
- Гляди, а ты прав был, мальчонка тут! – на меня смотрели серые прищуренные глаза, седой мужчина улыбнулся и протянул ко мне руку.
Тут я рванул во все лопатки, но мужчина поймал меня за рубашку, и я повис в воздухе, дёргая ногами.
Мужчины дружелюбно засмеялись.
Тут с печки послышался шорох, что-то загремело и упало, появились две босые ноги.
Молодой пошёл и вытащил Настю из её укрытия. Она не особо сопротивлялась, в отличие от меня.
Так они и стояли, двое партизан (а это были именно партизаны), и держали в руках наши жизни.
Не помню, о чём они говорили, но молодой сказал: «Мы должны. Хотя бы их спасти должны, от нас и так много горя». И эти слова были последними в их споре. Седой махнул рукой, снял с себя картуз и надел его мне на голову:
- Держи, заяц! Не беги и нас не бойся: мы свои.
Так мы ушли из деревни и оказались в лесу, в партизанском отряде.
Дальнейшее я помню смутно.
Вскоре партизаны поняли, что двум маленьким детям не место в отряде, состоящем из одних мужчин. Поэтому при первой возможности они передали нас в другой отряд, где была медсестра, а оттуда мы попали в следующий и ещё в один – пока ни оказались, наконец, в тылу, а потом и в приюте.
Там я и вырос, отучился до шестнадцати лет и пошёл учиться дальше. Именно там я выбрал свою дорогу в жизни.
Приют наш имел своё подсобное хозяйство, и мы там много работали. Я понял, что животные, как люди, и даже лучше в чём-то, честнее, искреннее, доверчивее. Заботиться о них стало моей радостью и отдушиной, и тогда я решил, что буду ветеринаром, буду заниматься этим всю жизнь.
Иногда мои мысли возвращались к родителям.
Повзрослев, я понял, какую жертву принесла моя мама, но силу её любви смог осознать, только когда и сам стал отцом.
Я думал и об отце…
Сначала я винил себя, мне казалось, что отец наказал меня за провинность, за то, что случилось с мамой. Но со временем понял: этот поступок лежал в той же плоскости, что и его пугающая жестокость к собакам, и лошадям.
Он мог ударить кого-то, обидеть без причины, просто потому что у него плохое настроение. И тогда я перестал винить себя, но не перестал искать ответы.
Уже повзрослев и женившись, я набрался смелости и поехал в Залесье.
Там всё изменилось, но наш дом стоял пустой, ветхий и одинокий. Окна были закрыты ставнями, как глаза слепца, крыльцо ощетинилось сломанными ступенями…